Сергей Зенкин. Литературный быт

Эта работа сопровождалась углубленными занятиями толстовской текстологией (в 1928–1930 годы Эйхенбаум совместно с К. И. Халабаевым подготовит его пятнадцатитомное «Полное собрание художественных произведений») и начиналась на фоне двух кризисов, биографического и научного.

Для Эйхенбаума (и в этом он - человек эпохи символизма) всегда была необычайно важна мистика дат. Приближавшееся сорокалетие субъективно ощущалось им на очередной рубеж, начало конца. «…Я и в самом деле с трудом обедаю, с трудом живу и с ужасом думаю о будущем. Для меня пришло время, когда люди делают странные поступки - пауза. Мне скоро 39 лет. История утомила меня, а отдыхать я не хочу и не умею. У меня тоска по поступкам, по биографии. ‹…›

Никому сейчас не нужна не только история литературы и не только история, но и сама „современная литература“: сейчас нужна только личность. Нужно человека, который строил бы свою жизнь. Если слово, то - слово страшной иронии, как Гейне, или страшного гнева. Все прочее может пригодиться только для юбилея Академии наук - это знают даже издатели.

Я пишу тебе под страшный шум деревьев - над нами несется какой-то ураган. Вот такой шум у меня в душе» (В. Шкловскому).

Поднять руку - единственному - против социологического метода, демонстрируя верность беспощадно критикуемому и разоблачаемому формализму, - было ­поступком. Но таким же поступком оказался пересмотр прежних методологических убеждений.

Уже с середины двадцатых годов Эйхенбаум жалуется на засилье эпигонов, на то, что больше не может «ни говорить, ни читать о „композиции“», и хочет „бежать в сторону от всех этих „морфологий“». Выходом из методологического тупика ему видится идея «литературного быта». Запланированная теоретическая книга так и осталась неосуществленной. Но ее первоначальным наброском, предварительным планом оказалась замечательная статья «Литературный быт» (первоначальное заглавие - «Литература и литературный быт», 1927).

Любопытно, что в этой работе нет ни прежних определений «формальный метод» или даже «морфологический метод», ни понятий, которые привычно связывались с формализмом и были систематизированы в недавней статье «Теория формального метода» (1926): прием, функция, мотивировка, сюжет, сказ и пр. Эйхенбаум предлагает относиться к выстроенной прежней теории как к «рабочей гипотезе» и, внешне не отказываясь от нее, предлагает совершенно иную систему координат, апеллируя, как и раньше, к опыту современности. «Современное положение нашей литературы ставит новые вопросы и выдвигает новые факты».

Главная же проблема современности видится как едва ли не парафраз того конфликта, той ситуации личного кризиса, которая была обозначена в цитированном письме Шкловскому (причем и в статье он прямо связывается с десятилетним циклом литературных поколений). «Литературная эволюция, еще недавно так резко выступавшая в динамике форм и стилей, как бы прервалась, остановилась. Литературная борьба потеряла свой прежний специфический характер: не стало прежней, чисто литературной полемики, нет отчетливых журнальных объединений, нет резко выраженных литературных школ, нет, наконец, руководящей критики и нет устойчивого читателя. Каждый писатель пишет как будто за себя, а литературные группировки, если они и есть, образуются по каким-то „внелитературным“ признакам, - по признакам, которые можно назвать литературно-бытовыми. Вместе с тем вопросы технологии явно уступили место другим, в центре которых стоит проблема самой литературной профессии, самого „дела литературы “. Вопрос о том, „как писать“, сменился или, по крайней мере, осложнился другим - „как быть писателем “. Иначе говоря, проблема литературы как таковой заслонилась проблемой писателя».

«Верните мяч в игру», - будет взывать поздний Шкловский, критикуя «антироман» - «игру без цели», «теннис без мяча» - почему-то на примере фильмов Феллини, Пазолини и Антониони (из его «Фотоувеличения» позаимствован исходный образ).

«Пишутся стихи о том, как стихотворение пишется.

Роман о романе, сценарий о сценарии.

Играют в теннис без мяча, но путешествия и Гильгамеша, и Одиссея, и Пантагрюэля, и даже Чичикова - должны иметь цель.

Верните мяч в игру.

Верните в жизнь подвиг.

Верните смысл движению, а не смысл достижения рекорда».

Через «литературный быт» Эйхенбаум возвращает в теорию автора , а заодно и реабилитирует историю литературы («История литературы заново выдвигается - не просто как тема, а как научный принцип»), но не в прежнем ее виде, как конгломерат разнородных исторических, биографических, психологических фактов, нанизанных на линейку хронологии, но в ином, тоже конструктивном, структурном понимании.

Четко разделяя литературную эволюцию и генезис, Эйхенбаум считает центральным «вопрос о значении многообразных исторических связей и соотношений». Однако он отрицает два напрашивающихся и активно присутствующие в науке 1920-х годов варианта историко-литературного исследования: «анализ произведений с точки зрения классовой идеологии писателя (путь чисто психологический, для которого искусство - самый неподходящий, самый нехарактерный материал) и причинно-следственное выведение литературных форм и стилей из общих социально-экономических и хозяйственных форм эпохи (например, поэзия Лермонтова и хлебный вывоз в 30-х годах), - путь, который неизбежно лишает литературную науку и самостоятельности, и конкретности и менее всего может быть назван „материалистическим“». (Здесь к месту оказывается столь редкая у Эйхенбаума 20-х годов философская ссылка - рассуждения о диалектике из письма Энгельса.)

Литературный быт видится Эйхенбауму не обязательно объясняющим контекстом, а скорее исторически меняющимся проблемным полем, находящимся с писательским сознанием в отношениях взаимной координации. «Литература, как и любой другой специфический ряд явлений, не порождается фактами других рядов и потому не сводима на них. Отношения между фактами литературного ряда и фактами, лежащими вне его, не могут быть просто причинными, а могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости иди обусловленности. Отношения эти меняются в связи с изменениями самого литературного факта (см. статью Ю. Тынянова „Литературный факт“ в „Лефе“, 1924, № 2), то вклиниваясь в эволюцию и активно определяя собою историко-литературный процесс (зависимость или обусловленность), то принимая более пассивный характер, при котором генетический ряд остается „внелитературным“ и как таковой отходит в область общих историко-культурных факторов (соответствие или взаимодействие). Так, в одни эпохи журнал и самый редакционный быт имеют значение литературного факта, в другие такое же значение приобретают общества, кружки, салоны. Поэтому самый выбор литературно-бытового материала и принципы его включения должны определяться характером связей и соотношений, под знаком которых совершается литературная эволюция данного момента».

Солидарная ссылка на друга-опоязовца и соратника-формалиста не должна заслонять существенного различия в их новых теоретических поисках. «Литературный быт» в смысле Тынянова оставался феноменом внутрилитературным , он понимался как периферийная копилка форм и жанров, актуализирующихся в следующую эпоху. «Чем „тоньше“, чем необычнее явление, тем яснее вырисовывается новый конструктивный принцип. Такие явления искусство находит в области быта. Быт кишит рудиментами разных интеллектуальных деятельностей. По составу быт - это рудиментарная наука, рудиментарное искусство и техника; он отличается от развитых науки, искусства и техники методом обращения с ними. „Художественный быт“ поэтому, по функциональной роли в нем искусства, нечто отличное от искусства, но по форме явлений они соприкасаются». Далее приведены конкретные примеры: письмо из бытового документа превращается в литературный факт в пушкинскую эпоху; в «наши дни» «своеобразным литературным произведением, конструкцией» становятся газеты, журналы и альманахи.

Б.М. Эйхенбаум

ЛИТЕРАТУРА И ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЫТ

Мы видим не все факты сразу, не всегда видим одни и те же и не всегда нуждаемся в раскрытии одних и тех же соотношений. Не все, что мы знаем или можем знать, связывается в нашем представлении тем или другим смысловым знаком - превращается из случайности в факт известного значения. Колоссальный материал прошлого, лежащий в документах и разного рода мемуарах, только частично попадает на страницы (и не всегда один и тот же), поскольку теория дает право и возможность ввести в систему часть его под тем или другим смысловым знаком. Вне теории нет и исторической системы, потому что нет принципа для отбора и осмысления фактов.

Однако всякая теория - рабочая гипотеза, подсказанная интересом к самим фактам: она необходима для того, чтобы выделить и собрать в систему нужные факты, и только. Самая нужда в этих или других фактах, самая потребность в том или другом смысловом знаке диктуется современностью - проблемами, стоящими на очереди. История есть, в сущности, наука сложных аналогий, наука двойного зрения: факты прошлого различаются нами как факты значимые и входят в систему, неизменно и неизбежно, под знаком современных проблем. Так одни проблемы сменяются другими, одни факты заслоняются другими. История в этом смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого.

Смена проблем и смысловых знаков приводит к перегруппировке традиционного материала и к вводу новых фактов, выпадавших из прежней системы в силу ее естественной ограниченности. Включение нового ряда фактов (под знаком того или другого соотношения) является как бы их открытием, поскольку существование вне системы ("случайность"), с научной точки зрения, равносильно небытию. Перед литературной наукой (а отчасти и перед критикой, поскольку их связывает теория) встал сейчас именно такой вопрос: литературная современность выдвинула ряд фактов, требующих осмысления, включения в систему. Иначе говоря, требуется постановка новых проблем и построение новых теоретических гипотез, в свете которых эти выдвинутые жизнью факты окажутся значимыми.

Взимание исследователей литературы и критиков было в последние годы направлено, главным образом, на вопросы литературной "технологии" и на уяснение специфических особенностей литературной эволюции - внутренней диалектики стилей и жанров. Это было естественным следствием пережитого нами литературного подъема, закончившегося литературной революцией (символизм и футуризм). Подъем этот и закреплен огромной теоретической литературой, появившейся в течение последних 15 лет. Знаменательно и характерно, что история литературы в собственном смысле этого слова была оставлена в стороне, более того - самая ее научная ценность была взята под подозрение. Это понятно, если учесть, что актуальными, требующими анализа и обобщений, были вопросы: "как писать вообще" и "что писать дальше". Технологическое и теоретическое (в смысле изучения самых эволютивных тенденций) устремление литературной науки было подсказано самым положением литературы: нужно было подвести итоги пережитому подъему и осветить вопросы, стоявшие перед новым литературным поколением. Наблюдение над тем, "как сделано" или как может быть сделано литературное произведение, должно было ответить на первый вопрос; установление собственных, конкретных "законов" литературной эволюции - на второй.

И то и другое выполнено в той мере, в какой это было необходимо поколению, вступавшему в литературу 10 лет назад, и стало теперь, в значительной степени, уже достоянием университетской науки, предметом учебы. История передала эти вопроc (как это всегда бывает) эпигонам, которые с отличным усердием (и часто на отличной бумаге), но без темперамента занимаются изобретением номенклатуры и показыванием своей эрудиции.

Современное положение нашей литературы ставит новые вопросы и выдвигает новые факты.

