Шаламов и солженицын отношения. «Проклятый орден»

XX век оказался для России очень сложным исторически периодом. Три революции, две Мировые войны, две смены политического строя оставили неизгладимый след в общественной жизни Российского государства, внося порой коренные изменения в устоявшееся восприятие действительности. Это не могло не сказаться на культурном наследии и, в частности, на литературе, которая в итоге предстала перед читателем многополярной, «разношерстной», более ориентирующейся на современность, нежели на традиции предшествующей литературы. Отсутствие гармонии, потерянность человека в постоянно меняющихся обстоятельствах, зыбкость существования – вот что сопровождало человека на протяжении всего XX века.

Период с начала 90-х годов – время наиболее интенсивного осмысления В. Шаламова – писателя, поэта, публициста. Пик интереса к Шаламову объясняется в основном интересом к «лагерной» теме. Но многие исследователи увидели в произведениях данной темы не только и не столько свидетельства, сколько трагедию целого народа. По признанию ученых, в этой теме одну из ведущих позиций занял Варлам Шаламов, чьи произведения представляют собой богатый художественный материал, таящий ответ на многие вопросы литературного творчества эпохи.

Среди круга работ, посвященных творчеству В. Шаламова, в настоящее время практически отсутствуют исследования, реализующие целостный взгляд на созданное писателем во всей его совокупности.

Все это вольно или невольно создает представление о творчестве В. Шаламова как о некоем соединении в той или иной мере разнородных, а нередко и противоречивых по своей природе творческих созданий, а о самом художнике как о натуре, лишенной качества целостности.

Между тем, такой взгляд, по нашему мнению, несовместим с истинной сущностью творческого наследия писателя, он деформирует облик художника, каким он был в действительности.

Современный уровень исследованности творчества В. Шаламова позволяет анализировать его прозаические произведения, его лирику и эстетические воззрения с точки зрения их целостности, что даст возможность постигнуть внутренние, глубинные, а значит – существенные связи, соединяющие лишь на первый взгляд несоединимые элементы художественного мира замечательного русского писателя.

В ходе исследования творческой индивидуальности художника слова, как и при изучении историко-литературного процесса, очень важно определить понятие об основной и наиболее широкой форме художественного развития, по отношению к которой все остальные художественные образования выступают как ее внутренние разновидности. В конце XX века за такой формой исторического развития литературы в нашем литературоведении все более закрепляется термин художественная система.

Не вдаваясь в полемику по поводу литературно-теоретических дефиниций, мы считаем целесообразным заметить, что жизненная реальность сливается в процессе творчества с авторским отношением к жизни, оплодотворяется им, в результате чего рождается новая художественная характерность определенного типа. Эта художественно претворенная характерность с ее отношением к окружающему миру и составляет собственно художественное содержание, содержательную художественную целостность, имеющую вполне определенную структуру, основными компонентами которой являются тип характерности и тип связей ее с миром в целом. Такое понимание природы взаимосвязи художественного творчества и жизненного опыта писателя представляется нам особенно актуальным при изучении такого типа художника, какой представлен судьбой и произведениями Варлама Тихоновича Шаламова. Вместе с тем это позволило нам определить и основной путь исследования его творческого наследия – через постижение сущности наиболее значимых граней художественного мира писателя в их органической – системной – слитности. Такой подход позволит и расставить все точка над «i» во взаимоотношения Варламова и Солженицына.

Еще со времен Белинского известно и доказано, что литература в России более широкое понятие, чем в европейском понимании. По верному наблюдению М. Горького, «каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно общее стремление – понять, почувствовать догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа». Доподлинно, сколько людей, столько и мнений. А потому в своих стремлениях «понять, почувствовать, догадаться» литература не могла бы быть однородна в эстетических, социальных и политических суждениях. Именно поэтому история русской литературы не ограничивается лишь историей создания эстетического материала и многоразличием анализа созданного. Не является секретом факт, что XX век был богат на конфронтации в политической и литературной среде, которая, как правило, разделялась на тех, кто «за» и тех, кто «против». Но случались конфликты и совсем иного рода – своеобразные войны, которые не ограничивались полемикой в области чисто эстетического, переходя на общественный, идеологический уровни, а порой и фактами в истории русской литературы XX века становились «литературные войны» между Буниным и Маяковским, Пастернаком и Набоковым. Одной из самых неожиданных, жестких и загадочных стала литературная борьба между двумя лауреатами Нобелевской премии, двумя крупнейшими писателями – М.А. Шолоховым и А.И. Солженицыным. Но если это противостояние можно объяснить, то совсем непонятным кажется противостояние писателей «одного лагеря», одной темы.

