Песков павел 1 краткое содержание. Алексей Песков: Павел I

История – это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений.

События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились. Но если о ничтожнейшем из них очевидец оповестит других, другие расскажут третьим, третьи – четвертым и т. д., – словом, если анекдот сохранится не в частной, а в общей памяти, он станет фактом истории, чтобы, соединившись с другими анекдотами о других событиях, образовать миф о своей эпохе.

Чем больше анекдотов – тем больше версий происшедшего. Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, тщеславия или оправдания; другим померещилось, третьим – пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим. Но даже если кто-то добросовестно хочет поведать всю правду-истину, он все равно не сможет рассказать, как что было на самом деле, ибо всякая правда и любая истина относительны условий их наблюдения и кругозора наблюдателя.

Конечно, от прошедшей жизни остаются не только анекдоты и мифы, но также вещи и документы. Однако сами по себе они не умеют сохранить свой смысл. Вещи и документы, какими бы настоящими ни были, только тогда преобразуются в факты истории, когда делаются значимыми деталями анекдотов и мифов.

Жизнь идет. Проходит время. Приходят новые поколения. – Этими метафорами ходьбы мы означаем смысл жизни: все живое движется. Откуда и куда? – метафоры не знают. Каждое новое поколение отвечает на сей вопрос заново. Между тем факты истории остаются неподвижно прикреплены к своим давно прошедшим минутам. Новые поколения начинают оживлять их согласно своим понятиям о смысле движения жизни.

Новые поколения выбирают из дошедших до них исторических фактов отнюдь не все – все не упомнить, да все и не нужны. Нужны только такие, которые определяют смысл движения. Старые анекдоты суммируются, сжимаются в сокращенный пересказ, смысл прошедшего называется новыми словами.

Жизнь между тем идет. Проходит еще время. Приходят иные поколения. Меняются политические режимы. Усваиваются неизвестные прежде понятия. Сочиняются свежие пересказы старых анекдотов. Смысл движения жизни переопределяется новейшими словами. Память пришедших поколений забывает то, чем питалась память поколений предыдущих.

Так бесконечно переприпоминается, пересказывается и переписывается жизнь. Это и называется историей.

История – это мифы разных поколений: повествовательные дубликаты прошедшей жизни.

Мифы истории по видимости основаны на хронологии. Но это только проформа – повествовательный прием, позволяющий упорядочить размещение сюжетных материалов. В существе же своем исторический миф знает только ощущение настоящей, сейчас идущей минуты – момента повествования, переживаемого как мгновение вековечной правды. Миф сопрягает в одно – всё разновременное прошлое: мудрости разных веков, значимые для нынешнего поколения, наслаиваются на комбинацию анекдотов о каком-то одном столетии или о каком-то одном событии, и получается так, что, рассказывая о том, что случилось тогда , мы говорим о том, что было всегда , а это всегда является правдой только сейчас .

История начинается с завтрашней газеты – наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов:

Война. – Победа. – Всеобщее ликование. – Расширены границы. – Заселяются новые территории. – Деспотизм усиливается. – Анекдоты. – Аресты. – Казни. – Народ безмолвствует. – Меры по укреплению дисциплины и порядка. – Запрещена партия. – Заговор. – Слухи. – Крах тирании. – Эйфория. – Снесен памятник. – Разгул народа. – Всеобщее воровство. – Эмиссия. – Инфляция. – Разруха. – Манифест. – Разрешена партия. – Казни. – Аресты. – Анекдоты. – Война. – Поражение. – Пересмотр границ. – Эвакуация с занятых территорий. – Слухи. – Переворот. – Поставлен памятник. – Реформы. – Инфляция. – Эмиссия. – Эпидемия. – Ожидание светопреставления. – Меры по укреплению порядка и дисциплины. – Слухи. – Неурожай. – Воровство всеобщее. – Мятеж. – Голод. – Реформы. – Всеобщее ликование. – Победа. – Война. – И прочая, и прочая, и прочая. Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи – получите модель истории: то, что было тогда , – будет всегда.

Однако невидимый поток жизни, вопреки газетам, льется (еще одна метафора движения) – льется тихо и незаметно, подтачивая краеугольные камни истории. Посему – что ни эпоха, что ни поколение, что ни народ – каждый раз получается не совсем так, как было. Каждый раз причины и следствия, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда , выглядит сейчас иначе, чем всегда .

Исторический миф – это игра нашей памяти, переставляющей причины и следствия в соответствии с мифологическим правилом сопряжения всего – в одном . Вот классическое определение всеобщей истории: «Она должна собрать все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (Гоголь. С. 42; список сокращений см. в конце книги). Частная история – история одной эпохи и отдельной жизни – делает примерно то же самое: собирает, соединяет и составляет все разрозненное в одно целое – только в меньших форматах.

Вот пример одной из таких частных историй, непосредственно относящихся к предстоящему изложению жизни и царствования императора Павла Первого:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека капризного, деспотичного, переменчивого в своих решениях и привязанностях, легко подчинявшегося необузданному гневу и столь же легко менявшего гнев на милость, сентиментальность у него соседствовала с жестокостью. – Эти черты характера Павла проявлялись еще в годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к вину и страсть к муштре. <…> Не менее отчетливо прослеживается и мания преследования. Подозрительность Павла распространялась не только на придворных и вельмож, но и на членов собственной семьи. <…> Его притязания относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были беспредельны, но они далеко превосходили его способности» (История России. Учебник 1996 года. С. 368, 370).

На этом примере хорошо видно, как важен в мифе слог, внушающий читателю и слушателю нужное впечатление от сказанного: капризный, деспотичный, превратить страну в казарму, мания преследования, притязания…

Попробуем сказать то же самое другим слогом – будет другой миф:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека непредсказуемого, властного, неожиданного в своих решениях и привязанностях, легко увлекавшегося порывами негодования и столь же легко уступавшего движениям доброго сердца; сентиментальность у него соседствовала с твердостью. – Эти черты характера проявлялись еще в юные годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к пирам и страсть к военному делу. <…> Не менее отчетливо прослеживается и чувство разочарования не только придворными, но и членами собственной семьи. <…> Его стремления относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были неколебимы, но они далеко превосходили возможности их осуществления».

Литературный прием, использованный во втором мифе, называется тавтологией – то есть повторением другими словами уже сообщенной ранее информации. Однако, хотя сказано и похоже, в целом выходит совсем иное значение: заменив осудительные слова словами доброжелательными, мы видоизменили общий смысл сказанного и из негодующе-презрительного мифа образовался миф сочувственно-снисходительный.

Алексей Михайлович Песков

Предисловие

История – это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений.

События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились. Но если о ничтожнейшем из них очевидец оповестит других, другие расскажут третьим, третьи – четвертым и т. д., – словом, если анекдот сохранится не в частной, а в общей памяти, он станет фактом истории, чтобы, соединившись с другими анекдотами о других событиях, образовать миф о своей эпохе.

Чем больше анекдотов – тем больше версий происшедшего. Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, тщеславия или оправдания; другим померещилось, третьим – пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим. Но даже если кто-то добросовестно хочет поведать всю правду-истину, он все равно не сможет рассказать, как что было на самом деле, ибо всякая правда и любая истина относительны условий их наблюдения и кругозора наблюдателя.

Конечно, от прошедшей жизни остаются не только анекдоты и мифы, но также вещи и документы. Однако сами по себе они не умеют сохранить свой смысл. Вещи и документы, какими бы настоящими ни были, только тогда преобразуются в факты истории, когда делаются значимыми деталями анекдотов и мифов.

Жизнь идет. Проходит время. Приходят новые поколения. – Этими метафорами ходьбы мы означаем смысл жизни: все живое движется. Откуда и куда? – метафоры не знают. Каждое новое поколение отвечает на сей вопрос заново. Между тем факты истории остаются неподвижно прикреплены к своим давно прошедшим минутам. Новые поколения начинают оживлять их согласно своим понятиям о смысле движения жизни.