Литературная эволюция, еще недавно так резко выступавшая в динамике форм и стилей, как бы прервалась, остановилась. Литературная борьба потеряла свой прежний специфический характер: не стало прежней, чисто литературной полемики, нет отчетливых журнальных объединений, нет резко выраженных литературных школ, нет, наконец, руководящей критики и нет устойчивого читателя. Каждый писатель пишет как-будто за себя, а литературные группировки, если они и есть, образуются по каким-то "внелитературным" признакам, - по признакам, которые можно назвать литературно-бытовыми. Вместе с тем, вопросы технологии явно уступили место другим, в центре которых стоит проблема самой литературной профессии, самого "дела литературы ". Вопрос о том, "как писать", сменился или, по крайней мере, осложнился другим - "как быть писателем ". Иначе говоря, проблема литературы, как таковой, заслонилась проблемой писателя.

Можно сказать решительно, что кризис сейчас переживает не литература сама по себе, а ее социальное бытование. Изменилось профессиональное положение писателя, изменилось соотношение писателя и читателя, изменились привычные условия и форма литературной работы - произошел решительный сдвиг в области самого литературного быта, обнаживший целый ряд фактов зависимости литературы и самой ее эволюции от вне ее складывающихся условий. Произведенная революцией социальная перегруппировка и переход на новый экономический строй лишили писателя целого ряда опорных для его профессии (по крайней мере в прошлом) моментов (устойчивый и высокого уровня читательский слой, разнообразные журнальные и издательские организации и пр.), и вместе с тем, заставили его стать профессионалом в большей степени, чем это было необходимо прежде.

Положение писателя приблизилось к положению ремесленника, работающего на заказ или служащего по найму, а между тем - самое понятие литературного "заказа" оставалось неопределенным или противоречило представлениям писателя о своих литературных обязанностях и правах. Явился особый тип писателя - профессионально-действующего дилетанта, который,не задумываясь над существом вопроса и над самой своей писательской судьбой, отвечает на заказ "халтурой". Положение осложнялось встречей двух литературных поколений, из которых одно, более старшее, смотрело на смысл и задачи своей профессии не так, как другое, младшее. Случилось нечто, напоминающее нам положение русской литературы и русского писателя в начале 60-ых годов, но в гораздо более сложных и незнакомых формах.

Естественно, что при таком положении особую остроту и актуальность получили именно вопросы литературно-бытового характера, и самая группировка писателей пошла по линии этих признаков. На первый план выступили факты не столько эволюции (как она, по крайней мере, понималась прежде), сколько генезиса , а тем самым перед литературной наукой встала новая теоретическая проблема - проблема соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта . Проблема эта не входила в построение прежней историко-литературной системы просто потому, что самое положение литературы не выдвигало этих фактов. Теперь их научное освещение стоит на очереди, потому что иначе самый процесс литературной эволюции в том виде, как он совершается на наших глазах, не может быть понят.

Иначе говоря, перед нами заново стоит вопрос о том, что такое историко-литературный факт. История литературы должна быть заново оправдана как научная дисциплина, необходимая для уяснения современных литературных проблем. Бессилие сегодняшней критики и ее частичный возврат к старым изношенным принципам объясняется, в значительной мере, бедностью историко-литературного сознания.

Традиционная историко-литературная система строилась без принципиального различия самих этих понятий - эволюции и генезиса, принимая их за синонимы, как она обходилась и без установления того, что такое историко-литературный факт. Отсюда наивная теория "преемственности", "влияния" , отсюда же наивный индивидуально-психологический биографизм.

Преодолевая эту систему, исследователи последних лет отказались от традиционного историко-литературного материала (в том числе и биографического) и сосредоточили свое внимание на общих проблемах литературной эволюции. Тот или другой историко-литературный факт служил, главным образом, иллюстрацией к общим теоретическим положениям. Историко-литературные темы, как таковые, отошли на второй план. Если старые работы историков литературы часто отличались беспринципным смешением разнородных, неизвестно чем между собой связанных фактов, то в новых мы видим обратное явление: принципиальное отбрасывание всего того, что не имеет непосредственного отношения к проблеме литературной эволюции, как таковой. Это было не только полемикой, но и необходимостью, более того - историческим долгом: таков должен был быть научный пафос нового поколения, прошедшего путь от символизма к футуризму.

Эволюционирует не только литература, но вместе с ней и литературная наука. Научный пафос меняет свое направление соответственно тому, как меняются самые соотношения живых литературных фактов и проблем. Настал момент, когда пафос должен быть направлен на перегруппировку старого материала и ввод в историко-литературную систему новых фактов. История литературы заново выдвигается - не просто как тема, а как научный принцип.

Обращение к литературно-бытовому материалу вовсе не означает отхода от литературного факта или от проблемы литературной эволюции, как это кажется некоторым. Это означает только включение в эволюционно-теоретическую систему, как она была выработана в последние годы, фактов генезиса - по крайней мере тех, которые могут и дожны быть осмыслены как исторические, связанные с фактами эволюции и истории . Для изучения общих законов литературной эволюции, особенно в их приложении к проблемам технологии, вопрос о значении многообразных исторических связей и соотношений был второстепенным или даже посторонним. Теперь именно этот вопрос является центральным.

Литературно-бытовой материал, столь ощутимый в наши дни, лежит неиспользованным, хотя, казалось бы, именно он должен был лечь в основу современных литературно-социологических работ. Дело в том, что до сих пор в этих работах не поставлена проблема самого историко-литературного факта, а тем самым не сделана ни перегруппировка старого материала, ни ввод нового. Вместо использования под новым смысловым знаком сделанных прежде наблюдений над специфическими особенностями литературной эволюции (которые ведь не только не противоречат подлинной социологической точке зрения, но поддерживают ее) наши литературные "социологисты" занялись метафизическим отыскиванием первопричин литературной эволюции и самых литературных форм. Перед ними оказались две возможности, которые уже достаточно использованы и никакой новой историко-литературной системы не создают: анализ произведений с точки зрения классовой идеологии писателя (путь чисто психологический, для которого искусство - самый неподходящий, самый нехарактерный материал) и причинно-следственное выведение литературных форм и стилей из общих социально-экономических и хозяйственных форм эпохи (напр., поэзия Лермонтова и хлебный вывоз в 30-х годах), - путь, который неизбежно лишает литературную науку и самостоятельности, и конкретности и менее всего может быть назван "материалистическим". Недаром еще Энгельс в своих письмах 1890 г. предостерегал от этого пути и негодовал на такого рода попытки: "Материалистическое понимание истории имеет теперь множество таких друзей, для которых оно является предлогом не изучать истории... фразеология исторического материализма (а все можно сделать фразой) служит многим немцам из молодого поколения только для того, чтобы возможно скорее сконструировать свои соботвенные, относительно весьма небольшие, исторические знания и далее храбро двигаться вперед... Чего всем этим господам нехватает, так это диалектики. Они постоянно видят здесь причину - там следствие. Они не видят, что это пустая абстракция, что такие метафизические полярные противоречия в действительном мире существуют только во время кризисов, что весь великий процесс происходит в форме взаимодействия ".

Неудивительно, что литературно-социологическив попытки последних дет не только не привели ни к каким новым результатам, но явились даже шагом назад - возвращением к историко-литературному импрессионизму. Никакое изучение генезиса, как бы далеко оно ни шло, не может привести нас к первопричине, если только имеются в виду научные, а не религиозные задачи. Наука, вообще, не объясняет, а только устанавливает специфические качества и соотношения явлений. История не может ответить ни на одно "почему", а только на вопрос - "что это значит".

Литература, как и любой другой специфический ряд явлений, не порождается фактами других рядов и потому не сводима на них. Отношения между фактами литературного ряда и фактами, лежащими вне его, не могут быть просто причинными, а могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости иди обусловленности. Отношения эти меняются в связи с изменениями самого литературного факта (см. статью Ю. Тынянова), то вклиняясь в эволюцию и активно определяя собою историко-литературный процесс (зависимость или обусловленность), то принимая более пассивный характер, при котором генетический ряд остается "внелитературным", и, как таковой, отходит в область общих историко-культурных факторов (соответствие иди взаимодействие). Так, в одни эпохи журнал и самый редакционный быт имеют значение литературного факта, в другие такое же значение приобретают общества, кружки, салоны. Поэтому самый выбор литературно-бытового материала и принципы его включения должны определяться характером связей и соотношений, под знаком которых совершается литературная эволюция данного момента.

Поскольку литература не сводима на другой ряд и не может быть простым его порождением, нельзя думать, чтобы все ее конструктивные элементы могли быть генетически обусловлены. Историко-литературный факт представляет собой сложное образование, в котором основную роль играет сама литературность , - элемент настолько специфический, что его изучение может быть плодотворным только в плане собственно-эволюционном. Четырехстопный ямб Пушкина, например, невозможно (не только в причинном плане, но и в плане обусловленности) связать ни с общими социально-экономическими условиями николаевской эпохи, ни даже с особенностями ее литературного быта, но переход Пушкина к журнальной прозе и, таким образом, caмая эволюция его творчества в этот момент обусловлены общей профессионализацией литературного труда в начале 30-х годов и новым значением журналистики как литературного факта.

Связь эта, конечно, не причинная; это - использование новых литературно-бытовых условий, отсутствовавших прежде: расширение читательского слоя за пределы придворного и аристократического круга, появление рядом о книгопродавцами особых профессиональных издателей (как Смирдин), переход от альманахов, имевших "любительский" характер, к периодическим изданиям коммерческого типа ("Библиотека для чтения" Сенковского) и т.д. В связи с этим историко-литературное значение получает и страстная полемика вокруг вопроса о писательской профессии и о "торговом направлении нашей новой словесности" (знаменитая статья Шевырева "Словесность и торговля", где речь идет, выражаясь нашими современными терминами, о "заказе" и "халтуре"). Эти факты ведут нас к более раннему моменту - к неожиданному для книгопродавцев коммерческому успеху альманаха "Полярная звезда" (1823 г.) и поэмы Пушкина "Бахчисарайский фонтан" (1824). Вокруг этой поэмы явилась даже целая "внелитературная" полемика, в которой приняли участие и литераторы (Булгарин, Вяземский) и книгопродавцы. В журналах еще в 1826 г. гонорар представлял редкое исключение. Булгарин, узнав, что в "Московском Вестнике" Погодин собирается платить гонорар, писал ему: "Объявление ваше, что вы будете платить по сту рублей за лист, есть несбыточное дело". Пушкин точно характеризует перемену в положении литературы и писателя, когда в 1836 г. пишет Баранту: "Литература стала у нас значительной отраслью промышленности всего около 20 лет. До этих пор она рассматривалась только как занятие изящное и аристократическое... ".

Вместе с этим выходом в "промышленность" писатель 30-х годов выходит из прежней зависимости от стоящего у власти класса и делается профессионалом. Журналы 50-х и 60-х годов - определенные формы профессиональной организации писателей, влияющие на самую эволюцию литературы. Они стоят в центре литературной жизни, их редакторами-издателями становятся сами писатели. Отношение к вопросу о литературном профессионализме приобретает принципиальное значение и отделяет одни писательские группы от других. Характерным и значительным в литературном смысле оказывается теперь обратный процесс: выход из литературной профессии во "вторую профессию", как это было у Толстого, у Фета. Ясная Поляна, в которой замкнулся Толстой, противостояла тогда редакции "Современника", с кипевшей в ней литературной жизнью, как резкий бытовой контраст, как вызов писателя-помещика писателю-профессионалу, "литератору" (каким стал, например, Салтыков). Можно сказать, что роман "Война и мир" явился вызовом не только по отношению к журнальной беллетристике того времени, но и по отношению к "журнальному деспотизму", на который в 1874 г. И. Аксаков жалуется Н. Лескову: "Полагаю, что довольно только знакомить читателей, посредством журналов, с началом труда, а потом подавать его отдельно. Так сделал граф Лев Толстой с своим романом ".