Сложные, запутанные и противоречивые отношения связывают В.Т. Шаламова и А.И. Солженицына. Можно ли называть такого рода отношения конфликтом? Некоторые шаламоведы склонны обозначать историю взаимоотношений двух писателей именно как развитие конфликта. Материалом для предположения подобного рода заключений может являться переписка между Шаламовым и Солженицыным. На сегодняшний день она опубликована. Вернее сказать, опубликована та часть переписки, которая принадлежала Варламу Тихоновичу. Со стороны Александра Исаевича существуют ограничения на публикацию своих писем. Так, еще в 1990 году Солженицын написал Сиротинской, наследнице творчества Шаламова следующее: «Уважаемая Ирина Павловна! На печатание писем Шаламова ко мне Вам тоже требуется разрешение, и я Вам его даю. Они представляют и общественный интерес.

Напротив, имеющиеся у Вас мои письма к нему (у Вас комплект их не полный, не все тут) такого интереса не представляют. К тому же я не хочу поощрять начавшуюся лавину печатания моих писем, обычно без спроса. Моих писем к В.Т. печатать не разрешаю».

Не совсем искренним кажется объяснение Александра Исаевича, хотя это лишь наше предположение. Расставить все точки над «i» крайне сложно, время сделает это. Однако уже сегодня понятно, что необходимо говорить о круге вопросов, ставших предметом спора двух великих писателей XX века.

Круг этих вопросов не такой уж большой и может быть обозначен всего лишь двумя позициями:

1. Личные взаимоотношения.

2. Эстетические представления.

В. Шаламов и А. Солженицын познакомились в редакции «Нового мира» в 1962 году. Все сближало их – и лагерная судьба, и глубокое понимание причин тотального насилия, и яростная непримиримость к нему.

Солженицын тогда жил в Рязани, часто наезжал в Москву, они встречались, переписывались. Переписка охватывает 1962-1966 годы. Шаламов был более открыт в этой переписке: его письма – это воспоминания о Колыме, и символ веры, и глубокий анализ прозы Солженицына, и эссе о лагерной прозе вообще. Иногда черновик письма переходил в запись впечатлений от беседы с Солженицыным, словно продолжая ее и находя новые аргументы.

Солженицын в письмах более сдержан и по-деловому краток, но всегда внимателен к немногим успехам Шаламова (книжке, публикации) и высоко оценивает его стихи и прозу: «... И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские Рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то Узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».

Позицию Шаламова сегодня представляет Сиротинская, которая познакомилась с Варламом Тихоновичем в 1966 году, когда его отношения с А.И. Солженицыным еще не прервались. По ее словам, какие-то надежды Шаламов возлагал на «ледокол» – повесть «Один день Ивана Денисовича», который проложит путь лагерной прозе, правде-истине и правде-справедливости. Трещина в отношениях наметилась к 1966 году, и росла неудержимо. Не приносили удовлетворения беседы – они просто не понимали друг друга. Солженицын был далек от чисто профессиональных писательских проблем: «Он просто не понимает, о чем я говорю». Да и мировоззренческие, нравственные проблемы обсудить не было возможности. Александр Исаевич был занят тактическими вопросами, «облегчал» и «пробивал» свои рассказы, драмы, романы. Варлам Тихонович обитал на ином уровне.

Один – поэт, философ, и другой – публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка.

У Варлама Тихоновича оставалось чувство тягостного разочарования от этих бесед: «Это делец. Мне он советует: без религии на Западе не пойдет...». Именно эксплуатация священного учения отталкивала Шаламова. Он, не раз афишировавший свою нерелигиозность, был оскорблен за религию, к которой относился с огромным уважением. Использовать ее для достижения личных практических целей считал недопустимым: «Я не религиозен. Не дано. Это как музыкальный слух: либо есть, либо нет».