Новые поколения выбирают из дошедших до них исторических фактов отнюдь не все – все не упомнить, да все и не нужны. Нужны только такие, которые определяют смысл движения. Старые анекдоты суммируются, сжимаются в сокращенный пересказ, смысл прошедшего называется новыми словами.

Жизнь между тем идет. Проходит еще время. Приходят иные поколения. Меняются политические режимы. Усваиваются неизвестные прежде понятия. Сочиняются свежие пересказы старых анекдотов. Смысл движения жизни переопределяется новейшими словами. Память пришедших поколений забывает то, чем питалась память поколений предыдущих.

Так бесконечно переприпоминается, пересказывается и переписывается жизнь. Это и называется историей.

История – это мифы разных поколений: повествовательные дубликаты прошедшей жизни.

Мифы истории по видимости основаны на хронологии. Но это только проформа – повествовательный прием, позволяющий упорядочить размещение сюжетных материалов. В существе же своем исторический миф знает только ощущение настоящей, сейчас идущей минуты – момента повествования, переживаемого как мгновение вековечной правды. Миф сопрягает в одно – всё разновременное прошлое: мудрости разных веков, значимые для нынешнего поколения, наслаиваются на комбинацию анекдотов о каком-то одном столетии или о каком-то одном событии, и получается так, что, рассказывая о том, что случилось тогда , мы говорим о том, что было всегда , а это всегда является правдой только сейчас .

История начинается с завтрашней газеты – наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов:

Война. – Победа. – Всеобщее ликование. – Расширены границы. – Заселяются новые территории. – Деспотизм усиливается. – Анекдоты. – Аресты. – Казни. – Народ безмолвствует. – Меры по укреплению дисциплины и порядка. – Запрещена партия. – Заговор. – Слухи. – Крах тирании. – Эйфория. – Снесен памятник. – Разгул народа. – Всеобщее воровство. – Эмиссия. – Инфляция. – Разруха. – Манифест. – Разрешена партия. – Казни. – Аресты. – Анекдоты. – Война. – Поражение. – Пересмотр границ. – Эвакуация с занятых территорий. – Слухи. – Переворот. – Поставлен памятник. – Реформы. – Инфляция. – Эмиссия. – Эпидемия. – Ожидание светопреставления. – Меры по укреплению порядка и дисциплины. – Слухи. – Неурожай. – Воровство всеобщее. – Мятеж. – Голод. – Реформы. – Всеобщее ликование. – Победа. – Война. – И прочая, и прочая, и прочая. Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи – получите модель истории: то, что было тогда , – будет всегда.

Однако невидимый поток жизни, вопреки газетам, льется (еще одна метафора движения) – льется тихо и незаметно, подтачивая краеугольные камни истории. Посему – что ни эпоха, что ни поколение, что ни народ – каждый раз получается не совсем так, как было. Каждый раз причины и следствия, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда , выглядит сейчас иначе, чем всегда .

* * *

Исторический миф – это игра нашей памяти, переставляющей причины и следствия в соответствии с мифологическим правилом сопряжения всего – в одном . Вот классическое определение всеобщей истории: «Она должна собрать все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (Гоголь. С. 42; список сокращений см. в конце книги). Частная история – история одной эпохи и отдельной жизни – делает примерно то же самое: собирает, соединяет и составляет все разрозненное в одно целое – только в меньших форматах.

Вот пример одной из таких частных историй, непосредственно относящихся к предстоящему изложению жизни и царствования императора Павла Первого:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека капризного, деспотичного, переменчивого в своих решениях и привязанностях, легко подчинявшегося необузданному гневу и столь же легко менявшего гнев на милость, сентиментальность у него соседствовала с жестокостью. – Эти черты характера Павла проявлялись еще в годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к вину и страсть к муштре. <…> Не менее отчетливо прослеживается и мания преследования. Подозрительность Павла распространялась не только на придворных и вельмож, но и на членов собственной семьи. <…> Его притязания относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были беспредельны, но они далеко превосходили его способности» (История России. Учебник 1996 года. С. 368, 370).

На этом примере хорошо видно, как важен в мифе слог, внушающий читателю и слушателю нужное впечатление от сказанного: капризный, деспотичный, превратить страну в казарму, мания преследования, притязания…

Попробуем сказать то же самое другим слогом – будет другой миф:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека непредсказуемого, властного, неожиданного в своих решениях и привязанностях, легко увлекавшегося порывами негодования и столь же легко уступавшего движениям доброго сердца; сентиментальность у него соседствовала с твердостью. – Эти черты характера проявлялись еще в юные годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к пирам и страсть к военному делу. <…> Не менее отчетливо прослеживается и чувство разочарования не только придворными, но и членами собственной семьи. <…> Его стремления относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были неколебимы, но они далеко превосходили возможности их осуществления».

Литературный прием, использованный во втором мифе, называется тавтологией – то есть повторением другими словами уже сообщенной ранее информации. Однако, хотя сказано и похоже, в целом выходит совсем иное значение: заменив осудительные слова словами доброжелательными, мы видоизменили общий смысл сказанного и из негодующе-презрительного мифа образовался миф сочувственно-снисходительный.

Конечно, не все в мифе принадлежит слогу. Предопределяя впечатление от сказанного, слог безразличен к сути сообщаемой информации. Между тем оба мифа, хотя и разным слогом, сообщают, наряду с правдоподобными, сведения сомнительные и ложные.

Так, известие о том, что некоторые черты взрослого характера императора Павла Первого проявились еще в юные годы, не подлежит оспориванию, во-первых, потому, что так происходит обыкновенно со всеми людьми, а во-вторых, потому, что нрав Павла в начальном возрасте очень подробно описан одним из его учителей – Семеном Порошиным: в течение года с лишним он ежедневно записывал все происходившее во время общения с воспитанником, а так как Порошин был человек наблюдательный и умный, то сумел очень подробно и аналитически запечатлеть натуру Павла. Действительно, некоторые черты характера, запомнившиеся впоследствии всем современникам императора, определились задолго до восшествия на престол, и, чтобы убедиться в правдоподобности этого мнения, достаточно перелистать дневник Порошина.

Самый непредсказуемый российский император Павел I царствовал с 7 ноября 1796-го по 11 марта 1801 года. Он считал, что предыдущее правительство развалило державу и что его долг - навести в стране порядок. Он предпринял решительные меры по борьбе с коррупцией, инфляцией, обнищанием народа, но своими действиями настроил против себя правительственную элиту и значительную часть гвардейского генералитета...

В настоящей книге наряду с повествованием о жизни рокового императора представлены многие сюжеты политической истории XVIII века. Среди главных действующих лиц - родители Павла Екатерина II и Петр III, его жены Наталья Алексеевна и Мария Федоровна, императрицы Анна Иоанновна и Елисавета Петровна, придворные дамы Е.И.Нелидова и А.П.Лопухина, известные государственные персоны: А.П.Бестужев-Рюмин, Н.И.Панин, Г.Г.Орлов, Г.А.Потемкин, Ф.В.Ростопчин.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Павел I" Алексей Песков бесплатно и без регистрации в формате epub, fb2, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Алексей Михайлович Песков

Предисловие

История – это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений.

События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились. Но если о ничтожнейшем из них очевидец оповестит других, другие расскажут третьим, третьи – четвертым и т. д., – словом, если анекдот сохранится не в частной, а в общей памяти, он станет фактом истории, чтобы, соединившись с другими анекдотами о других событиях, образовать миф о своей эпохе.

Чем больше анекдотов – тем больше версий происшедшего. Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, тщеславия или оправдания; другим померещилось, третьим – пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим. Но даже если кто-то добросовестно хочет поведать всю правду-истину, он все равно не сможет рассказать, как что было на самом деле, ибо всякая правда и любая истина относительны условий их наблюдения и кругозора наблюдателя.