Вот отдельные иллюстрации к понятию литературного быта и к вопросу о соотношении его с фактами эволюции. Формы и возможности литературного труда как профессии меняются в связи с социальными условиями эпохи. Писательство, ставшее профессией, деклассирует писателя, но зато ставит его в зависимость от потребителя, от "заказчика". Развивается мелкая пресса (как это и было в 60-х годах), выдвигается фельетон, снижаются высокие жанры. В ответ на это, литература, по законам своей эволюционной диалектики, делает обходное движение: рядом с Некрасовым оказывается Фет, "классовость" которого является способом литературной борьбы с журнальной поэзией, рядом с Салтыковым иди Достоевским - Толстой, о "классовости" которого в начале 60-х годов свидетельствует Фет: "сама дворянская литература дошла в своем увлечении до оппозиции коренным дворянским интересам, против чего свежий, неизломанный инстинкт Льва Толстого так возмущался". Для истории литературы понятие "класса" важно не само по себе, как в экономических науках, и не для определения "идеологии" писателя, которая часто не имеет никакого литературного значения, оно важно в своей литературной и литературно-бытовой функции и, следовательно, тогда, когда самая "классовость" выдвигается в этой своей функции. Для русской поэзии ХVIII века, насквозь служебной, "классовость" писателя нехарактерна, как, с другой стороны, она нехарактерна или безразлична для русской литературы конца XIX в., развивавшейся в среде " интеллигенции". Как социальный заказ не всегда совпадает с литературным, так и классовая борьба не всегда совпадает с литературой борьбой и литературными группировками. С терминами и понятиями чужих, хотя бы и близких наук надо обращаться осторожно и честно. Не для того литературная наука с такими усилиями освобождалась от обслуживания истории культуры, философии, психологии и т.д., чтобы стать служанкой юридических и экономических наук и влачить жалкое существование прикладной публицистики.

Современность привела нас к литературно-бытовому материалу, но не с тем, чтобы увести от литературы и поставить крест на сделанном в последние годы (я разумею литературную науку), а с тем, чтобы заново поставить вопрос о построении историко-литературной системы и понять, что значит совершающиеся на наших глазах эволюционные процессы. Писатель сейчас нащупывает свои профессиональные возможности. Они неопределенны потому, что спутаны в сложный узел самые функции литературы. Вопрос стоит остро: рядом с сугубым профессионализмом, уводящим писателя в мелкую прессу и в "переводничество", растет тенденция освобождаться от него развитием "второй профессии", не только чтобы зарабатывать хлеб, но и чтобы чувствовать себя профессионально-независимым. Мы, исследователи литературы и критики, должны помочь распутать этот узел, а не запутывать его еще крепче, придумывая искусственные группировки, загоняя в тупик "идеологии" и навязывая публицистические требования. Пути и средства такой критики исчерпаны, пора заговорить о литературе.

Бори́с Миха́йлович Эйхенба́ум (22 сентября (4 октября) , Красный - 24 ноября , Ленинград , похоронен на Богословском кладбище Санкт-Петербурга) - русский литературовед , один из ключевых деятелей «формальной школы », толстовед .

Биография

Родился в семье земских врачей в уездном городе Смоленской губернии . В 1890 отца перевели в Землянск Воронежской губернии, а семья переехала в Воронеж , где прошли детство и юность Эйхенбаума.

После окончания с золотой медалью воронежской гимназии в 1905 году Эйхенбаум приезжает в Петербург и поступает в Военно-медицинскую академию , а в 1906 году , пока академия была закрыта из-за студенческих беспорядков, учился на биологическом отделении Вольной высшей школы П. Ф. Лесгафта (где познакомился со своей будущей женой). Параллельно занимается музыкой (скрипка, рояль, вокал). В 1907 году Эйхенбаум покидает академию и поступает в Музыкальную школу Е. П. Рапгофа и на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета . В -м Эйхенбаум оставляет профессиональные занятия музыкой, делая выбор в пользу филологии . В этом же году, после двух лет учёбы на славяно-русском отделении, Эйхенбаум переходит на романо-германское, однако в -м возвращается на славяно-русское. В 1912 году Эйхенбаум заканчивает университет. Участник Пушкинского семинария С. А. Венгерова .

В апреле 1918 приглашён в Литературно-издательский отдел Наркомпроса для подготовки сочинений русских классиков. С этого началась деятельность Эйхенбаума в области текстологии .

Ключевой момент биографии Эйхенбаума - сближение с участниками кружка ОПОЯЗ в 1917 году . В 1918 году Эйхенбаум присоединяется к ОПОЯЗу и участвует в его исследованиях до середины 1920-х годов. Также его увлекает проблема «литературного быта», при обсуждении которой ему приходится полемизировать с Ю. Н. Тыняновым .

В он оказывается жертвой «борьбы с космополитизмом» : 5 апреля на заседании Учёного совета филологического факультета ЛГУ состоялась проработка четырёх профессоров (Эйхенбаума, Жирмунского , Азадовского и Гуковского), за которой последовало увольнение. Осенью того же года Эйхенбаум подвергся резким нападкам в прессе, в том числе со стороны А. Фадеева и А. Дементьева . О статье последнего Эйхенбаум отозвался в дневнике:

Статья просто шулерская и невежественная до ужаса. А главное - подлая. <…> «Пересилить время» нельзя, а так получилось, что мы сейчас не нужны. Жаль, конечно, что нужны подлецы и дураки, но надо утешаться тем, что это не везде, а в нашей маленькой области, которая оказалась на задворках. В самом деле, что мы значим рядом с атомной бомбой?

Уволенный также из , Эйхенбаум потерял всякую возможность печататься. Лишь через несколько месяцев после смерти Сталина, в сентябре 1953, он смог вернуться к редакторской деятельности.

24 ноября 1959 на вечере скетчей Анатолия Мариенгофа Эйхенбаум произнёс вступительное слово и скоропостижно скончался.

Семья

Адреса в Ленинграде

• 9.3.1911 Петроградская сторона, Церковная ул., д. 17, кв. 45.
• 12.4.1912 Думская ул., д. № 2, кв. 57.
• 9.2.1917 8-ая Рождественская, д. № 21, кв. 17.
• 26.10.1936 - 07.1941 года - Дом творчества писателей - Детское Село, Пролетарская улица, 6.
• Дом Придворного конюшенного ведомства («писательская надстройка») - набережная канала Грибоедова , 9.

Труды

• Пушкин-поэт и бунт 1825 года (Опыт психологического исследования), (первая опубликованная работа Б. М. Эйхенбаума).
• Как сделана «Шинель» Гоголя , . (Текст: )
• Мелодика русского лирического стиха, П., . (Текст: )
• Молодой Толстой, .
• Анна Ахматова. Опыт Анализа, 1923.
• Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки, Л. .
• Сквозь литературу, Л. 1924.
• Лесков и современная проза, .
• О. Генри и теория новеллы, . (Текст: )
• Теория «формального метода», . (Текст: )
• Литературный быт, .
• Лев Толстой: пятидесятые годы, .
• Лев Толстой: шестидесятые годы, .
• Маршрут в бессмертие (Жизнь и подвиги чухломского дворянина и международного лексикографа Николая Петровича Макарова),
• Лев Толстой: семидесятые годы, .
• Переписка Б. М. Эйхенбаума и В. М. Жирмунского / Публ. Н. А. Жирмунской и О. Б. Эйхенбаум; Вступ. ст. Е. А. Тоддеса; Прим. Н. А. Жирмунской и Е. А. Тоддеса // Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 256-329.
• Письма Б. М. Эйхенбаума к А. С. Долинину / Подгот. текста, вступ. заметка, прим. А. А. Долининой // Звезда. 1996. № 5. С. 176 −189.
• «Цель человеческой жизни - творчество» (Письма Б. М. Эйхенбаума к родным) / Публ. Г. Д. Эндзиной // Встречи с прошлым. Вып. 5. М., 1984. С. 117-138.
• Эйхенбаум Б. М. Письма к брату Всеволоду / Предисл., публ. и прим. А. Н. Акиньшина и О. Г. Ласунского // Филологические записки (Воронеж). 1997. Вып. 8. С. 191-230.
• Эйхенбаум Б. М. Страницы дневника. Материалы к биографии Б. М. Эйхенбаума / Предисл., публ. и прим. А. С. Крюкова // Филологические записки (Воронеж). 1997. Вып. 8. С. 230-251.
• Эйхенбаум Б. М. Дневник / Публ. и прим. А. С. Крюкова // Филологические записки (Воронеж). 1998. Вып. 11. С. 207-220.
• Эйхенбаум Б. М. Мой временник. Маршрут в бессмертие М., 2001.
• Эйхенбаум Б. М. Новое о Гончарове: Из писем И. А. Гончарова к М. М. Стасюлевичу // Запросы жизни, 1912, № 47. - Стб. 2695-2702.
• Эйхенбаум Б. М. О литературе / Сост. О. Б. Эйхенбаум, Е. А. Тоддеса; Вступ. ст. М. О. Чудаковой, Е.А Тоддеса; Комм. Е.А Тоддеса, М. О. Чудаковой, А. П. Чудакова. М., 1987.

Награды

• орден Трудового Красного Знамени (10.06.1945)
• орден «Знак Почёта» (21.02.1944)

Напишите отзыв о статье "Эйхенбаум, Борис Михайлович"

Литература

• Беляев Н. С. Суд над лермонтоведом: трагические страницы в творческой биографии Б. М. Эйхенбаума // Русская литература. – Москва, 2014. – № 3. – С. 66–74.
• Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб., 2004
• Осповат А. Л. К тютчевским штудиям Б. М. Эйхенбаума 1910-х годов // История литературы. Поэтика. Кино. Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой. М., 2012. С. 268-273.
• Сальман М. Г. Из студенческих лет Б. М. Эйхенбаума, Ю. Н. Тынянова и В. Б. Шкловского (по материалам Центрального государственного исторического архива Санкт-Петербурга) // Russian Literature. - 2014. - LXXVI, IV. - С. 447-509.
• Сальман М. Г. К биографии Б. М. Эйхенбаума: письма к М. К. Лемке // Методология и практика русского формализма: Бриковский сборник. Выпуск II: Материалы международной научной конференции «II Бриковские чтения: Методология и практика русского формализма» (Московский государственный университет печати, Москва, 20–23 марта 2013 года) / отв. ред. Г. В. Векшин. М.: Азбуковник, 2014. С. 617–623.
• Чудакова М. О., Тоддес Е. А. Страницы научной биографии Б. М. Эйхенбаума // Вопросы литературы. 1987. № 1. С. 128-162.
• Horowitz B. = Battling for self-definition in Soviet literature: Boris Eikhenbaum’s Jewish question // Знание. Понимание. Умение . - 2015. - № 2 . - С. 379-392 . - DOI :10.17805/zpu.2015.2.41 .
• Сергей Борис Эйхенбаум: Литературный быт [предисл. Я. Левченко] // Формальный метод: Антология русского модернизма. Том 2: Материалы / сост. С. Ушакин. - Москва; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. С. 447-678

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Эйхенбаум, Борис Михайлович

– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг"ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.