По свойства своей личности В.Т. просто не мог думать и чувствовать в этом направлении – как ему надо писать, чтобы иметь успех, чтобы печататься в Москве или Париже. Возможно ли вообразить, что он переделывает «Колымские рассказы» кому-то в угоду? Или поучает страну, ученого и мужика, как ему жить по правде.

Много споров и суждений вызвало письмо Шаламова в 1972 г. В «Литературную газету» с гневными отречениями от зарубежных публикаций и чтений по «голосам» его рассказов. С осуждением относится и Солженицын к этому письму. Он обвиняет Шаламова, по сути, в предательстве: отказаться от темы, которая стала его судьбой и жизнью!

Гнев В.Т. вполне объясним – его без зазрения совести и без авторского согласия использовали в «холодной войне», «маленькими кусочками», разрушая ткань произведения, а книгу не издавали (она впервые вышла в Лондоне в 1978 г.). «Колымские рассказы» публиковал в Нью-Йорке «Новый журнал», храня свою монополию на тексты Варлама Тихоновича. Так и «Войну и мир» можно погубить. Именно так и воспринимал Шаламов эти разрушительные, губительные для его прозы публикации. Да к тому же они перекрывали и тоненький речек его стихотворных публикаций в России. А стихи для В.Т. были единственной отдушиной и смыслом той жизни.

И тогда, в 60-е годы, растущее отчуждение от «дельца» как он называл А.И., уже ясно чувствовалось. Он рассказывал Сиротинской о неудавшихся беседах в Солотче осенью 1963 г. – куда он ездил в гости к А.И. Выявилась какая-то биологическая, психологическая несовместимость бывших друзей при таком длительном контакте. Вместо ожидаемых В.Т. бесед о «самом главном» – какие-то мелкие разговоры. Может быть, А.И. просто не был так расточителен в беседах и переписке, как В.Т., берег, копил все впрок, в свои рукописи, а В.Т. был щедр и прямодушен в общении, ощущая неистощимость своих духовных и интеллектуальных сил.

Прочитав роман «В круге первом» в рукописи, В.Т. сказал: «Это разрез общества по вертикали, от Сталина до дворника». Краткость этой оценки дает представление о ней как об обязательной: скорее всего, В.Т. считал нравственным долгом поддержать каждое гневное слово против сталинизма. В записях Шаламова есть еще одно высказывание по поводу романа: «Форма романа архаична, а рассуждения персонажей не новы». Этот философский ликбез, настойчиво внедряемый в ткань художественного произведения, и огорчал и раздражал В.Т., как и вся «пророческая деятельность» (так он называл) Солженицына, претенциозная, нравственно неприемлемая для писателя, по мнению В.Т.

Не сбылись надежды на дружескую помощь А.И.: Солженицын Не показал рассказов Шаламова Твардовскому. Может быть, это был естественный для стратега и тактика ход: уж очень тяжкий груз надо было подымать – «Колымские рассказы».

А.И. оттягивал знакомство В.Т. с Л. Копелевым. Ему самому Копелев помог найти пути в «Новый мир», в конечном счете – на Запад.

И делиться удачей вряд ли хотелось. На Западе важно было оказаться первым и как бы единственным. И А.И. всячески уговаривал В.Т. не посылать на Запад свои рассказы.

В 70-х годах Шаламов редко и раздраженно говорил о Солженицыне, тем более, что до него дошли осуждающие слова бывшего друга, «брата» (как говорил Солженицын), с такой легкостью и жестокостью оброненные из благополучного Вермонта («Варлам Шаламов умер») о нем, еще живом, бесправном, но недобитом калеке.