Конечно, от прошедшей жизни остаются не только анекдоты и мифы, но также вещи и документы. Однако сами по себе они не умеют сохранить свой смысл. Вещи и документы, какими бы настоящими ни были, только тогда преобразуются в факты истории, когда делаются значимыми деталями анекдотов и мифов.

Жизнь идет. Проходит время. Приходят новые поколения. – Этими метафорами ходьбы мы означаем смысл жизни: все живое движется. Откуда и куда? – метафоры не знают. Каждое новое поколение отвечает на сей вопрос заново. Между тем факты истории остаются неподвижно прикреплены к своим давно прошедшим минутам. Новые поколения начинают оживлять их согласно своим понятиям о смысле движения жизни.

Новые поколения выбирают из дошедших до них исторических фактов отнюдь не все – все не упомнить, да все и не нужны. Нужны только такие, которые определяют смысл движения. Старые анекдоты суммируются, сжимаются в сокращенный пересказ, смысл прошедшего называется новыми словами.

Жизнь между тем идет. Проходит еще время. Приходят иные поколения. Меняются политические режимы. Усваиваются неизвестные прежде понятия. Сочиняются свежие пересказы старых анекдотов. Смысл движения жизни переопределяется новейшими словами. Память пришедших поколений забывает то, чем питалась память поколений предыдущих.

Так бесконечно переприпоминается, пересказывается и переписывается жизнь. Это и называется историей.

История – это мифы разных поколений: повествовательные дубликаты прошедшей жизни.

Мифы истории по видимости основаны на хронологии. Но это только проформа – повествовательный прием, позволяющий упорядочить размещение сюжетных материалов. В существе же своем исторический миф знает только ощущение настоящей, сейчас идущей минуты – момента повествования, переживаемого как мгновение вековечной правды. Миф сопрягает в одно – всё разновременное прошлое: мудрости разных веков, значимые для нынешнего поколения, наслаиваются на комбинацию анекдотов о каком-то одном столетии или о каком-то одном событии, и получается так, что, рассказывая о том, что случилось тогда , мы говорим о том, что было всегда , а это всегда является правдой только сейчас .

История начинается с завтрашней газеты – наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов:

Война. – Победа. – Всеобщее ликование. – Расширены границы. – Заселяются новые территории. – Деспотизм усиливается. – Анекдоты. – Аресты. – Казни. – Народ безмолвствует. – Меры по укреплению дисциплины и порядка. – Запрещена партия. – Заговор. – Слухи. – Крах тирании. – Эйфория. – Снесен памятник. – Разгул народа. – Всеобщее воровство. – Эмиссия. – Инфляция. – Разруха. – Манифест. – Разрешена партия. – Казни. – Аресты. – Анекдоты. – Война. – Поражение. – Пересмотр границ. – Эвакуация с занятых территорий. – Слухи. – Переворот. – Поставлен памятник. – Реформы. – Инфляция. – Эмиссия. – Эпидемия. – Ожидание светопреставления. – Меры по укреплению порядка и дисциплины. – Слухи. – Неурожай. – Воровство всеобщее. – Мятеж. – Голод. – Реформы. – Всеобщее ликование. – Победа. – Война. – И прочая, и прочая, и прочая. Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи – получите модель истории: то, что было тогда , – будет всегда.

Однако невидимый поток жизни, вопреки газетам, льется (еще одна метафора движения) – льется тихо и незаметно, подтачивая краеугольные камни истории. Посему – что ни эпоха, что ни поколение, что ни народ – каждый раз получается не совсем так, как было. Каждый раз причины и следствия, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда , выглядит сейчас иначе, чем всегда .

Исторический миф – это игра нашей памяти, переставляющей причины и следствия в соответствии с мифологическим правилом сопряжения всего – в одном . Вот классическое определение всеобщей истории: «Она должна собрать все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (Гоголь. С. 42; список сокращений см. в конце книги). Частная история – история одной эпохи и отдельной жизни – делает примерно то же самое: собирает, соединяет и составляет все разрозненное в одно целое – только в меньших форматах.

Вот пример одной из таких частных историй, непосредственно относящихся к предстоящему изложению жизни и царствования императора Павла Первого:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека капризного, деспотичного, переменчивого в своих решениях и привязанностях, легко подчинявшегося необузданному гневу и столь же легко менявшего гнев на милость, сентиментальность у него соседствовала с жестокостью. – Эти черты характера Павла проявлялись еще в годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к вину и страсть к муштре. <…> Не менее отчетливо прослеживается и мания преследования. Подозрительность Павла распространялась не только на придворных и вельмож, но и на членов собственной семьи. <…> Его притязания относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были беспредельны, но они далеко превосходили его способности» (История России. Учебник 1996 года. С. 368, 370).

На этом примере хорошо видно, как важен в мифе слог, внушающий читателю и слушателю нужное впечатление от сказанного: капризный, деспотичный, превратить страну в казарму, мания преследования, притязания…

Попробуем сказать то же самое другим слогом – будет другой миф:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека непредсказуемого, властного, неожиданного в своих решениях и привязанностях, легко увлекавшегося порывами негодования и столь же легко уступавшего движениям доброго сердца; сентиментальность у него соседствовала с твердостью. – Эти черты характера проявлялись еще в юные годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к пирам и страсть к военному делу. <…> Не менее отчетливо прослеживается и чувство разочарования не только придворными, но и членами собственной семьи. <…> Его стремления относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были неколебимы, но они далеко превосходили возможности их осуществления».

Литературный прием, использованный во втором мифе, называется тавтологией – то есть повторением другими словами уже сообщенной ранее информации. Однако, хотя сказано и похоже, в целом выходит совсем иное значение: заменив осудительные слова словами доброжелательными, мы видоизменили общий смысл сказанного и из негодующе-презрительного мифа образовался миф сочувственно-снисходительный.

Конечно, не все в мифе принадлежит слогу. Предопределяя впечатление от сказанного, слог безразличен к сути сообщаемой информации. Между тем оба мифа, хотя и разным слогом, сообщают, наряду с правдоподобными, сведения сомнительные и ложные.

Так, известие о том, что некоторые черты взрослого характера императора Павла Первого проявились еще в юные годы, не подлежит оспориванию, во-первых, потому, что так происходит обыкновенно со всеми людьми, а во-вторых, потому, что нрав Павла в начальном возрасте очень подробно описан одним из его учителей – Семеном Порошиным: в течение года с лишним он ежедневно записывал все происходившее во время общения с воспитанником, а так как Порошин был человек наблюдательный и умный, то сумел очень подробно и аналитически запечатлеть натуру Павла. Действительно, некоторые черты характера, запомнившиеся впоследствии всем современникам императора, определились задолго до восшествия на престол, и, чтобы убедиться в правдоподобности этого мнения, достаточно перелистать дневник Порошина.

Но вот в обоих мифах сообщаются сведения о том, что правительственная политика во время царствования Павла вполне соответствовала личности императора – была то непредсказуемо-капризной, то деспотично-властной, то переменчиво-неожиданной, то гневно-негодующей, то милостиво-добросердечной. Конечно, если судить о политике по количеству отставок, следует признать, что император Павел Первый очень часто делал кадровые перестановки, и правительственный аппарат за четыре с небольшим года его царствования по меньшей мере трижды был полностью обновлен. Однако политика включает в себя не только проблему соответствия должностного лица занимаемому им посту. Политика – это еще и некоторые меры по регуляции общественной и экономической жизни внутри страны, а также некоторые действия на международной сцене. Так вот, даже если не углубляться в архивы павловской эпохи, а ограничиться только чтением императорских манифестов и указов, обнаружатся вполне логичные, достаточно стройные линии, которые Павел прочерчивал на протяжении всего времени своего правления. Обнаружатся и последовательные меры по укреплению единоначалия, и планомерное укоренение принципа личной ответственности государственных чиновников и, соответственно, тенденция к преобразованию коллегий в министерства, и многое прочее логично-последовательное. Конечно, тут есть материал для споров. Скажем, повоевав с Францией в 1799-м году, в следующем, 1800-м, мы резко пошли с ней на сближение, а с Англией, напротив, отношения порвали. Непредсказуемость? Каприз? Воля деспота? Гнев на англичан? Милость к французам? – Но, поразмыслив над международной обстановкой тех лет, мы найдем тысячу и одну причину для того, чтобы интерпретировать такой поворот внешней политики как неизбежное следствие расстановки сил, определившейся в Европе накануне XIX столетия.