Понятие литературного быта придумали в 20-х годах XX века русские формалисты. Их называют формалистами — на самом деле они были не такими уж формалистами. Они интересовались формой постольку, поскольку она чему-то противостоит, с чем-то борется, поскольку эта форма динамична. И в качестве иного по отношению к этой форме, того, с чем она борется и взаимодействует, они пытались сформулировать понятие быта.

Понятие «быт» было очень актуальным в советской культуре в то время, большевистская власть боролась за новый быт, а поэты говорили о «развороченном бурей быте» (Есенин) или о том, что «любовная лодка разбилась о быт» (Маяковский). Быт представлялся непослушной внешней средой, которая трудно поддается культурному упорядочению.

Примерно так мыслил быт и один из лидеров русской формальной школы, писатель и литературовед Виктор Шкловский. Он писал: «Мы, футуристы, раскрепостили искусство от быта, сделали его свободным от быта». Для него быт — это внешняя жизненная среда, которую искусство осваивает своими приемами, это пассивный материал искусства, который поддается колонизации посредством искусства. Это односторонняя активная преобразовательная деятельность, свойственная эстетике русского авангарда.

Товарищи Шкловского по формальной школе мыслили быт иначе. Они называли его собственно литературным бытом, имея в виду, что в социальной жизни, в быту, за рамками литературы есть какие-то вещи, которые взаимодействуют с литературой и могут усваиваться с нею. Это двустороннее взаимодействие, когда то, что было литературой, может стать бытом, и наоборот.

Здесь было два варианта понимания этого самого быта. Одно решение предлагал Борис Михайлович Эйхенбаум в нескольких своих статьях, одна из которых так и называется — «Литературный быт». По мысли Эйхенбаума, история литературы должна заниматься не только тем, что такое литература, но и тем, как быть писателем, как писатель живет и осуществляет себя в общественной структуре. И поэтому Эйхенбаума на сравнительно позднем этапе развития русской формальной школы заинтересовали институциональные формы существования литературы, те способы организации литературной среды, в которой возникают и циркулируют литературные произведения. Эйхенбаум предложил различать две такие институционализации, две формы. Это, во-первых, литературный кружок или салон и, во-вторых, литературный журнал и издательство.

Они различаются тем, что в салоне или кружке писатели совпадают с читателями, люди пишут тексты фактически для самих себя, для своих ближайших коллег, товарищей, для тех, с кем они встречаются в этом самом салоне. Соответственно, тексты часто получаются небольшими, их удобно читать даже публично. Эти тексты свободно циркулируют между участниками кружка, обсуждаются, в такой ситуации даже частные письма могут превращаться в литературные тексты. И такая деятельность, разумеется, не носит никакого коммерческого характера. Люди пишут ради собственного удовольствия, ради удовольствия тех, с кем они дружат.

Вторая институционализация литературы, которую различал Борис Эйхенбаум, — это, как он выражался, «журнал с редакцией и бухгалтерией», совсем другая форма, в которой писатель и читатель четко отделены друг от друга. Писатель может совсем не видеть своих читателей — их много, они живут в разных местах, он их не знает. Он общается с другими людьми, с немногими профессиональными редакторами самого журнала. Более того, его отношения с читателями опосредованы деньгами: читатель подписывается на журнал, а писатель получает гонорар — отсюда бухгалтерия. Кстати говоря, именно от журнала, по-видимому, идет привычная впоследствии форма полистной оплаты литературного творчества, когда устанавливается ставка гонорара за текст определенной длины.

Таким образом, журнал и кружок образуют две формы литературного быта, легко прослеживающиеся в русской литературе XIX века, которой занимался Эйхенбаум. Если для начала XIX века, условно говоря, пушкинской эпохи, преобладающим является именно светский кружок — светский или чисто литературный кружок, — то во второй половине XIX века отчетливое преобладание получила именно форма литературного журнала, который мы с тех пор знаем на протяжении более чем столетия. Как видим, Эйхенбаум предлагал понимать литературный быт через социальные институциональные понятия, категории.

Совсем другое понимание литературного быта предложил третий участник русской формальной школы — третий из ее признанных лидеров — Юрий Тынянов. Для него литературный быт складывается не из институций, не из социальных структур, а из текстов. Примером могут служить, например, уже упомянутые мной частные письма. В принципе, это не литературный текст, они обычно функционируют независимо от литературы. Но в некоторых ситуациях они могут превратиться в литературный факт — так называл это Тынянов — литературный быт, литературный факт. Они могут переписываться, циркулировать между разными людьми, даже незнакомыми между собой, и рассматриваться не с точки зрения конкретного жизненного содержания, которое в них излагал автор, а с точки зрения той формы, того стиля языка, которым они написаны, как факты настоящей литературы. И в некоторой эпохе русской литературы именно так и происходило. В ту же самую пушкинскую эпоху многие частные письма писателей функционировали как настоящие литературные тексты. Тогда как позднее они вышли из этой сферы, и современные читатели, если читают переписку писателей — она, бывает, публикуется, — читают ее преимущественно как вспомогательный текст по отношению к романам или стихам, а не для того, чтобы насладиться стилем и мыслью данного писателя.

Сами субъекты литературного быта в этих двух институциализациях — эйхенбаумовской и тыняновской — тоже различаются. Потому что если для Эйхенбаума типичным субъектом литературного быта было то, что он называл литературным поколением, то есть большая, необязательно тесно сплоченная группа людей, которые разделяют общий исторический опыт и привыкли работать в одной и той же социальной среде — например, в той же самой среде кружков или среде журналов и издательств, то Тынянов предложил в качестве субъекта литературного быта так называемую литературную личность — человека, который либо вообще ничего не пишет, либо пишет мало и, может быть, не самые интересные вещи, но своим поведением в литературе, общаясь с другими писателями, становясь, бывает, предметом их сочинений, обеспечивает некоторый постоянный литературный сюжет.

Тынянов приводил в качестве любопытного примера знаменитого стихотворца-графомана пушкинской эпохи графа Хвостова, над которым любили потешаться молодые поэты-романтики в своих стихах — несообразно преувеличенные похвалы этому поэту, «любимому небесами», как выражался Пушкин в «Медном всаднике». По мысли Тынянова, граф Хвостов был вовсе не глупым человеком. Он понимал, что над ним смеются, он понимал, что его стихи плохие, но он соглашался играть роль такого литературного шута. Это странно, потому что он был сенатором и очень знатным вельможей и не потерпел бы над собой насмешек в нелитературной среде. Но, вступая в литературу, он принимал на себя роль шута, становился литературной личностью. И на основе его личности создавались литературные тексты. Вот как работает литературный быт в тыняновском понимании.

На правах рукописи

Орлов Эрнест Дмитриевич Литературный быт 1880-х годов.

Москва 2008

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова.

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор Владимир Борисович Катаев

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Игорь Николаевич Сухих кандидат филологических наук Маргарита Октобровна Горячева

Ведущая организация: Казанский государственный университет

Защита состоится «16» октября 2008 года в часов на заседании диссертационного совета Д.501.001.26 при Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова.

Адрес: 119992 Москва, Ленинские горы, МГУ, 1-й корпус гуманитарных факультетов, филологический факультет.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке МГУ.

Учёный секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент А.Б. Криницын

Общая характеристика работы

В разное время исследователи отмечали, что понять творчество А.П. Чехова вне литературной среды «малой прессы» и «физиономии» изданий массовой литературы, где начинал Чехов-писатель, нельзя.

«Всякий писатель пишет в определённой среде и для определённой среды, и поэтому изучать его надо в его естественном окружении» 1, – писала Л.М. Мышковская ещё в 1929 году, когда в отечественном литературоведе нии начал определяться интерес к проблеме литературного быта как теоретической проблеме.

Сама генеалогия новаций Чехова-писателя, особенно в ранний период, предстаёт гораздо нагляднее в сопоставлении с произведениями наиболее близкого Чехову литературного ряда – «малой прессы», тексты и быт которого строились по своим законам. При этом оказываются интересны тексты авторов различной творческой одарённости и судьбы.

Только в таком контексте и можно пытаться понять, в каких условиях и на каком фоне происходило формирование Чехова-писателя на раннем этапе, за счёт чего его тексты почти с самого начала выбиваются из этого ряда.

Но всё это чрезвычайно важно и для понимания литературной ситуации конца XIX века – изменений в литературной иерархии и взаимозави симости, взаимопроникновения разных пластов литературы, а значит, и взаимоотношений писателя и читателя.

«Изучить литературный фон необходимо ещё и потому, что невниманье к нему приводит к неточностям, граничащим иногда с историко-литературными заблуждениями» 2, – отмечал А.П. Чудаков.

Сегодня совершенно очевидно, что важно исследовать не только литературный фон, но и литературно-бытовой материал в целом, вбирающий в себя и литературный фон, и литературную среду, без чего трудно надеяться исторически верно оценить новаторство Чехова. Многие Мышковская Л. Чехов и юмористические журналы 80-х годов. М.: Московский рабочий, 1929. С.27.

Чудаков А.П. Мир Чехова: возникновение и утверждение. М.: Наука, 1986. С. 7.

процессы в литературе предыдущих эпох не прекращаются с переходом в другую эпоху, а имеют тенденцию к повторению.

Введение понятия «литературный быт» позволяет выйти за рамки только литературной среды, литературного фона, так как оно оказывается шире. Классическое определение понятию дано Ю.М. Лотманом: «Литера турный быт – особые формы быта, человеческих отношений и поведения, порождаемых литературным процессом и составляющие один из его исторических контекстов. … Л.б., не являясь определяющим фактором литературной эволюции, может играть весьма существенную роль в дина мике литературного процесса» 3. В этой статье отмечены значимые для понятия «литературный быт» связи литературы и поведения, литературы и бытового контекста, дано определение понятию «литературный факт», введённому в научный обиход Ю.Н. Тыняновым.

В настоящее время в словарях литературоведческих терминов статья «литературный быт» отсутствует вовсе или понятию даётся определение, оторванное от его функционального применения в рамках истории или социологии литературы 4.

Говоря сегодня о литературном быте, можно рассматривать его как некий поведенческий текст (в широком смысле), который может опреде лять стиль писателя или существенно влиять на него, иногда просто заставляет писать и жить по уже созданным шаблонам-клише (как поведенческим, так и литературным) или же, наоборот (как в случае с Чеховым), может стать точкой «отталкивания», стимулируя развитие писателя и человека через отрицание и пародирование устоявшихся клише, побуждать к их разрушению и отказу от них. Впрочем, по мнению Д.Н. Овсянико-Куликовского, никакие шаблоны и клише (жанровые, язы ковые, поведенческие) не страшны настоящему таланту, так как «психо Лотман Ю.М. Литературный быт // Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С. 194.

Ср., например, определение, данное понятию «литературный быт» Ю.Б. Боревым: «…жизненные обсто ятельства и детали (вплоть до мельчайших) повседневной жизни автора в окружающей его среде (в пер вую очередь литературной среде);

общие особенности и конкретные детали повседневной жизни литера торов» (Борев Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: Энциклопедический словарь терминов. М., 2003. С.

логические условия художественной работы таковы, что, вопреки всяким шаблонам, выдвигают вперёд индивидуальность писателя: если она сильна и оригинальна, то никакой шаблон ей не страшен;

если она слаба и бесцветна, то, всё равно, и без шаблона она не создаст ничего оригиналь ного и значительного» 5.