По своему объясняет конфликтную ситуацию Александр Исаевич. В журнале «Новый мир» (1999, 4) в рубрике «Дневник писателя» был опубликован материал «С Варламом Шаламовым». Это не только воспоминания писателя, но и его объяснения по поводу обвинений и со стороны самого Шаламова, высказанные при жизни писателя, и со стороны Сиротинской. Эту публикацию отличает тон автора. Солженицын в ней не позволяет себе по отношению к В. Шаламову той пренебрежительности, которая звучит в статьях об И. Бродском, Д. Самойлове, Ю. Нагибине в цикле «Из «Литературной коллекции». Солженицын начинает свой очерк «С Варламом Шаламовым» с освящения истории знакомства со своим героем, подробно излагая детали, свидетельствующие об их взаимной симпатии. Останавливается Солженицын и на разногласиях с Шаламовым, но не углубляясь в подробности. Разногласия эти объясняются «пессимизмом» Шаламова, его неприязнью к слову «зэк», «введенному « Солженицыным, особенностями восприятия синтаксических знаков (точки с запятой). Но по сути статья Солженицына о Шаламове дает читателю представление о различиях эстетического и нравственно-философского характера, разделяющих двух великих «сынов Гулага».

Трудно определить, какое именно из расхождений (идеологических, эстетических, этических) Солженицына и Шаламова предопределило их неизбежный, непонятный для непосвященных и болезненный для участников разрыв. Когда Солженицын только еще приступает к изложению обстоятельств несостоявшегося соавторства их с Шаламовым в работе над «Архипелагом ГУЛАГ», читателю статьи, знакомому с творчеством А.И. Солженицына и В.Т. Шаламова, должно быть ясно, что идея соавторства была обречена на провал с самого начала.

Читателю ясно, а Солженицын до сих пор не может справиться с потрясением, которое испытал в момент отказа Шаламова от творческого сотрудничества с ним. «Я изложил, – вспоминает А. Солженицын, – с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства. Если нужно – поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня – быстрый и категорический отказ».

Не вдаваясь в подробности статьи, скажем лишь, что в ней диалог двух авторов, который не мог завершиться примирением, закончиться правотой последнего слова, слова Солженицына, слова не совсем доброго, звучащего в какой-то мере как приговор.

Диалог должен быть продолжен. Поэтому сегодня мы говорим именно об этом. Известно, что ряд исследователей (Сиротинская И., Михайлик Е., Есипов В.) склонны различия во взглядах двух писателей объяснять и различным лагерным опытом, и тем, что Шаламов и Солженицын по существу писатели разных поколений: Шаламов входил в жизнь и в литературу в 20-е годы, когда сохранялся эстетический плюрализм, Солженицын – в 30-е годы, когда господствовал уже соцреализм; и тем, что у писателей художническое мировосприятие различно: трагическое у Шаламова и тяготеющие к эпическому спокойствию у Солженицына.

Думается только, что системный подход к оценке творческого наследия Шаламова поможет разрешить спор, продолжающейся до сего дня. А жизненная способность художественных систем докажет читателю, кто прав.

Шаламов и Солженицын начинали как писатели-соратники по лагерной теме. Но постепенно они отдалялись друг от друга. К концу 1960-х Шаламов и вовсе стал считать Солженицына дельцом, графоманом и расчётливым политиканом.

Познакомились Шаламов и Солженицын в 1962 году в редакции «Нового мира». Несколько раз встречались в домашней обстановке. Переписывались. Солженицын дал добро на публикацию писем Шаламова к нему, но не разрешил печатать свои письма. Однако часть из них известна по выпискам Шаламова.

Шаламов сразу после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» пишет подробное письмо с очень высокой оценкой произведения в целом, главного героя и некоторых персонажей.

В 1966 году Шаламов в письме отправляет отзыв о романе «В круге первом». Он высказывает ряд замечаний. В частности, он не принял, как неудачный и неубедительный, образ Спиридона, посчитал слабыми женские портреты. Однако общая оценка романа не вызывает разночтений: «Роман этот - важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение».

Солженицына в ответ пишет ему: «Я считаю Вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособление».

В «Архипелаге» Солженицын цитирует слова Шаламова о растлевающем влиянии лагеря и, не соглашаясь с ними, апеллирует к его опыту и судьбе: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего лагерника - так личность. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли Вы собственную концепцию?».

После разрыва отношений (отказа Шаламова стать соавтором «Архипелага») изменились и отзывы о произведениях.

Вот отрывок из письма Шаламова 1972 года А.Кременскому: «Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы - всё другое. Лагерная тема - это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема - это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын. Но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно. Солженицын лагеря не знает и не понимает».

В свою очередь, Солженицын высказал упрёки по поводу художественного уровня произведений Шаламова, отнеся их к периоду дружеского общения: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».