Однако вот еще сообщение наших мифов: «страсть к вину» и «страсть к пирам». – Здесь, собственно, спорить не с чем: информация безусловно неправдоподобна – какую только напраслину не возвешивали на императора Павла Первого, но этой страсти никто в нем не заметил. Просто мифы совместили в одной фигуре – две, перепутав Павла с его отцом Петром Третьим, который, судя по анекдотам очевидцев, действительно часто хватал за столом лишнего.

Таким образом, миф истории – это слог плюс информация разной степени спорности и достоверности.

Прием, благодаря которому оказались превращены в одно лицо Павел Первый и Петр Третий, наряду с тавтологией, является краеугольным мифологическим приемом. Он называется анахронизм и служит для исторических сопряжений: то есть для перестановки или совмещения событий, происходивших в разное время, и для отождествления или уподобления друг другу лиц, живших в разные эпохи.

Анахронизм есть вообще свойство человеческой памяти: всякое воспоминание подобно сновидению, смешивающему в единый многослойный сюжет впечатления прошедших суток с переживаниями далекой юности. Посему неизбежно, что сопряжения являются генеральным приемом памяти коллективной. Исторические лица или исторические события мыслятся нами по образу-подобию лиц и событий, бывших и происшедших в другие времена.

Когда первые летописцы Петра Великого стали воспевать его реформы, они не умели придумать ничего иного, кроме подыскивания своему реформатору подобающих прообразов: Петра называли Ноем, Моисеем, Самсоном, Давидом, Соломоном, Александром Македонским, Владимиром Киевским, апостолом Петром, русским Богом. Математически рассуждая, можно на основании таких аналогий решить, что на самом деле никакого Петра Великого вовсе не было, что слухи о его жизни и царствовании сильно преувеличены и что эти слухи – не что иное, как варианты легенд о жизни и царствовании, например, единого русского Бога, представавшего в летописях разных времен под именами Владимира Киевского, Александра Македонского, Соломона, Давида, Моисея… Или наоборот – можно было бы заключить, что Владимир Киевский, Александр Македонский, Давид, Соломон, Моисей, апостол Петр и русский Бог – это всё только разные именования первого достоверного лица мировой истории – Петра Великого, до чьего появления на свет мы жили звериным обычаем и в беспамятстве.

Абсурдность таких резюме не отменяет их первобытной логичности: тут всё зависит от степени веры и количества знаний. Чем меньше мы знаем – тем больше верим логике мифа и тем легче попадаемся под обаяние анахронизмов и тавтологий. А поскольку во все времена люди остаются людьми и им легче верить, чем знать, то история от поколения к поколению остается благодатной почвой для игры коллективной памяти – хоть идеологической, хоть математической.

История, как мать сыра земля, с регулярным постоянством плодит в бесконечном количестве взаимоподобные формы – образы нашего мышления, и впечатления от этой взаимоподобности – то есть впечатления от собственной нашей способности мыслить – натурально, влияют на переживание текущей повседневной жизни, уподобляя ее тихий поток бурному струению истории. И чем чаще задумываться о роли своей жизни в истории, тем легче оказаться во власти тавтологий и анахронизмов и начать жить по аналогии с прообразами, заданными нашим собственным историческим воображением.

Император Павел Первый строил свою жизнь, имея в памяти великие примеры истории – Петра Первого и Фридриха Второго. Он сам об этом говорил, сам это демонстрировал. Он сам дал повод для того, чтобы в анекдотах и летописях его жизни и царствования поток уподоблений умножился, и ему стали подыскивать новые и новые прототипы: Петр Третий, Гамлет Датский, Дон-Кихот Ламанчский, Калигула, Нерон, Иван Грозный, Михаил Архангел… В итоге образовались мифы, в которых собственной персоне императора почти не осталось места: его облик растворился в его прообразах.

Жизнь и царствование Павла Первого – это жизнь и царствование, переживаемые главным действующим лицом и его современниками как миф, составляемый наяву, – миф, в котором приходится жить, – тяжкое испытание для здорового человеческого организма.

В памяти очевидцев, оставивших свои воспоминания о павловской эпохе, вся эта эпоха обычно представлена как единый кошмарный сон, начавшийся немедленно по воцарении Павла – утром 7-го ноября 1796-го года. Вот что, например, сообщает один из самых добросовестных мемуаристов: «Рано утром 7 ноября наш командир <…> отдал приказ, чтобы <…> все офицеры явились на парад перед Зимним дворцом <…>. Едва мы дошли до Дворцовой площади, так уже нам сообщено было множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер, ни под каким предлогом, не имел права являться куда бы то ни было иначе, как в мундире <…>. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, <…> запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, панталон <…>. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8 ноября 1796 года, значительно ранее 9-ти часов утра, усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила» (Саблуков. С. 21–22).

Мемуаристу следует летописец: «Прежде всего была объявлена война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам, сапогам с отворотами, панталонам; <…> волосы следовало зачесывать назад, а отнюдь не на лоб <…>. Утром 8-го ноября усердная полиция успела уже обнародовать все эти правила» (Шильдер. Изд. 1996. С. 279).

Между тем, если свериться с хронологией документов, можно заметить, что соответствующие правила были предписаны не сразу, вдруг, утром 7-го или 8-го ноября, а позднее и притом в разные годы. Так, круглые шляпы воспрещены к ношению 13-го января 1797 года, фраки и жилеты – через год, 20-го января 1798 года, а запрещение иметь тупей, на лоб опущенный, воспоследовало еще через год с лишком – 2-го апреля 1799 года.

Вот еще пример – слова императора Павла Первого, служащие удобной иллюстрацией его самовластия: «Я иной выслуги ни от кого не требую, как только непременного исполнения повелений моих» (Клочков. С. 147) . Слова эти, годные для объяснения любого экстраординарного указа – хоть для запрета круглых шляп, хоть для объявления торговой блокады Англии, приобретают в глазах потомков значение афоризма, генерализующего общий смысл происходившего в павловскую эпоху. Но вот мы заглядываем в ученую книгу, автор которой как следует поработал в сенатском архиве и среди правительственных бумаг за май 1797-го года обнаружил контекст этого афоризма: он содержится в «указе императора белорусскому губернатору, в губернии которого, по случаю проезда государя, расчищались дороги, тогда как Павел наперед запретил всякие наряды и приготовления, ввиду рабочей поры» (Клочков. С. 117). В контексте такого указа самовластные слова императора утрачивают суммарный эффект афоризма и начинают означать нечто конкретно-определенное, отнюдь не рассчитанное на глобальное обобщение: просто император в свойственной ему иронически-негодующей манере напоминает одному из местных начальников о своем распоряжении не устраивать авралов к его прибытию. А то, что он употребляет здесь слово «повеления», означает лишь нормальную для XVIII века формулу названия царских приказов и отнюдь не означает какого-то особенного самодержавия.

Вероятно, если прокомментировать документами контексты прочих конкретных повелений императора Павла Первого, отыщутся внятные причины, их вызвавшие, и станет очевидно, что каждый его жест, представляющийся следствием самовластного безумия, несет на себе явственные отпечатки если не здравого смысла, то, по крайней мере, категорий русской культуры (те же указы о круглых шляпах, жилетах и фраках подражают установлениям Петра I о бритье бород и запрещении долгополых одежд).