В конкретной исторической ситуации рубежа 70–80-х годов XIX века, когда начинал Чехов и многие его ровесники, существенным оказывалось уже то, в каких журналах (т.е. в какой среде) дебютировали и закреплялись новые авторы. В эти же годы сформировалась особая иерар хия изданий в рамках «малой прессы», и сотрудничество автора с тем или иным изданием нередко играло большую роль в создании его репутации.

*** Очевидно, что литературный быт чеховской эпохи неоднороден и сложен. Необходимо говорить о трёх уровнях его функционирования:

элитарный быт «большой» литературы, литературный быт беллетристики (если понимать беллетристику как срединный пласт литературы) и литературный быт «малой прессы». А.П. Чехов имел возможность на протяжении своего творческого пути постичь законы литературного быта всех трёх уровней функционирования литературы тех лет. Отчасти именно поэтому его творчество и биография наиболее интересны, примечательны для изучения литературного быта 1880 – 1900-х гг., то есть целой эпохи.

В данной работе подробно рассматривается только литературный быт «малой прессы», т.е. «внутренняя жизнь» той газетно-журнальной сре ды, с которой А.П. Чехов познакомился в начале своего творческого пути.

*** Предмет исследования . В диссертации рассматриваются как общие черты «малой прессы», так и специфические особенности тех изданий, в которых сотрудничал А.П. Чехов, литературные и литературно-бытовые отношения, оказавшие влияние на творчество Чехова 1880-х годов.

Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции Т.9. Ч.3. СПб, 1911. С.53.

Материалом исследования стали произведения А.П. Чехова первой половины 1880-х годов и тексты авторов «малой прессы», публиковав шиеся в тех же изданиях, где сотрудничал А.П. Чехов.

В настоящей работе использованы частично опубликованные или вообще не опубликованные рукописные источники (переписка, материалы воспоминаний и др.), а также научные работы и мемуары, часто незаслу женно забытые исследователями нового времени.

Особое внимание уделено переписке Чехова с литераторами и изда телями конца XIX века. Она даёт возможность представить картину лите ратурного быта изучаемой эпохи наиболее полно, отобразить неизвестные факты биографии писателей 1880-х годов, понять некоторые особенности и тенденции развития литературного процесса этого времени.

Актуальность исследования определяется вниманием социологов и историков литературы к литературно-бытовым и смежным с ними пробле мам. В контексте современной социологии литературы, набирающей силу и являющейся формой выхода из постструктуралистского тупика и кризиса методологии, исследование того, что именуется Б.М. Эйхенба умом «литературным бытом», становится особенно актуально и значимо.

Массовое чтение, особая роль читателя и писателя-маргинала – всё это является объектом изучения именно социологии литературы. Однако собственно-бытовой элемент, литературный быт редакций газет и журна лов, система взаимоотношений между писателями и связь этих запускающих механизмов в создании определённых образцов текстов, требуемых временем и выполняющих определённые задачи первичной социализации и эстетизации читателя, теорией литературной социологии, как правило, не учитывается. Хотя часто именно эти элементы литератур ного быта важны при соотнесении среды и текста и должны быть включе ны в историко-литературные исследования.

Проблема соотношения литературы и литературного быта опреде лённой эпохи сегодня становится особенно актуальной и в историко литературном плане. Многие процессы, происходившие в литературе и в литературном быте разных эпох, не прекращаются с переходом в другую эпоху, а имеют тенденцию к повторению. Так же, как меняется фактура, стиль одежды, меняются и формы литературного быта, но действие обусловливающих их повторение и функционирование механизмов, как и общие схемы, матрицы человеческих отношений, остаются практически неизменными.

Научная новизна работы связана прежде всего с тем, что литера турный быт чеховской эпохи до сих пор не был объектом специального научного исследования. В настоящей диссертации впервые предпринята попытка описания и систематизации фактов литературного быта 1880-х годов в их отношении к создаваемым в эту эпоху текстам, а также по новому поставлена проблема взаимосвязи и взаимовлияния литературных и литературно-бытовых текстов «малой прессы» и раннего Чехова.

Теоретической базой работы являются работы Б.М. Эйхенбаума, Ю.Н. Тынянова, впервые обратившихся к проблемам соотношения литера турного быта и текста, статьи Ю.М. Лотмана, а также исследования нового времени – О.А. Проскурина и О.Р. Демидовой, – непосредственно связан ные с теорией литературного быта.

Также в качестве теоретической базы диссертации были использованы работы Л.М. Мышковской, А.В. Коротаева, С.В. Букчина, А.П. Чудакова, В.Б. Катаева, И.Н. Сухих, посвященные связям Чехова с юмористикой 1880-х гг., поэтике Чехова и «малой прессы», проблемам читателя чеховской эпохи, которые в какой-то мере затрагивают и литературно-бытовую проблематику.

Конечная цель исследования – выявить соотношение среды (форм литературной жизни – её организации, её коллизий) и текста, то есть фор мирования некоторых общих моделей (клише) поведения и стиля в рамках журнально-газетной среды. И что не менее важно – описать механизм отражения литературного быта эпохи в текстах «малой прессы» этого времени и, наоборот, отражения форм поведения, данных литературой, в быте.

Для достижения поставленной цели необходимо решение следу ющих задач:

1) описание и анализ особенностей литературного быта «малой прессы» 1880-х годов на примере некоторых, преимущественно юмористи ческих, изданий, в которых сотрудничал А.П. Чехов, описание характера публикуемых материалов (в их зависимости от внешних причин и особенностей устройства каждого издания);

2) определение отношений между текстами «малой прессы» и произведениями А.П. Чехова в 1880-е годы;

3) выявление новаторских черт в поэтике Чехова на материале его прозы первой половины 1880-х годов и обозначение истоков этого новаторства.

Метод исследования – историко-функциональный.

Практическая значимость работы состоит в возможности использовать материалы, положения и выводы исследования в общих лекционных курсах по истории русской литературы, а также спецкурсах по литературному быту, литературному окружению и связям Чехова и др.

Апробация работы . По теме диссертации были сделаны доклады на Международных научных конференциях:

1) «Молодой Чехов: проблемы биографии, творчества, рецепции, изучения» (Таганрог, сентябрь 2003).

2) Чеховские чтения в Ялте (Ялта, апрель 2004).

3) XII Международная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов» (Москва, МГУ, апрель 2005).

4) Молодые исследователи Чехова – V (Москва, май 2005).

5) XIII Международная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов» (Москва, МГУ, апрель 2006).

6) XIV Международная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов» (Москва, МГУ, апрель 2007).

7) XV Международная конференция «Ломоносовские чтения» (Москва, МГУ, апрель 2008).

8) Молодые исследователи Чехова – VI (Москва – Мелихово, май 2008).

Структура работы. Работа состоит из введения, четырёх глав, заключения, библиографии (включающей более 100 наименований печатных работ и периодических изданий, 27 наименований рукописных источников), а также текстовых и иллюстративных приложений.

Основное содержание работы

Во введении представлена история изучения литературно-бытовых отношений: от постановки теоретической задачи Б.М. Эйхенбаумом в статье «Литературный быт» (1927) до настоящего времени, а также история изучения связей творчества А.П. Чехова и текстов «малой прессы» в работах Л.М. Мышковской, А.В. Коротаева, Э. Бройде, М.П. Громова, С.В. Букчина, В.Б. Катаева, А.П. Чудакова, И.Н.Сухих, определяются границы исследования, обозначаются его цели и задачи.

Глава первая («Характеристика “малой прессы” и цензуры 1870–80-х годов») имеет общий характер, в ней отражена общественная и политическая обстановка, в которой появляются газетно-журнальные тексты эпохи (в том числе и чеховские), а также содержится характерис тики литератора (автора изданий «малой прессы»), редактора, издателя и читателя чеховского времени. Особое место в первой части занимает мате риал о характерных особенностях «малой прессы», юмористики тех лет и материалы по цензуре.

1. Периодика 1870–80 годов. В 70-е и особенно в 80-е годы XIX века в России активно развивалось газетное дело. Росла потребность в широкой и разносторонней информации, в увеличении числа еженедель ных и ежедневных изданий. Временные правила о печати 1865 г. поощряли возникновение частных изданий. Газеты, принадлежавшие частным вла дельцам, возникали не только в столицах, но и в губернских городах России. Технический прогресс в свою очередь облегчал их организацию и выпуск: увеличилось производство бумаги, появились мощные печатные машины, телеграф во много раз ускорил поступление информации.

Фотография, исполненная способом автотипии, с конца 80-х годов пришла на смену рисованным иллюстрациям. К 1882 г. в России насчитывалось 559 газет и журналов, из них 347 – провинциальных. Так росла ежедневная пресса, причем газеты начали оттеснять журналы на второй план и становились ведущим типом периодических изданий 6.

Важно иметь в виду, что юмористическая литература для читателей всегда играла роль необходимой психологической разгрузки, терапии после серьёзных общественных потрясений (прежде всего войн) и позво ляла власти отвлечь внимание читателей от социальных проблем. А.В. Ко ротаев отмечал такую закономерность в реакции царского правительства на печатные издания в момент их появления (конец 1870-х годов): газеты и журналы с «передовым общественным направлением» преследовались, а безобидные юмористические журналы или журналы для «легкого» чтения поощрялись. «Отсюда становится понятным большой рост малой прессы, который мы наблюдаем в эпоху цензурных гонений»7, – заключает иссле дователь. (Впрочем, понимание того, что печатное слово является эффек тивным средством управления общественным мнением, появилось у власти ещё в 20-е годы XIX века 8).

Газета уже в 1880-е годы играет роль не только авторитетного источ ника тех или иных сведений, но одновременно и представителя властных структур, и выразителя общественных настроений, а также нередко помощника притесняемых, обличающего фабрикантов и купцов.

Демченко А.А. Литература 1880–1890-х годов // История русской литературы ХIХ века. 70–90-е гг.

М.: МГУ, 2001. С. 313.

Коротаев А.В. Чехов и малая пресса 80-х гг. // Ученые записки ЛГПУ им. А. И. Герцена. Т. XXIV.

Л., 1939. С.89.

См. Дубин Б.В., Рейтблат А.И. Государственная информация и массовая коммуникация // Отечествен ные записки. №4 М., 2003.

Газету можно было найти в книжных лавках, народных читальнях и библиотеках, трактирах. Каждый читатель находил в ней что-то для себя:

кого-то привлекала хроника государственной и общественной жизни, кого то – бытовые или исторические романы, детективы, фельетоны 9.

2. Издатель и редактор в 1870-1890-е годы. Газетное дело стано вится уже в 1870-е годы выгодным коммерческим предприятием. Зачастую именно поэтому изданием газет и журналов занимались люди, весьма далёкие от журналистики и от литературы – купцы, банкиры, промыш ленники и даже спекулянты. Многие газеты начинают печатать коммер ческие объявления, что дает им значительный доход. Видное место отво дится коммерческой рекламе, биржевым таблицам, курсовым бюллетеням.

Интересы литературы, авторов были, увы, далеко не на первом месте для многих издателей. Многие из них не видели элементарных взаимосвя зей: чем больше они будут платить авторам, тем скорее можно будет привлечь талантливых, сильных, известных авторов (при условии, что издатели хоть немного разбираются в литературной ситуации: знают, кого из авторов больше читают, ценят подписчики), чем лучше качество иллю страций, тем качественнее товар, тем больше подписчиков и покупателей.