«Я надеюсь сказать своё слово в русской прозе», - один из мотивов отказа Шаламова над их совместной работой по «Архипелагу». Это желание объяснимо и само по себе и на фоне успеха Солженицына, которого уже публикуют, и он уже известен на всю страну, а «Колымские рассказы» так и лежат в «Новом мире». Это позже мотив отказа будет соединен с определением Солженицына как «дельца». Пока же звучит (так запомнил и записал Солженицын) вопрос-сомнение: «Я должен иметь гарантию, на кого я работаю».

«Братья по лагерю», они не могли сотрудничать и, разойдясь, уже и не хотели понять друг друга. Шаламов обвинял Солженицына в проповедничестве и корысти. Солженицын, уже будучи в эмиграции, повторил непроверенную информацию о смерти Шаламова, а тот был ещё жив, но очень болел и жил впроголодь.

«Там, где Шаламов проклинает тюрьму, исковеркавшую его жизнь, - пишет А.Шур, - Солженицын верит, что тюрьма - это и великое нравственное испытание и борьба, из которой многие выходят духовными победителями». Сопоставление продолжает Ю.Шрейдер: «Солженицын ищет путь сопротивления системе и пытается передать его читателю. Шаламов свидетельствует о гибели людей, раздавленных лагерем». Тот же смысл сопоставления и в работе Т.Автократовой: «Солженицын писал в своих произведениях, как калечила неволя человеческую жизнь и как, вопреки этому, душа обретала в неволе подлинную свободу, преображаясь и веруя. В. Шаламов писал о другом - о том, как калечила неволя душу».

Солженицын изображал ГУЛаг как жизнь рядом с жизнью, как общую модель советской действительности. Мир Шаламова - подземный ад, царство мёртвых, жизнь после жизни.

Непоколебимой была позиция Шаламова по отношению к труду в лагере. Он был убеждён, что этот труд может вызвать только ненависть. Лагерный труд, сопровождавшийся непременным лозунгом о «деле чести, доблести и геройства», не может вдохновлять, не может быть творческим.

Шаламов отвергает не просто лагерный труд, но, в противовес Солженицыну, любое творчество: «Не удивительно, что Шаламов не допускает возможности какого-то творчества в лагере. Может! - говорит Солженицын».

Вспоминая своё общение с Шаламовым, Солженицын задает самому себе вопрос: «Да разве можно было совместить наши мирочувствия? Мне - соединиться с его ожесточённым пессимизмом и атеизмом»?».Пожалуй, стоит согласиться с возражением по этому поводу Л.Жаравиной: «Автор «Архипелага» открывает в своих героях религиозный центр, к которому стягивались основные линии их миропонимания и поведения. Но аналогичный центр есть и у Шаламова. Солженицын явно противоречит себе, когда, подчёркивая атеизм своего оппонента, заметил, что тот «никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы». При том, что Шаламов сам неоднократно говорил о своем атеизме, он всегда подчёркивал, что лучше всех и дольше всех в нечеловеческих условиях Колымы держались именно «религиозники».

Ещё одна позиция расхождения связана с вопросом о дружбе и доверии, доброте. Шаламов утверждал, что в страшных колымских лагерях люди настолько были замучены, что ни о каких дружеских чувствах говорить не приходилось.

Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):

У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».

Письмо Солженицына - это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».

Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.

Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.

У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.

Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.

Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.

Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.

В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.

На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.

Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».

А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.

— Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.

После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.

Комментарии 0

"Меня часто приглашают выступать с воспоминаниями о Солженицыне, и там упоминание о Шаламове считается нецензурным."
Из выступления Сергея Гродзенского на обсуждении книги В. Есипова "Шаламов", сент. 2012