Однако логичные и справедливые по отдельности указы Павла I дают в сумме очень сильное впечатление алогичности и несправедливости всего его царствования в целом, и комментарии могут только ослабить или увеличить силу этого впечатления, но переменить его не могут.

Такова поэтика мифа: как ни проверяй его критически, он остается неуязвим для экспертизы. – Именно это убеждение и определяет правила жанра, предлагаемого ниже просвещенной публике. Смысл этого жанра – не предъявить новые материалы, не уточнить хронологию дней жизни императора Павла Первого, не опровергнуть существующие воззрения на его личность и царствование, не составить биографию, не нарисовать портрет. Биографии уже написаны: читайте Кобеко да Шильдера – см. список в конце книги. Портреты тоже есть – см. иллюстрации. Смысл этого жанра – сам жанр: игра анахронизмами своего и чужого слога плюс старые документы и новые комментарии к анекдотам очевидцев и мифам летописцев разной степени тавтологии и достоверности.

Текст печатается по нормам современной орфографии и пунктуации.

Пропуски в цитатах отмечены многоточиями в ломаных скобках; в ломаных же скобках внутри цитат приведены пояснения к некоторым именам и событиям. Абзацы в цитатах не всегда соблюдены: в знак начала нового абзаца ставится тире. В некоторых цитатах строчные буквы заменены для удобства чтения прописными и наоборот; некоторые даты в цитатах выделены курсивом или жирным шрифтом. Все цитаты, кроме духовного стиха, помещенного в начале книги, фрагментов из сочинений П. П. Кижа и отчасти одической строфы, поставленной в начало главы «1797», заимствованы из мемуаров, писем, анекдотов и прочих произведений очевидцев и летописцев.

Фрагменты из мемуаров и писем, написанных на иностранных языках, цитируются, как правило, в переводах, без указаний на переводной характер соответствующего фрагмента.

Некоторые фрагменты переведены заново при содействии Ю. А. Песковой .

Текст набран В. И. Лашковой при участии В. М. Дзядко .

Настоящее сочинение является вольной переделкой цикла анекдотов и фактов, изданных в свое время под названиями «7 ноября» (Дружба народов. 1993. № 11–12) и «Paul Ier, empereur de Russie, ou le 7 novembre» (Paris, Fayard, 1996; перевод на французский Е. Г. Бальзамо ). Составитель нынешней книги признателен всем читателям, высказавшим ему свои суждения о «7-м ноября», а именно: А. Н. Архангельскому, В. В. Варгановой, А. Л. Зорину, В. А. Мильчиной, А. С. Немзеру, Ж. Нива, А. Ф. Строеву, А. М. Туркову .

Павел Первый

Анекдоты

Документы

Комментарии

Как вострубит Михайло Архангел,

Грозных сил небесных воевода,

Он вострубит во трубу златую

Да взойдет на крутую гору.

Да тут пробудятся все мертвые,

Из гробов-то своих восстанут,

И зачнется суд праведный

Да над душами многогрешными, многобольными.

Возгласит Михайло-свет Архангел:

«Уж вы гой еси, что рыдаете?

Что вы слезы горючие проливаете?

Али много злодейств содеяли?»

Отвещают ему души многобольные:

«Уж ты гой еси, Михайло-свет Архангел!

Виноваты мы, души многогрешные,

Что особым шли путем-дороженькой.

А какие мы были богоизбранные,

А какие мы были соборные, -

Ты спроси воевод наших храбрых

Да князей и царей милостивых,

Мало ль нас перевели, не считаючи,

Будто вороги по земле шастая.

Все мешали мы им, многобольные, -

По три слоя лежим во земле сырой.

А мы смирные были да кроткие,

Разве кой-когда-где топориком -

Так не со зла то, а с беспамятства,

От хмельного куражу да с удали.

Ты пошли-ко нас, Михайло, в муку огненну,

Ты посадь нас на сковороды каленые,

Да смолой утопи злокипящею,

Чтоб забыться нам да не вспомниться,

Приустали мы – нету мочушки».

Отвещает им Михайло Архангел:

«Ах вы души грешные, многобольные,

Не орла бы вам садить в гербы двуглавого -

Птицу-оборотня, а ворона черного.

Ворон черный – птица хитромудрая,

Ворон черный – птица вещая,

Ворон черный – птица семейная.

А орел ваш, знать, неужиточный:

Ни приплода не дает, ни гнезда не вьет -

Головы-то две, да не ворочаются.

До какой вон довел вас до скудости…» -

Тут вся сила небесная восколеблется.

Страшный суд идет, суд поднебесный,

Трубно трубы трубят, да земля горит.

«<…> – Погоди, мой друг, погоди. Я прожил сорок два года. Бог уберег меня и, авось, даст мне ума и сил обустроить государство, для которого Он меня предназначил. Положимся на Его Благость».

Вслед за сим он тотчас сел в карету и в 8 1/2 часа вечера въехал в С.-Петербург <…>.

<…> Дворец был наполнен людьми всякого звания <…>, все с трепетом ожидали окончания одного долговременного царствования для вступления в другое, совсем новое. <…> Повторялись вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств, то о мнении докторов. Всякой рассказывал разное, однако же общее было желание иметь хоть слабую надежду к ее выздоровлению. – Вдруг пронесся слух (и все обрадовались), будто государыня при отнятии шпанских мух открыла глаза и спросила пить; но потом, чрез минуту, возвратились все к прежнему мнению, что не осталось ожидать ничего, кроме часа ее смерти» (Ростопчин. С. 161–164).

«Ее тело еще жило, но сознание умерло: в мозгу прервалась жила» (Головина. С. 154).

«Наследник, зашед на минуту в свою комнату в Зимнем дворце, пошел на половину императрицы. Проходя сквозь комнаты, наполненные людьми, ожидающими восшествия его на престол, он оказывал всем вид ласковый и учтивый <…>, расспрося о всех подробностях происшедшего, он пошел с супругою в угольный кабинет <…> и туда призывал тех, с коими хотел разговаривать или коим что-либо приказывать» (Ростопчин. С. 164–165).

«Великий князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери, так что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало» (Головина. С. 157).

«На рассвете, чрез 24 часа после удара, пошел наследник в ту комнату, где лежало тело императрицы. Сделав вопрос докторам, имеют ли они надежду, и получа ответ, что никакой, он приказал позвать преосвященного Гавриила с духовенством читать глухую исповедь и причастить императрицу Святых таин, что и было исполнено» (Ростопчин. С. 165).

«Под утро был получен приказ надеть русские платья. Это означало, что государыня кончалась» (Головина. С. 158).

«<…> все ежеминутно ожидали конца жизни императрицы, и дворец более и более наполнялся людьми всякого звания» (Ростопчин. С. 166). «Я вошел в залу и столько же поражен был удивлением, сколько удручен печалью. <…> Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли как бы уже лишенные должностей своих и званий, с поникнутою головою <…>. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, – бегали, повелевали, учреждали» (Шишков. С. 9) ; «великие князья Александр и Константин были уже в мундирах тех баталионов, коими они командовали в Гатчинском модельном войске <…>.

В час пополудни в коридоре, за спальною комнатой, накрыли стол, за которым наследник и его супруга кушали двое <…>.