Следствием непонимания этих зависимостей было падение читательского интереса к подобным изданиям и быстрое разорение издателей.

Однако было бы не совсем верно представлять издателя «малой прессы» конца XIX века только предпринимателем, не задумывающимся о качестве публикаций и далёким от литературы, хотя таковых было боль шинство. История развития «малой прессы» показала, что наибольших успехов добились именно те издания, редакторами и одновременно изда телями или соиздателями которых являлись литераторы. Если обратиться к изданиям, в которых сотрудничал А.П. Чехов, примером тому может служить деятельность Н.А. Лейкина, взявшего по сути в свои руки и Демченко А.А. Указ. соч. C. 313.

редактирование, и издание журнала «Осколки» (хотя помимо Лейкина издателем-редактором был и Р.Р. Голике).

К тому же стоит отметить, что если издатели чаще всего были людьми, далёкими от литературы, то редакторы, которых они приглашали, зачастую и определяли лицо издания (Особенно хорошо это видно на примере журнала «Развлечение» в период его существования после смерти издателя Ф.Б. Миллера).

3. Читатель «малой» прессы. Уже с конца 1850-х гг. и в особенности после отмены крепостного права литература постепенно перестаёт быть эксклюзивным и элитарным явлением. Разношёрстные потоки крестьян, мещан хлынули в Москву и Петербург. Для них не существовало литера туры, соответствующей их запросам. Именно для заполнения этой лакуны в противовес «толстым» журналам появляются разнообразные по направ лению издания «малой прессы»: ежедневные новостные, юмористические, общественно-политические и другие газеты и «тонкие» журналы.

Разнообразие этих изданий, безусловно, было связано с различными потребностями этого читателя, не представлявшим собою некоего единства.

Появление большого количества разнообразных изданий было обусловлено сравнительно быстрым повышением грамотности среди населения 10 и появлением нового типа читателя – массового – очень разного, с различными вкусами и интересами. Но появление специальной, особой литературы для такого читателя было необходимо по всей России – таков закон типологии: если что-то нужно, то нужно везде.

Прежде всего читательскую аудиторию «малой прессы» составили «стоящие на самых низких ступенях социальной лестницы слои По расчетам А.Г. Рашина, среди сельских жителей грамотные во второй половине 1860-х годов составляли примерно 5–6 процентов, среди горожан в первой половине 1870-х годов - более одной трети. (Рашин А.Г. Грамотность и народное образование в России в XIX в. и начале ХХ в. // Ист. записки.

М., 1951. Вып. 37. С. 32, 38).

городского населения: мелкие купцы и чиновники, приказчики и прислуга, ремесленники, грамотные рабочие» 11.

Знакомство «низов» общества с печатным словом начиналось с «низовых» газет вроде «Петербургского листка», «Московского листка» и др., затем «низовая» литература, по замечанию А.И. Рейтблата, быстро дифференцируется, обеспечивая уже различные прослойки этой читатель ской среды 12. Соответственно, происходит и дифференциация изданий, опирающаяся на различный уровень читателя.

Не менее важно, что нередко из среды читателей подобной литера туры появлялись и писатели, хорошо знавшие быт и потребности нового читателя.

Как это несложно установить, обратившись к воспоминаниям авторов «малой прессы», часто ранним газетно-журнальным чтением для них были те издания, в которые позже они писали свои юморески, рассказы, сценки и пр. То есть усвоение норм и правил этого рода изданий происходило ещё задолго до начала сотрудничества авторов в них.

4. Автор изданий «малой прессы» как тип. Большое число разнопла новых изданий, возникших за десятилетие, потребовало привлечения боль шого количества авторов. Это был колоссальный «выброс» пишущих людей. Происхождение литератора – сотрудника «малой прессы», та социальная среда, из которой вышел такой автор, его образовательный уровень представляются достаточно важными факторами текущего литера турного процесса этой эпохи.

Авторы вносили в созданную ими литературу коллизии и язык знакомой им среды, определённые культурные ориентиры. (С этой точки зрения интересно и полезно «анкетировать» эту армию авторов, создавших особую языковую индустрию).

Далеко не всегда читатель «малой» прессы и автор, обеспечивающий Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту. Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века. М., 1991. С.112.

Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 24.

его литературной продукцией, принадлежали к одному социальному разряду, психологическому типу и т.д.

«Малая пресса» приучала своих читателей к определённым упрощенным формам художественного языка, создавала для них свой язык, свою культуру, свои поведенческие клише. Если дидактика и имела место, то в очень примитивном, упрощенном виде.

Важно также понять отношение такого автора к своей литературной работе. Самосознание его располагается между цинизмом и практицизмом, с одной стороны, и неосуществлённой мечтой о высоком служении, с другой. Авторы «малой прессы» нередко воспринимали литературу как источник дополнительного дохода, совмещая свою литературную деятель ность с основной службой.

Большая часть авторов «малой прессы» хорошо понимала своё положение в литературной иерархии. «Сам себя за уши не вытянешь выше своего литературного роста», – утверждал В.В. Билибин 13. Среди произ ведений молодого Чехова есть «Литературная табель о рангах» (1886), отражающая реальную картину современной Чехову литературной иерар хии. Эта, очевидно, негласная иерархия отражает взгляд не только Чехова, но и этого слоя литераторов, их систему образцов, оценок, критериев.

Многие авторы знали о своей необразованности в плане литературы и не стеснялись в этом признаваться. Так, Леонтьев (Щеглов) писал Чехову: «…я ужасно необразован: я всё равно, что музыкант, который не знает нот и воспроизводит всё на слух. Это очень опасно, и рождается неуверенность, а отсюда и малописание и прочая трагедия» 14.

Газетный писатель – это, если можно так выразиться, «многопи сатель». Здесь нужно различать два значения слова «многописание», т.к.

зачастую они не разграничиваются в научных работах 15. Иногда «много ОР РГБ. Ф.331. К.36. Ед. хр. 75-а. Л. 25.

ОР РГБ. Ф.331. К.50. Ед. хр. 6. Л. 3 об.

Ср., например, Бройде Э. Чехов и юмористическая литература 80-х годов. Дисс. … канд. филол. наук М., 1970. «”Многописание”, которое подчас считается «отрицательным» в период создания Чеховым писание» – это средство для выработки литературного стиля. Но чаще – это необходимость работы на поток.

А.П. Чудаков писал: «Жестокая школа юмористического многописа ния к сроку – независимо от настроения, здоровья, условий, времени суток – выработала [из Чехова] литературного профессионала высокого клас са» 16. Но именно эта школа «многописания» к сроку, на поток рождала не профессиональных писателей, а штамповщиков высокого класса. И в некоторой степени был прав А.М. Скабичевский, говоря в рецензии на сборник Чехова «Пёстрые рассказы» о губительности газетно-журнальной работы и превращении литераторов в «легковесных барабанщиков». Точно также в статье «Обо всём», помещённой в №12 «Русского богатства» за 1886 год, Л.Е. Оболенский отмечал, что причиной гибели многих талантов была юмористика с её «спешным, ежедневным кропанием» 17.

Многописание для Чехова в первые годы сотрудничества в изданиях «малой прессы» – вынужденная необходимость: постоянно нужны деньги для существования семьи. Намного позже произойдёт переосмысление значения многописания и безденежья. Так, И.А. Бунину Чехов говорил:

«Писатель должен быть нищим, должен быть в таком положении, чтобы он знал, что помрёт с голоду, если не будет писать, будет потакать своей лени. Писателей надо отдавать в арестантские роты и там принуждать их писать карцерами, поркой, побоями… Ах, как я благодарен судьбе, что был в молодости так беден» 18.

5. Тематика и жанры «малой» прессы. Все исследователи, писавшие о раннем газетно-журнальном творчестве Чехова, о характере «малой прессы» конца XIX века, непременно говорили о сезонно-бытовой тематике изданий. Общим местом стало представление о повторяемости тем, сюжетов, соотнесённости их с годовым циклом. Эта повторяемость огромного числа юмористических произведений, – по отношению к другим писателям выдвигается Чеховым как необходимое условие творчества, как признак таланта». (С. 201).

Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. М.,1987. С.88.

Цит. по: Шаталов С.Е. Два таланта // Чехов и его время. М.: Наука, 1977. С. 26.

Литературное наследство. Т.68. С.670–671.

чуть ли не вменялась в вину массовой литературе некоторыми исследователями.

Вполне естественно, что событийной основой, стержнем номера являлись материалы, факты, ограниченные в пространственно-временном отношении, не универсальные, т.к. они были рассчитаны на прочтение во вполне определённое время. И довольно странно было бы ожидать в дачный сезон в «малой прессе» найти рассуждения о Пасхе или Масленице.

Но после ознакомления с работами многих исследователей раннего творчества Чехова можно прийти к выводу, что кроме сезонно-бытовой тематики и высмеивания «пьяного купца», откликов на театральные новинки в «тонких» журналах и газетах «малой прессы» встретить нельзя.

А это не так. Издания массовой литературы не только живо откликались на злобы дня. Если обратиться к содержанию юмористических журналов вроде «Будильника», «Осколков», не говоря уже о журналах «Москва», «Свет и тени», «Мирской толк», можно обнаружить много лирических стихотворений, драматических произведений, художественной беллетрис тики, которые никак не соотнесены со «злобой дня», а – скорее – призваны выполнять некую эстетическую функцию, приобщать своего читателя к литературе, прямо ничего не пропагандирующей и не декларирующей.

Отличительной чертой «малой прессы» от «большой» литературы, навер ное, можно назвать именно разнообразие, жанровое и стилевое, да и содер жательное, исходящее из неодинаковых потребностей разного читателя.

При описании тематики и жанровой структуры массовой литературы в целом важно учитывать особенности конкретного издания «малой прес сы»: его «программу», подзаголовок, авторский состав и редакторскую политику – те факторы, которые влияли как на содержание, так, следова тельно, и на форму публикуемых материалов. При некотором однообразии (но ведь окружающая действительность вряд ли давала много разнообраз ного материала для таких жанров, как хроника, фельетон и т.п.) у каждого издания были «эксклюзивные», только им присущие черты.

Б.И. Александров писал, что «новаторская многотемность чеховской прозы требовала разнообразия жанровых форм её» 19. Новаторства в «многотемности» Чехова немного («многотемность», скорее, интересна с точки зрения психологии творчества), а требуемое разнообразие жанровых форм – характерная черта «малой прессы» чеховского времени.

Естественно, что к моменту появления в юмористике А.П. Чехова «малой прессой» уже были созданы образцы, шаблоны жанров, даже стилевые клише. (Дело вовсе не в многообразии тем и жанров, которые использует Чехов. Важнее то, как он пишет (языковой, стилистический аспект), о чём, какие реалии времени становятся объектом его изображения, а также – каково отношение автора к происходящему, к чему сводится сюжет).

Казалось бы, «лёгкое» чтение должно было подразумевать под собой и краткость представляемого к прочтению материала. Однако просмотр таких журналов, как «Будильник», «Осколки», «Стрекоза», «Зритель», «Москва», «Свет и тени», дают различные данные. Если «Стрекоза» и «Осколки» придерживались в основном коротких журнальных жанров (сценка, фельетон, рассказ, «осколочки» и прочие «мелочишки» – практически всё предельно коротко), то в московских изданиях («Развлечение», «Будильник», «Зритель», тем более «Москва») часто помещались не просто большие рассказы, но и романы с продолжением, юмористические пьесы, также публикуемые в нескольких номерах.