"Если посмотреть на Солженицына из определенной, шаламовской перспективы, то получается следующая картина.
Солженицын - графоман, писавший чудовищные “стихи” вроде поэмы “Прусские ночи”. Условия содержания в лагере у Солженицына были ласковые, так что он мог упражняться в стихосложении, пока другие доходили.
Сам Солженицын пишет про себя, что он был лагерным осведомителем-стукачем, работавшим под псевдонимом “Ветров”. При этом якобы он никого не сдал и с администрацией лагеря не сотрудничал (в это никто из заключенных не верит).
Потом он написал повесть “Щ-854", которая была достаточно мягкой и беззубой, в меру лживой и просоветской, приспособленческой, чтобы ее могли напечатать во время оттепели. [...]
После этого и даже еще прежде Солженицын решил стать “главным по лагерям” на Западе, и это была чисто советская, надо сказать, установка - создать под себя кресло и назначить ГлавЛагПисом и ГлавСовестью.
В мемуарах Солженицына описана душераздирающая сцена, как в 1964 году он предлагает Шаламову писать “Архипелаг ГУЛаг” вместе. По версии Солженицына они для этого - в целях конспирации - отошли в пустынный сквер, легли в траву и говорили в землю. Шаламов отказался с совершенно загадочной для Александра Исаича мотивацией - “хочу быть уверенным, для кого пишу”. А Солженицын уже тогда мыслил строго в категориях самопиара - например, главный герой должен быть обязательно носителем христианского мировоззрения, чтобы ТАМ было понятно.
Дальше была всемирная слава - она, как видно, достается именно тем, кто активно ее добивается, ходит за ней по пятам, умоляет. Поместье в Вермонте, иронически описанное Войновичем в “Москве 2042" - там Солженицын тренировался въезжать в Россию на белом коне. Примечательно, что как и в случае Ивана Ильина почвенничество, монархизм и православие Солженицына совершенно не мешали ему сотрудничать с западными спецслужбами, а точнее им - использовать Александра Исаича.
В конечном счете Солженицын дослужился до совести нации.
[...] Вот метод: взять реальную тему, приватизировать ее, оттеснить конкурентов, прославиться на западе в контексте Холодной войны, а дальше гнать пургу как пророк. Хороший бизнес."

Это надо в курьезы: оказывается, Шаламов писал не прозу, а репортаж. "С петлей на шее", кстати, не парамоновское, это философ и лауреат разных премий по-хлестаковки отсылает к известному советскому бренду - книге чешского коммуниста Юлиуса Фучика, написанную в немецкой тюрьме, "Репортаж с петлей на шее".

"Скажу откровенно, "Колымские рассказы" Шаламова показались мне послабее "Архипелага ГУЛАГ" Солженицына. Интересные разумеется, но солженицынской глубины не достигают. При этом, как личность, Шаламов был ярче Солженицына. Такой вот интересный диссонанс имеет место быть."
Журналист Евгений Солодовников в

«Через весь второй том проходит спор Солженицына с Варламом Шаламовым. Автор "Архипелага" почти исключил Колыму из "охвата своей книги", ибо ей "повезло": там выжил Варлам Шаламов"... Солженицын пишет о Шаламове очень доброжелательно, положительно оценивая его лагерные рассказы о Колыме и исследование о блатных: "кроме нескольких частных пунктов между нами никогда не возникало разнотолка в изъяснении Архипелага. Всю туземную жизнь мы оценили, в общем, одинаково. Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт". Но расхождения между Солженицыным и Шаламовым есть. И касаются они прежде всего проблемы принципиальной: Солженицын возражает против основного вывода, сделанного после многих лет колымских лагерей: "...лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего нужного, полезного оттуда никто не вынесет". Солженицын пишет: "Благословение тебе, тюрьма!" Спор между Солженицыным и Шаламовым выходит далеко за рамки дискуссии о поведении заключенных в лагере. Касается он души народа, ее возможностей. Спор этот о будущем страны — может ли она найти в себе силы для внутреннего освобождения.»
Михаил Геллер , "Александр Солженицын" , 1989

«Нет сомнения, - писал когда-то поэт Давид Самойлов, - что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и другое литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошел. Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович»…».
Алексей Пименов , «Миссия пророка не по плечу никому» , с сайта радиостанции Голос Америки

«Мы вместе гуляли по городу, он приходил ко мне домой или в «Литературную газету». Варлам Тихонович Солженицына не любил. Не признавал даже его первой, поразившей всех вещи - повести «Один день Ивана Денисовича».