В три часа пополудни приказано было вице-канцлеру, графу Остерману, ехать к графу Моркову, забрать все его бумаги по иностранным делам, запечатать и привезти; но не знаю, из чего граф Остерман вздумал, что препоручение привезти бумаги налагало на него обязанность, чтобы он сам внес их во дворец; а как оне были завязаны в две скатерти, то Остерман сквозь все комнаты дворца тащил эти две кипы бумаг точно так, как дети, играя, таскают маленькие салазки, нагруженные не по силам их. <…> – Наследник приказал обер-гофмаршалу князю Барятинскому ехать домой, должность его поручил графу Шереметеву» (Ростопчин. С. 166–167). – «Княгиня Долгорукая просила помиловать ее отца, князя Барятинского, но получила отказ <…>. Император ответил: – У меня тоже был отец, сударыня!» (Головина. С. 167). – «С трех часов пополудни слабость пульса у императрицы стала гораздо приметнее; раза три или четыре думали доктора, что последует конец; но крепость сложения и множество сил, борясь со смертию, удерживали и отдаляли последний удар. – Тело лежало в том же положении, на сафьянном матрасе, недвижно, с закрытыми глазами. Сильное хрипение в горле слышно было в другой комнате <…>. – В течение дня наследник раз пять или шесть призывал к себе князя Зубова, разговаривал с ним милостиво и уверял в своем благорасположении. Отчаяние сего временщика ни с чем сравниться не может. Не знаю, какие чувства сильнее действовали на сердце его; но уверенность в падении и ничтожестве изображались не только на лице, но и во всех его движениях. Проходя сквозь спальную комнату императрицы, он останавливался по нескольку раз пред телом государыни и выходил рыдая. <…> Толпа придворных удалялась от него, как от зараженного <…>.

Часов в пять пополудни наследник велел мне спросить у графа Безбородко, нет ли каких-нибудь дел, времени не терпящих, и хотя обыкновенные донесения, по почте приходящие, и не требовали поспешного доклада, но граф Безбородко рассудил войти с ними в кабинет, где и мне приказал наследник остаться. Он был чрезвычайно удивлен памятью графа Безбородко, который не только по подписям узнавал, откуда пакеты, но и писавших называл по именам. <…> Когда же граф Безбородко, окончив, вышел из кабинета, то наследник, быв еще в удивлении, объяснился весьма лестно на его счет, примолвив:

– Этот человек для меня дар Божий; спасибо тебе, что ты меня с ним примирил <…>.

10-й час вечера. Зимний дворец

<…> Рожерсон, войдя в кабинет, в коем сидели наследник и супруга его, объявил, что императрица кончается. Тотчас приказано было войти в спальную комнату великим князьям, княгиням и княжнам, Александре и Елене, с коими вошла и статс-дама Ливен, а за нею князь Зубов, граф Остерман, Безбородко и Самойлов. Сия минута до сих пор и до конца жизни моей пребудет в памяти моей незабвенною. По правую сторону тела императрицы стояли наследник, супруга его и их дети; у головы призванные в комнату Плещеев и я; по левую сторону доктора, лекаря и вся услуга Екатерины. Дыхание ее сделалось трудно и редко; кровь то бросалась в голову и переменяла совсем черты лица, то, опускаясь вниз, возвращала ему естественный вид. Молчание всех присутствующих, взгляды всех, устремленные на единый важный предмет, отдаление на сию минуту от всего земного, слабый свет в комнате – все сие обнимало ужасом, возвещало скорое пришествие смерти. <…>

Ударила первая четверть одиннадцатого часа. Великая Екатерина вздохнула в последний раз и, наряду с прочими, предстала пред суд Всевышнего» (Ростопчин. С. 167–170).

«Екатерина Великая не существует! Слова ужасные!» (Грибовский. С. 33) – «Российское солнце погасло! Екатерина Вторая – телом во гробе, душою во небесах! Павел Первый воцарился» (Шишков. С. 9).

«Сын ея и наследник, наклоня голову пред телом, вышел, заливаясь слезами, в другую комнату; спальная комната в мгновение ока наполнилась воплем женщин, служивших Екатерине. <…> Слезы и рыдания не простирались далее той комнаты, в которой лежало тело государыни. Прочие наполнены были людьми знатными и чиновными, которые во всех происшествиях, и счастливых, и несчастных, заняты единственно сами собой, а сия минута для них всех была тем, что Страшный Суд для грешных. Граф Самойлов, вышедши в дежурную комнату, натурально с глупым и важным лицом, которое он тщетно принуждал изъявлять сожаление, сказал:

– Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.

Тут некоторые (коих я не хочу назвать не потому, что забыты были мною имена их, но от живого омерзения, которое к ним чувствую) бросились обнимать Самойлова и всех предстоящих, поздравляя с императором» (Ростопчин. С. 170, 171, 174).

«Был составлен манифест, в котором оповещалось для всеобщего сведения о кончине императрицы Екатерины и о вступлении на престол императора Павла I. <…> Сенат и Синод были в сборе» (Саблуков. С. 21). «Обер-церемонимейстер Валуев пришел с докладом, что в придворной церкви все готово к присяге. Император со всею фамилиею, в сопровождении всех съехавшихся во дворец, изволил пойти в церковь <…>.

Половина 12-го ночи

<…> пришедши, стал на императорское место, и все читали присягу вслед за духовенством. После присяги императрица Мария, подошедши к императору, хотела броситься на колена, но была им удержана, равно как и все дети. За сим каждый целовал крест и Евангелие и, подписав имя свое, приходил к государю и к императрице к руке» (Ростопчин. С. 174) .

«После полуночи были собраны все гвардейские полки на своих полковых дворах для присяги вступившему на престол императору Павлу I» (Волконский. С. 179) .

«Кончился последний день жизни императрицы Екатерины» (Ростопчин. С. 17).

ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ:

МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,

НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ, ЦАРЬ

АСТРАХАНСКИЙ, ЦАРЬ СИБИРСКИЙ, ЦАРЬ

ХЕРСОНЕСА-ТАВРИЧЕСКОГО,

ГОСУДАРЬ ПСКОВСКИЙ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

СМОЛЕНСКИЙ, ЛИТОВСКИЙ, ВОЛЫНСКИЙ,

ПОДОЛЬСКИЙ, КНЯЗЬ ЭСТЛЯНДСКИЙ,

ЛИФЛЯНДСКИЙ, КУРЛЯНДСКИЙ И СЕМИГАЛЬСКИЙ,

САМОГИЦКИЙ, КОРЕЛЬСКИЙ, ТВЕРСКИЙ,

ЮГОРСКИЙ, ПЕРМСКИЙ, ВЯТСКИЙ И ИНЫХ,

ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НОВАГОРОДА

НИЗОВСКИЯ ЗЕМЛИ, ЧЕРНИГОВСКИЙ, РЯЗАНСКИЙ,

ПОЛОЦКИЙ, РОСТОВСКИЙ, ЯРОСЛАВСКИЙ,

БЕЛООЗЕРСКИЙ, УДОРСКИЙ, ОБДОРСКИЙ,

КОНДИЙСКИЙ, ВИШЕПСКИЙ, МСТИСЛАВСКИЙ И

ВСЕЯ СЕВЕРНЫЯ СТРАНЫ, ПОВЕЛИТЕЛЬ И ГОСУДАРЬ

ИВЕРСКИЯ ЗЕМЛИ, КАРТАЛИНСКИХ И ГРУЗИНСКИХ

ЦАРЕЙ И КАБАРДИНСКИЯ ЗЕМЛИ, ЧЕРКАССКИХ И

ГОРСКИХ КНЯЗЕЙ И ИНЫХ НАСЛЕДНЫЙ ГОСУДАРЬ

И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ

«По окончании присяги государь пошел прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на налое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь по нескольких минутах возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него; пришедши в кабинет, пока раздевался, призвал он меня к себе и сказал:

– Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня. Завтра скажи мне, как у вас дело сделается.

Тогда уже было за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф А. Г. Орлов жил в своем доме. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения. <…> Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счет графа Орлова <…>. Приехав к дому Орлова, мы нашли ворота запертыми. Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся нам человеку вызвать камердинера графского, которому сказать, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем. Архаров от нетерпения или по каким-либо неизвестным мне причинам пошел вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с неделю нездоров и не имел сил оставаться во дворце; чрез несколько часов по приезде наследника из Гатчины он поехал домой и лег в постель. Когда мы прибыли, он спал крепким сном. Камердинер, разбудив его, сказал:

– Ваше сиятельство! Николай Петрович Архаров приехал.