Очевидна и разница между набором жанров в газете и журнале, т.к.

уже положение ежедневного и еженедельного издания требует разного подхода к освещению действительности, а следовательно, разность жанров предопределена (жанры репортажа, отчёта, очерка, присущие газете, не встретишь в журнале).

Можно увидеть, что малыми жанрами массовой литературы часто Александров Б.И. О жанрах чеховской прозы 80-х годов. / Уч. зап. Горьковского гос. пед. ин-та.

Вып.37. Горький, 1961. С.7.

становятся жанры, никогда не принадлежавшие литературе (переосмыс ленные в юмористических целях): чисто бытовые жанры (контракт, письмо, жалобная книга и пр.);

жанры газетные (телеграммы, объявления, хроники), газетно-журнальные (объявления), исключительно журнальные (библиографические описания). Нередкими, впрочем, в «малой прессе» были пародии на литературные жанры (роман, к примеру). (О соотнесении жанров «большой» литературы и «малой прессы» см. в четвертой главе).

Это были устоявшиеся модели, которым предлагалось следовать и которым следовали авторы год за годом, из номера в номер. Конечно, вводилось нечто новое (в жанровом отношении), но это новое либо доста точно быстро становилось шаблоном, клише, либо же отмирало. То есть какие-то модели построения текстов становились производящими и продуктивными, а какие-то «тупиковыми».

6. Плагиат и заимствование как нормы литературного быта. Перепе чатка была неотъемлемой частью литературного быта, явлением весьма широко распространённым. Плагиат и незаконная перепечатка произведе ний известных авторов особенно в провинциальных и непопулярных изданиях допускались неписаной этикой литературного быта «малой прессы», хотя сами авторы принимать её отказывались.

Нередко в качестве исходного материала для собственных текстов авторами «малой прессы» использовались тексты зарубежных авторов.

Они подвергались весьма вольной переработке, что, с одной стороны, сви детельствовало о некотором цинизме по отношению к авторству и тексту, а с другой – приспосабливало этот чужой материал к русским культурно историческим реалиям. Но таким образом читатель юмористических изданий (в отрывках или отчасти в вульгаризированном, упрощенном варианте) знакомился с основами мировой литературы и культуры.

7. Конкуренция как норма литературного быта «малой прессы».

Конкуренция в литературной среде была жёсткая и жестокая. Возникшие из-за постоянной борьбы за существование зависть и недоброжелательство литераторов друг к другу из-за более высокой платы, популярности – были заурядным бытовым явлением.

Нормой литературного быта «малой прессы» было и высмеивание изданий-конкурентов. Однако нападки на некоторые издания были столь часты, что, наверняка, быстро надоедали читателям. Хотя определенное восприятие этих изданий, если и не резко отрицательное, то во всяком случае ироническое, у читателя также формировалось.

8. «Малая пресса» и цензура. Получить цельное представление об истории русской цензуры конца XIX века в настоящее время не представ ляется возможным, т.к. подобных исследований нет, если не считать нескольких, несомненно кратких и неполных, разделов в работах общего характера. Причиной тому, быть может, представление исследователей о том, что 70–90-е годы в цензурном отношении были более благоприятны ми или же что этот период не является столь значимым и знаковым в исто рии цензуры. Однако, как можно судить по сохранившимся материалам, ни первое, ни второе представления не верны.

Понятно, что цензура не является собственно элементом или чертой литературного быта, но это условие, при котором складываются ли тературно-бытовые отношения. Освещение особенностей цензуры 1880-х годов в настоящей работе необходимо, т. к. без этого не будут выявлены все те условия, в которых существовали литераторы и складывались их тексты. Изначальный расчёт на цензуру, размышления о том, пройдёт или не пройдет материал и редактирование его в соответствии с представле ниями о «цензурности» – довольно характерное литературно-бытовое явление.

К сожалению, цензурные запреты пагубно отражались на качестве произведений, на содержании журналов и творческих способностях авторов – вместо отражения действительно актуальных проблем, их высмеивания, высвечивания и выявления, приходилось обращаться к высмеиванию безответных персонажей российского быта.

Тема цензуры отразилась, конечно же, и в раннем творчестве Чехова.

Символическим знаком (в особенности для юмористики того времени) стал крест, поставленный красным карандашом цензора на произведении, недозволенном к печати. Этот знак обыгрывается неоднократно на страницах массовой печати. (Рассказ А.П. Чехова «Крест», раздел В.В. Билибина «Литературное кладбище» в мелочишке «Литературная энциклопедия» и т.д.).

Исследование приведенного в данной главе материала даёт возмож ность понять, какие черты характеризовали литературный быт «малой прессы» в конце XIX века, представить те факторы (цензура, изменение категорий читателя и писателя, редактора и издателя, конкуренция, а также плагиат и заимствование), которые оказали влияние на создание определённого типа текстов авторами «малой прессы» и А.П. Чеховым.

Глава вторая («А.П. Чехов и “малая пресса”. Литературный быт и текст») посвящена изучению собственно газетно-журнального быта «малой» прессы конца 1870 – середины 1880-х годов, репутации и иерархии изданий, в которых работал А.П. Чехов, их жанровых и сюжет ных приоритетов, редакторской политики, проводившейся в этих изда ниях, и её влияния на характер публикуемых текстов (прежде всего чеховских). В этой же части на конкретных примерах рассматривается проблема соотношения, влияния литературного быта на тексты литератур ные, т. е. каким образом редакторская политика, «физиономия» и репута ция издания, расчёт на определённого читателя, авторский состав редакции и отношения авторов между собой сказывались на характере текстов (жанр, содержание, язык) в различных изданиях. Выборочно просмотрены номера журналов «Стрекоза», «Будильник», «Зритель», «Москва», «Вол на», «Развлечение», «Свет и тени», «Мирской толк», «Осколки», а также газет «Московский листок», «Петербургская газета», «Новости дня».

Источниками текстов также послужили прижизненные издания Н.А. Лейкина, В.В. Билибина, И.Ф. Василевского, И.И. Барышева (Мясницкого), сборники «Спутники Чехова» (М., 1982) и «Писатели чеховской поры» (М., 1982).

В третьей главе («Особенности отражения литературного быта эпохи в текстах авторов “малой прессы” 1880-х годов и А.П. Чехова») подробно рассматриваются тексты авторов «малой прессы» и А.П. Чехова, связанные с различными чертами и явлениями литературного быта. На примере ряда произведений показано, в чём состоит отличие А.П. Чехова от авторов «малой прессы» в изображении литературно-бытовых ситуаций и явлений. Здесь же ставится вопрос о создании определённого стереотипа восприятия участников литературного процесса.

При просмотре изданий «малой прессы» 1880-х годов часто встречаются произведения, затрагивающие быт «малой» (а отчасти и «большой» прессы), немало их и в чеховском наследии. «Совершенно ясно, что часто шёл в ход и подлинный житейский опыт, подхваченный Чеховым из самой жизни, преимущественно жизни мелкой литературной богемы, маленьких драматургов и т.д. – той среды, в которой вращался и сам он, поставщик этой очередной юмористики. Такого рода анекдот, пожалуй, более солон и красочен. Мирок хищных репортёров, смешных неудачников был сам по себе колоритен. … Быт мелкой газетной богемы подсказывал Антоше Чехонте такие шутки, как “Письмо к репортёру”», – пришел к заключению один из первых биографов Чехова А. Измайлов 20.

Интерес к этой теме самих литераторов можно объяснить несколь кими причинами, прежде всего, – потребностью в самоопределении авто ров «малой прессы», а также необходимостью (общей для литературы того времени) в описании и осмыслении новых, нарождающихся или уже существующих, социальных типов, одним из которых как раз и был тип автора «малой прессы». О литературном быте «малой прессы», его Измайлов А. Чехов. М., 2003. С. 79.

«участниках» и отношении авторов к своей работе и работе коллег можно судить не только по их письмам и мемуарам, но и по создаваемым ими текстам. На это указывал, к примеру, А.П. Чудаков: «Тематика иллюстри рованного юмористического или иллюстрированного литературного жур нала была тесно связана с повседневным бытом, с бытом был сращен и сам журнал» 21.

Впрочем, при всём разнообразии текстов, в них представлены лишь наиболее характерные черты литературного быта и его участников, часто отрицательные, подлежащие осмеянию.

Тексты «малой прессы», затрагивающие литературно-бытовую проблематику, можно для наглядности и удобства разделить на тематические группы:

1) тексты, в которых представлен процесс создания тех или иных произведений, появление сюжетов, собственно процесс написания и сопутствующая ему обстановка;

2) тексты, в которых в большей степени представлен образ автора – сотрудника «малой прессы», его нынешнее положение, а иногда и дальнейшая судьба;

3) тексты, используемые как средство борьбы с изданиями конкурентами, обличающие те или иные издания (чаще всего, что логично, в жанре эпиграммы или юмористической заметки, сообщения);

4) тексты, в которых воспроизводится образ читателя;

5) «комплексные» тексты, затрагивающие в равной мере проблема тику вышеобозначенных групп и содержащие описание всех «актантов» литературного процесса. В них наиболее полно представлен литературно бытовой аспект.

Н.А. Лейкина «Приёмный час редактора», И.Ф. Василевского «В редакции местной газеты». В них по-особому воссоздаётся редакционный быт, очень хорошо знакомый каждому из пишущих о нём. Персонажи этих рассказов сценок представлены как типы, однако, лишённые конкретных индивиду альных черт. Некий образ-тип редактора, сотрудника редакции, секретаря, автора и корреспондента сложился в текстах «малой прессы» довольно быстро. И этот образ, конечно, лишь отчасти соответствовал реальности, но при изображении внешних литературно-бытовых ситуаций в своих ранних рассказах Чехов этот стереотип также учитывал.

*** Как пишет В.Б. Катаев, «в том и заключается одно из коренных отличий любого из спутников Чехова от него самого, – если кто-то из них и был способен на некое новое слово, то этой новизны хватало ненадолго.

Эта новизна чаще всего была связана лишь с темой: каким-то социальным, профессиональным кругом, недостаточно дотоле известным, или с каким либо психологическим типом. Оставались на тесной площадке личного опыта, питаясь иссякающим запасом сугубо личных жизненных наблюде ний, рассказывали о знакомом, не обладая взглядом, способным охватить иные сферы действительности, не обладая “общим понятием”, единой концепцией» 22.

Интересно при этом отметить, что связь Чехова и его «спутников» не была односторонней, и чеховские находки также нередко использовались авторами «малой прессы», однако, на доступном им уровне.

Существенным отличием произведений Чехова от текстов авторов «малой прессы» его эпохи является отражение в них психологии персо нажей – участников литературного процесса, точное его воспроизведение, пусть и при помощи незначительных (на первый взгляд) деталей, упомина ний и т.п. Не комическая ситуация, что является основой текстов авторов Катаев В.Б. Чехов и его литературное окружение. (80-е годы XIX века) // Спутники Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1982. С. 27.