«Думаю, что слава Солженицына в 60-е — начале 70-х уязвляла Варлама Тихоновича. Но, по-моему, тогда еще не был понятен масштаб Солженицына — автора «Архипелага», масштаб Солженицына как крупнейшего в русской, а может, и в мировой истории литератора, оказавшего влияние на историю своей страны, да и всего мира. Тогда было просто два писателя, с тем или иным лагерным опытом, пишущих примерно на одну и ту же тему. И все складывалось несправедливо в отношении Шаламова… Сейчас я пытаюсь реконструировать понимание отношений в 60-х — начале 70-х годов. Тогда еще не было ясно, что у Солженицына действительно глобальное историческое мышление. Это не было очевидно ни Шаламову, ни многим другим..[...]
Но противопоставлять Солженицына и Шаламова легко… Сложнее, но, может быть, правильней сегодня говорить об общем их неприятии того, что с нами произошло и происходит, об открытии ими нового внутреннего (у Шаламова) и социального мира человечества, поиске выхода из катастрофы, на которую обрекает себя человечество. Я бы сказал, что их объединяет не столько общность опыта, сколько осознание вплотную придвинувшейся катастрофы.»
Сергей Григорьянц , «Он представил нечеловеческий мир» , с сайта автора

Лидия Чуковская :
"Прочла Шаламова «Записи». Выпады против Солженицына мелкие, самолюбивые и прямо завистливые. Между тем «Архипелаг» - великая проза, новая не только новым материалом, но и новым художеством. Оттого читаешь. «Колымские рассказы» Шаламова нельзя читать. Это нагромождение ужасов - еще один, еще один. Ценнейший вклад в наши познания о сталинских лагерях. Реликвия. И только.
Упрекает Солженицына в деловитости. Да. А. И. деловит. Но в чем? В своем труде. (10 ч. в день.) И в распоряжении деньгами: отдавать политическим заключенным. Сейчас он мучается безнадежной болезнью друга: Можаева. Из записей Шаламова не видать, чтоб он за кого-нибудь (кроме себя) мучился. Жесток. Иногда весьма проницателен и умен."
«Счастливая духовная встреча. О Солженицыне»

Немного бреда для разнообразия:

"Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует Солженицына, лагерная вещь: Шаламов присылает длинное письмо, хвалит-хвалит... И вдруг - гнев, прорывается гнев: блатарей, Александр Исаевич, в вашем лагере нет, лагерь у вас без вшей, служба охраны не отвечает за план и не выбивает его прикладами! Кот - по лагерю гуляет кот! И зэки его не съели?!
Получается, что автор, сам Александр Исаевич, вроде как и не сидел: если в бараке живет кот, если урки меряют махорку стаканом, хлеб оставляет в матрасе, и его никто не ворует, если в бараках тепло, даже уютно, если в столовой есть ложки!... - Где этот чудный лагерь? - кричит Шаламов, - хотя бы годок в нем посидеть! Шесть страниц похвал - вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, эффект дает... Мощный.[...]
Шаламов - настоящий гений и по-настоящему несчастный человек. Один из итогов - его письмо? Абзац про кота, все перечеркнувший? Шаламов не принял от Александра Исаевича помощь, умер в сумасшедшем доме... - но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы его рукописи Хрущеву, это было бы для Александра Трифоновича как несостоявшееся самоубийство)... - разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов - вскоре - погибнет в психушке?"
Из романа тележурналиста Андрея Караулова

Варлам Шаламов

О его религиозности Полищук, 1994. Апанович.

Варлам Шаламов в свидетельствах современников. Материалы к биографии. 2012 г. 435 с.

Варлам Шаламов о Солженицыне
(из записных книжек)

Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын...

У С/олженицына/ есть любимая фраза: «Я этого не читал».

Письмо Солженицына — это безопасная*, дешевого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы все было в «законе». Недостает еще письма с протестом против смертной казни и /нрзб./ абстракций.

Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого.

Солженицын — вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно...

У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил — в сто раз больше, чем у нас.

Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности... Солженицын — писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.

Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский прием, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер /.../ Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.

Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.

В одно из своих /нрзб./ чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов. — Колымские рассказы... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым. Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.

На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) — навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.

Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им свое горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», — ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?». А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне — как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем еще тысячу лет. — Ну что же, — спросил я Солженицына в Солотче, — показывали Вы все это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, — поэт и согрешить тут не может. — Показывал. — Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.

После бесед многочисленных с С/олженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.