– Не знаю: он желает говорить с вами.

Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова:

– Зачем вы, милостивый государь, ко мне в эту пору пожаловали?

Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя императора.

– А императрицы разве уже нет? – спросил граф Орлов и, получа в ответ, что она в 11-м часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слез, и сказал: – Господи! Помяни ее во царствии Твоем! Вечная ей память!

Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счет того, как мог государь усомниться в его верности; говорил, что, служа матери его и отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику императрицы Екатерины. Все это он заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность; но я, взяв уже тогда на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привез присягу, к которой рукоприкладства его достаточно будет.

– Нет, милостивый государь, – отвечал мне граф, – я буду и хочу присягать государю пред образом Божиим. – И, сняв сам образ со стены, держа зажженную свечу в руке, читал твердым голосом присягу и, по окончании, приложил к ней руку; а за сим, поклонясь ему, мы оба пошли вон, оставив его не в покое. Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нем ни малейшего движения трусости или подлости. – Архаров завез меня в дом, в котором я жил, говоря всю дорогу о притеснениях, которые он вытерпел в прошедшее царствование, давая чувствовать, что он страдал за преданность государю. Кто не знал его, тот на моем месте мог бы подумать, что он был гоним за твердость духа и честь» (Ростопчин. С. 171–174).

«В течение ночи выпал глубокий снег, а к утру настала оттепель и пошел мелкий дождь» (Саблуков. С. 22) . – «Я пошел на Дворцовую площадь, <…> увидев ходящих близ средних ворот Зимнего дворца нескольких офицеров, <…> пошел к ним из любопытства; каково же было мое удивление видеть самого наследника <Александра Павловича>, в 2 часа ночи, в мундире лейб-гвардии Семеновского полка нового <гатчинского> покроя, в андреевской ленте и шарфе по кафтану и с ним вновь назначенного санкт-петербургским комендантом генерал-майора Аракчеева, плац-майора Капцевича и плац-адъютанта Апрелева, расставляющих новые пестрые будки и часовых» (Волконский. С. 178–179) . – «Едва мы дошли до Дворцовой площади, так уже нам сообщено было множество новых распоряжений» (Саблуков. С. 22).

Первые минуты и часы нового царя поразили отсутствием немедленных казней. Чем ближе подданные находились к трону в предыдущее царствование, тем меньше милостей они могли ожидать для себя от наследника Екатерины: наследник был известен своей угрюмостью и подозрительностью; все знали, что последние месяцы пред кончиной Екатерина собиралась отрешить Павла от престола, завещать державу внуку Александру Павловичу и, может быть, даже короновать внука на царство. Полагали, что лишь за одно это Павел станет мстить памяти своей матери. Все знали, что Павел не только унижен и оскорблен, но возмущен самим образом правления матери: он считает, что Екатерина развалила государство, что дела идут вкривь и вкось (см. Сб. РИО. Т. 20. С. 412 ), что первые ступени при дворе занимают ласкатели и воры; будто бы он даже говорил, что лишь получит власть, всех екатерининских вельмож и фаворитов выпорет и выгонит (см. Арнец. Т. 1. С. 123 ).

Страшно было думать, страшно было заглядывать вперед…

Однако в первые минуты и часы ничего ужасающего не произошло. Напротив, все первенствовавшие при Екатерине особы – фаворит императрицы князь Платон Зубов, его брат граф Николай, граф Безбородко, граф Остерман, генерал-прокурор Самойлов и проч., и проч., и проч. – удостоились подтверждения своих полномочий, а иные еще больших наград и повышения в чинах до предела возможного.

Правда, уже в те минуты, когда Екатерина была еще жива и недвижно лежала в проходной зале, во дворце стали появляться и отдавать распоряжения люди, не самые заметные при дворе императрицы, – вроде камергера Ростопчина. Конечно, все старослужащие первостепенные особы не могли не задуматься о своем будущем, когда в первых приказах Павла замелькали имена его гатчинских любимцев, вовсе не ведомые при дворе Екатерины, – вроде полковника Аракчеева или камердинера Кутайсова. Однако в поведении государя не обнаруживалось пока ничего устрашающего: он всем являл свою рассудительность, осмотрительность, решительность – не самовластвовал и не казнил. Слова арест и ссылка употреблялись в эти минуты и часы только в обратном смысле – в смысле амнистии.

Еще не были запрещены круглые шляпы, низкие сапоги, высокие галстуки, стеганые шапки, широкие букли, цветные воротники, башмаки с бантами, панталоны, фраки, жилеты, бакенбарды, выезды за границу, частные типографии, иностранные книги и ноты. Еще далеко было то время, когда при встрече с императором на улице требовалось выходить из кареты, чтобы засвидетельствовать ему свое высокопочитание.

Еще казалось, все образуется.

Первые минуты и часы принесли освежающие меры: прекращались военные действия в Закавказье, отменялся недавно объявленный рекрутский набор, разрешалось подавать прошения на имя самого государя, и государь обещал сам отвечать на жалобы подданных. Сразу стало ясно: символами нового царствования будут порядок и справедливость . Было очевидно – император ищет дела и хочет собственными руками, подобно Петру Первому, обустроить государство, которое Господь ему предназначил. – Он своеручно составил бюджет на следующий год.

На третий день все поняли: в стране идут реформы.

Через неделю обнаружились первые признаки оппозиции.

Через две начались первые отставки, аресты и ссылки. К концу месяца стало ясно: то самое, чего так боялись в ночь с 6-го на 7-е ноября, – началось.

Придворная реформа

ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ ВОССТАНАВЛИВАЕТ СТАТУС ЦАРСКОГО САНА

«Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо во французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по крайней мере, шелком, или с стразовыми пуговицами, а дамы в старинных робах с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты. – Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предваряем был громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимся в нескольких комнатах, вдоль коих, по обеим сторонам, построены были фронтом великорослые кавалергарды, под шлемами и в латах» (Дмитриев. С. 338) . – «Известно, что Екатерина не любила своего сына <…>. При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие <…>. Отсюда образовалась черта характера, которая в его царствование причинила, может быть, наиболее несчастий: постоянное опасение, что не оказывают ему должного почтения <…>. Он не мог отрешиться от мысли, что и теперь <когда он царствует> достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное или даже мнимое оскорбление достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим воспоминанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что отныне в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом являлись тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав» (Коцебу. С. 277–279) .

Примечания

Даты событий, происшедших в России, сообщаются по юлианскому календарю (старому стилю), отстававшему от григорианского календаря (нового стиля), принятого Европой, – в XVIII веке на 11 дней, в XIX – на 12. Когда речь идет о событиях, происходящих в Европе, указываются обычно числа по обоим календарям.

В записке Ростопчина, откуда взят цитируемый фрагмент, речь Павла дана на французском языке: «Attеndez, mon cher, attеndez. J’ai v?cu quarante deux ans. Dieu m’a soutenu; peut-etre, donnera-t-Il la force et la raison pour support-er l’?tat, auquel Il me destine. Esp?rons tous de Sa bont?».

Награды и повышения старослужащих Екатерины в первые дни царствования Павла были пропорциональны лояльности и услужливости, проявленным соответствующими особами в эти первые дни. Так, граф Николай Зубов получил орден Андрея Первозванного – высшую российскую награду – за то, что именно он первым приехал к Павлу в Гатчину с сообщением об ударе, случившемся с Екатериной. Граф Безбородко получил повышение, как говорили, за то, что именно он предоставил в руки Павла все бумаги Екатерины, касавшиеся наследования престола. – Впрочем, в том месте нашего текста, к которому прилагается эта сноска, речь идет только о первых минутах, часах и днях царствования Павла. Очень скоро (к концу 1796 – началу 1797 года) в правительстве начнутся решительные персональные замены.