«малой прессы», не комизм в чистом виде становятся у Чехова основопо лагающими, но быт газетного работника, восприятие им самим и окружающими его деятельности. Комическое (если оно есть) в текстах Чехова, связанных с газетно-журнальным бытом, создаётся чаще всего за счёт языковых приёмов, при этом сами ситуации – зачастую трагические («Корреспондент», «Тряпка», «Мой юбилей», «Марья Ивановна», «Ёлка», «Два газетчика» и др.). Важной особенностью большинства чеховских сценок, отражающих положение газетчика и отношение к нему общества, является ориентированность Чехова не только на жизненные впечатления, но и на литературную традицию (прежде всего Н.В. Гоголя и М.Е. Салтыкова-Щедрина).

Четвёртая глава («“Малая пресса” и “большая” литература 1880– 1890-х годов: к вопросу об их соотношении») посвящена проблеме взаимосвязей «малой прессы» и «большой» литературы как на собственно литературном, так и на литературно-бытовом уровне.

«Большая» литература нередко служила источником и материалом для пародий и переделок в «малой прессе» чеховского времени, которые, помимо чисто развлекательной, выполняли и другие функции: создавали стереотипы восприятия тех или иных художественных произведений, упрощая их, а также формировали определённое представление об авторах «исходных» текстов и их репутации.

Стилизация и пародирование не являлись приёмами, к которым прибегали все авторы «малой прессы» при создании своих произведений.

Выбор тематики и формы изложения материала напрямую зависел от индивидуальных особенностей автора: среды, в которой он воспитывался, образования и т.д. Начитанностью и знанием литературы (современной и предшествующих эпох) могли похвастаться немногие авторы «малой прессы», при том что быт и нравы тех или иных сословий был знаком всем. Так, исследовав, к примеру, тексты таких популярных авторов, как Н.А. Лейкин и В.В. Билибин, можно утверждать, что Лейкин в своих текстах был более ориентирован на быт, а Билибин чаще обращался к литературному материалу как источнику тем, формы, языка своих произведений.

Основой пародий и стилизаций в «малой» прессе конца XIX века являются произведения беллетристики и «большой» литературы, русские и зарубежные, прозаические и поэтические.

Особого исследования (в рамках как «малой прессы», так и «боль шой» литературы) заслуживает специфика лирики 1870–1890-х годов Положение «низов» общества и социально-бытовая тематика вообще, получившие развитие ещё в 1860-е годы и актуальные в последние десятилетия XIX века, занимали значительное место в изданиях малой прессы. При этом язык «социально-бытовой» поэзии стилистически и образно был ближе массовому читателю, нежели язык любовной лирики.

Язык и образность любовной лирики, всё ещё сохранявшие актуаль ность и активно используемые как в «большой» литературе, так и в «малой прессе», часто воспринимались авторами юмористических изданий как некий анахронизм и подвергались высмеиванию в изданиях «малой прессы». Таким образом создавался определённый стереотип их восприятия.

Можно утверждать, что тип стилизаций и пародий, особенно поэтических, связанный с переосмыслением содержания произведений предшественников (при сохранении формы) не был придуман авторами «малой прессы» в 1870-е годы. Подтверждением тому могут быть «лермонтовские» пародии Н.А. Некрасова, к примеру, «И скучно, и грустно, и некого в карты надуть...» (1844), «Колыбельная песня» (1845).

Но если для Некрасова, по замечанию Ю.Н. Тынянова 23, эти пародии были в большей степени средством освоения поэтики предшественников и импульсом к выработке собственного стиля (слога), то для большинства Тынянов Ю.Н. Стиховые формы Некрасова // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 18–27.

авторов «малой прессы» важнее был именно комический эффект, производимый на читателя с помощью смешения единиц двух знаковых систем. Можно утверждать, что и для Чехова опыт создания пародий и стилизаций стал также средством освоения поэтики русских и зарубежных авторов, творчество которых послужило основой многих его ранних произведений пародийного характера.

Между «малой прессой» и большой литературой существует и другая очевидная связь – зачастую детали, сюжеты, темы, заявленные впервые авторами второго и третьего ряда, но художественно несовершенные, принимаются за основу произведений более талантливых писателей, принадлежащих «большой» литературе. Говоря в этой связи о творчестве Чехова и его современников, И.А. Гурвич писал: «Творчество Чехова таит в себе отголоски многих произведений современных ему беллетристов, более того: Чехов, по-видимому, не раз впрямую отправ лялся от каких-то конкретных литературных фактов второго ряда (моти вов, сцен и т.п.)» 24. Изучение текстов, принадлежащих авторам «малой» прессы, интересно как исток, первооснова произведений «большой» лите ратуры. Причём, исследование того, что даёт массовая литература конца XIX века «высокой» литературе и, наоборот, какие элементы массовой литературы становятся отправной точкой для произведений литературы «большой», не замыкается во временные рамки последних десятилетий позапрошлого века. Как отмечал Ю.М. Лотман, «в неканонизированных, находящихся за пределами узаконенной литературными нормами эпохи произведениях литература черпает резервные средства для новаторских решений будущих эпох» 25.

Заключение. Особенностью 1870-1880-х годов было то, что именно в эти десятилетия обострился процесс взаимопроникновения на разных уровнях: различных слоёв общества, литературы и жизни, разных пластов Гурвич И.А. Беллетристика в русской литературе XIX века. Учебное пособие. М., 1991. С. 77–78.

Лотман Ю.М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3 томах. Таллинн: Александра, 1993. Т.3. С. 381.

литературы, что не могло не отразиться на всех участниках литературного процесса, на текстах этой эпохи. В 1870–1880-е годы меняется система представлений и критериев.

«Малая пресса» сыграла значительную роль в формировании и становлении литературы, привлекшей нового – массового – читателя, и сформировала новый тип писателя. Литературный быт как определённое структурирование жизни этого литературного пласта обусловливал появление определённого типа текстов, со своим языком, со своей образностью.

«Малая пресса», вопреки исследовательскому стереотипу, не пред ставляла собой некоего единого потока, она была всё-таки разнообразна и рассчитана на разного читателя (о чём писал ещё А.В. Коротаев), и создавали её разные по происхождению и степени одарённости авторы. И только исходя из знания о том, что издания «малой прессы» не были однородными, а каждое из них различалось и по набору рубрик, жанров, и по характеру и объёму публикуемых текстов, проследив, какие произведения Чехова в каких изданиях появлялись, в какой мере он приспосабливался к требованиям, выдвигаемым редакторами этих газет и журналов, можно в значительной степени понять, в чём заключалось влияние «малой прессы» на Чехова-писателя.

Внутреннее стремление к саморазвитию, стремление к поиску новых художественных средств и форм осмысления действительности с самого начала привели Чехова к отрицанию не только шаблонов и клише «малой прессы», но и отрицанию самого отношения к литературному процессу его старших товарищей по юмористике, таких как Н.А. Лейкин и В.В. Билибин, подтверждений чему можно найти немало в их переписке середины 1880-х годов.

Литературный быт и тексты «малой прессы» представляют историко-литературный интерес в плане их соотнесения с нормами литературного быта и текстами беллетристики и «большой» литературы.

Поэтика А.П. Чехова, характер его творчества во многом обязаны именно «малой прессе», её законам, её поэтике, так как именно через усвоение (в начале творчества) и одновременном отталкивании от них происходило становление Чехова-писателя. Литературный быт изданий, в которых начинал писать Чехов, в значительной степени, нежели это казалось ранее, определял характер его текстов.

Проблема влияния «малой прессы» на творчество Чехова гораздо сложнее тех моделей, что предлагались большинством исследователей прошлого и настоящего. Представления о «малой прессе» чеховской эпохи должны быть также скорректированы хотя бы на основании имеющихся фактов и материалов, исследование которых в полном объёме, конечно же, представляет собою тяжёлый и трудоёмкий процесс. Но только в этом случае можно представить себе реальную картину отношений текстов Чехова и авторов «малой прессы» и – больше – взаимовлияния этих текстов, а сама проблема должна быть включена в широкий контекст исследования поэтики Чехова как одно из слагаемых художественной системы Чехова.

Изучение литературного быта и текстов «малой прессы» позволяет также объяснить ту роль, которую играл литератор – автор массовой литературы, начиная с конца 1870-х годов, что находит отражение в рассказах А.П. Чехова и его современников.

Проблема литературного быта «малой прессы», устройства периоди ческих изданий актуальна именно в настоящий момент, когда современная массовая литература развивается, следуя формальным признакам, наследуя многие процессы литературного быта периодических изданий 80-х годов XIX века. В статье «Литература и литературный быт» Б.М. Эйхенбаум отмечал, что «факты прошлого различаются нами как факты значимые и входят в систему, неизменно и неизбежно, под знаком современных проблем… История в этом смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого» 26. В связи с этим вспоминаются слова Ю.М. Лотмана: «История плохо предсказывает будущее, но хорошо объясняет настоящее» 27.

Основные положения работы отражены в следующих публикациях автора:

1. Отражение литературного быта 1880–1890-х годов в письмах В.В. Билибина к А.П. Чехову // Вестник Московского университета.

Сер. 9. Филология. 2008. №2. С. 86–94. (0,5 а.л.).

Материалы Международной научной конференции «Молодой Чехов:

проблемы биографии, творчества, рецепции, изучения». Таганрог, 2004.

С. 51–63. (0,5 а.л.).

3. «Малая пресса» и «большая» литература 1880–1890-х годов. (К вопросу об их соотношении) // Молодые исследователи Чехова. 5. М.: МГУ, 2005. С. 16–24. (0,5 а.л.).

4. Особенности отражения литературного быта 1880–1890-х гг. в творчестве Чехова и авторов «малой прессы» // Материалы XIV Международной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». Секция «Филология». М., 2007. С. 348– (0,2 а.л.).

5. Чехов и «малая пресса» его времени: к постановке проблемы литературного быта // Чеховиана: Из века ХХ в XXI: итоги и ожидания.

М.: Наука, 2007. С. 104–117. (0,8 а.л.).

6. «Мой любовник – Антон Чехов» (Несколько замечаний о пародии И.Л. Леонтьева-Щеглова) // Чеховиана: Из века ХХ в XXI: итоги и ожидания. М.: Наука, 2007. С. 263–268. (0,2 а.л.).

7. Долгая дорога к Меньшикову (рец. на кн.: Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков: Переписка. Дневники. Воспоминания. Статьи / Сост., статьи, подгот. текстов, примеч. А.С. Мелковой. М., 2005) // Чеховский вестник. М., 2006. – №19. С. 29–35. (0,3 а.л.).

8. Проблемы атрибуции (рец. на кн.: Д.М. Евсеев. «Среди милых москви чей». Московский быт глазами Чехова-журналиста. М., 2007) // Чеховский вестник. М., 2007. – №21. С. 24–31. (0,4 а.л.) 9. Имитация жизнедеятельности (рец. на кн.: Чехов А.П. Повести.

Рассказы. Пьесы / А.П. Чехов. – Новосибирск, 2007) // Чеховский вестник. М., 2008. – №22. С. 22 – 29. (0,5 а.л.).

Эйхенбаум Б.М. Литература и литературный быт // Эйхенбаум Б.М. Мой временник. Маршрут в бессмертие. М.: Аграф, 2001. С. 49.

Лотман Ю.М. Введение: быт и культура //Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПБ.: Искусство – СПБ, 2002. С.12.