Были освобождены из-под стражи все политические преступники, кроме умалишенных. Среди них – вожди польского восстания 1794 года, подавленного Суворовым, – Костюшко, Немцевич, Потоцкий, а также все прочие пленные поляки; московские мартинисты: из Шлиссельбургской крепости – Новиков, из ссылок – кн. Трубецкой, Тургенев, И. В. Лопухин; наконец, из Сибири – Радищев, автор книги, побившей все отечественные рекорды по количеству времени, в течение которого ее не дозволялось полностью печатать в России, – «Путешествие из Петербурга в Москву» впервые было напечатано у нас полностью через 115 лет после того, как первое издание было конфисковано и уничтожено.

Имеется в виду прекращение войны с Персией, начатой Екатериной весной 1796 г. на территории Дагестана.

С течением времени практика личных обращений с жалобами к императору была отрегулирована – в частности, указом от 6 мая 1799 г., запрещавшим подавать не дельные прошения: «Утверждая Престол Наш на правосудии и милосердии, никогда не затворяли Мы слуха и внимания Нашего к истинным и правым жалобам верных Наших подданных <…>; но к сожалению Нашему, двухлетний опыт нас удостоверил, что дерзость и невежество, употребляя во зло терпение Наше, бесчисленными, не дельными, прихотливыми, с порядком и законом несовместными просьбами занимают внимание Наше <…>. Мы не заграждаем средств верным Нашим подданным приносить к Нам основательные на притеснения жалобы <…>, но вместе с тем находим нужным подтвердить, что на отягощающих Наше внимание не дельными просьбами, вынуждены Мы будем возобновить и привести в действие всю силу изданных 1714, 1718 и 1765 года указов» (ПСЗ. № 18957 ).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

Алексей Михайлович Песков

Предисловие

История – это свойство нашей психики, функция мышления, игра ума: это коллективная память, высказанная анекдотами очевидцев и мифами поколений.

События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились. Но если о ничтожнейшем из них очевидец оповестит других, другие расскажут третьим, третьи – четвертым и т. д., – словом, если анекдот сохранится не в частной, а в общей памяти, он станет фактом истории, чтобы, соединившись с другими анекдотами о других событиях, образовать миф о своей эпохе.

Чем больше анекдотов – тем больше версий происшедшего. Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, тщеславия или оправдания; другим померещилось, третьим – пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим. Но даже если кто-то добросовестно хочет поведать всю правду-истину, он все равно не сможет рассказать, как что было на самом деле, ибо всякая правда и любая истина относительны условий их наблюдения и кругозора наблюдателя.

Конечно, от прошедшей жизни остаются не только анекдоты и мифы, но также вещи и документы. Однако сами по себе они не умеют сохранить свой смысл. Вещи и документы, какими бы настоящими ни были, только тогда преобразуются в факты истории, когда делаются значимыми деталями анекдотов и мифов.

Жизнь идет. Проходит время. Приходят новые поколения. – Этими метафорами ходьбы мы означаем смысл жизни: все живое движется. Откуда и куда? – метафоры не знают. Каждое новое поколение отвечает на сей вопрос заново. Между тем факты истории остаются неподвижно прикреплены к своим давно прошедшим минутам. Новые поколения начинают оживлять их согласно своим понятиям о смысле движения жизни.

Новые поколения выбирают из дошедших до них исторических фактов отнюдь не все – все не упомнить, да все и не нужны. Нужны только такие, которые определяют смысл движения. Старые анекдоты суммируются, сжимаются в сокращенный пересказ, смысл прошедшего называется новыми словами.

Жизнь между тем идет. Проходит еще время. Приходят иные поколения. Меняются политические режимы. Усваиваются неизвестные прежде понятия. Сочиняются свежие пересказы старых анекдотов. Смысл движения жизни переопределяется новейшими словами. Память пришедших поколений забывает то, чем питалась память поколений предыдущих.

Так бесконечно переприпоминается, пересказывается и переписывается жизнь. Это и называется историей.

История – это мифы разных поколений: повествовательные дубликаты прошедшей жизни.

Мифы истории по видимости основаны на хронологии. Но это только проформа – повествовательный прием, позволяющий упорядочить размещение сюжетных материалов. В существе же своем исторический миф знает только ощущение настоящей, сейчас идущей минуты – момента повествования, переживаемого как мгновение вековечной правды. Миф сопрягает в одно – всё разновременное прошлое: мудрости разных веков, значимые для нынешнего поколения, наслаиваются на комбинацию анекдотов о каком-то одном столетии или о каком-то одном событии, и получается так, что, рассказывая о том, что случилось тогда , мы говорим о том, что было всегда , а это всегда является правдой только сейчас .

История начинается с завтрашней газеты – наша сегодняшняя жизнь будет переписана там по законам анекдота и мифа, представ вереницей одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов:

Война. – Победа. – Всеобщее ликование. – Расширены границы. – Заселяются новые территории. – Деспотизм усиливается. – Анекдоты. – Аресты. – Казни. – Народ безмолвствует. – Меры по укреплению дисциплины и порядка. – Запрещена партия. – Заговор. – Слухи. – Крах тирании. – Эйфория. – Снесен памятник. – Разгул народа. – Всеобщее воровство. – Эмиссия. – Инфляция. – Разруха. – Манифест. – Разрешена партия. – Казни. – Аресты. – Анекдоты. – Война. – Поражение. – Пересмотр границ. – Эвакуация с занятых территорий. – Слухи. – Переворот. – Поставлен памятник. – Реформы. – Инфляция. – Эмиссия. – Эпидемия. – Ожидание светопреставления. – Меры по укреплению порядка и дисциплины. – Слухи. – Неурожай. – Воровство всеобщее. – Мятеж. – Голод. – Реформы. – Всеобщее ликование. – Победа. – Война. – И прочая, и прочая, и прочая. Читайте газеты, заменяйте имена и вещи на прошлые или будущие имена и вещи – получите модель истории: то, что было тогда , – будет всегда.

Однако невидимый поток жизни, вопреки газетам, льется (еще одна метафора движения) – льется тихо и незаметно, подтачивая краеугольные камни истории. Посему – что ни эпоха, что ни поколение, что ни народ – каждый раз получается не совсем так, как было. Каждый раз причины и следствия, симптомы и исходы располагаются в другой сюжетной последовательности, чем прежде. И необратимо переворачивается модель истории: то, что было тогда , выглядит сейчас иначе, чем всегда .

* * *

Исторический миф – это игра нашей памяти, переставляющей причины и следствия в соответствии с мифологическим правилом сопряжения всего – в одном . Вот классическое определение всеобщей истории: «Она должна собрать все народы мира, разрозненные временем, случаем, горами, морями, и соединить их в одно стройное целое; из них составить одну величественную полную поэму» (Гоголь. С. 42; список сокращений см. в конце книги). Частная история – история одной эпохи и отдельной жизни – делает примерно то же самое: собирает, соединяет и составляет все разрозненное в одно целое – только в меньших форматах.

Вот пример одной из таких частных историй, непосредственно относящихся к предстоящему изложению жизни и царствования императора Павла Первого:

«Правительственная политика, проводимая в эти годы, вполне соответствовала личности императора – человека капризного, деспотичного, переменчивого в своих решениях и привязанностях, легко подчинявшегося необузданному гневу и столь же легко менявшего гнев на милость, сентиментальность у него соседствовала с жестокостью. – Эти черты характера Павла проявлялись еще в годы, когда он был наследником престола. Два увлечения целиком поглощали его энергию: страсть к вину и страсть к муштре. <…> Не менее отчетливо прослеживается и мания преследования. Подозрительность Павла распространялась не только на придворных и вельмож, но и на членов собственной семьи. <…> Его притязания относительно сосредоточения всей полноты власти в собственных руках были беспредельны, но они далеко превосходили его способности» (История России. Учебник 1996 года. С. 368, 370).