Роман И. «Роман И

Иван Тургенев
НОВЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"Поднимать следует новь
не поверхностно скользящей сохой,
но глубоко забирающим плугом".
Из записок хозяина - агронома
I
Весною 1868 года, часу в первом дня, в Петербурге, взбирался по черной лестнице пятиэтажного дома в Офицерской улице человек лет двадцати семи, небрежно и бедно одетый. Тяжело шлепая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, неуклюжее тело, человек этот достигнул наконец самого верха лестницы, остановился перед оборванной полураскрытой дверью и, не позвонив в колокольчик, а только шумно вздохнув, ввалился в небольшую темную переднюю.
- Нежданов дома? - крикнул он густым и громким голосом.
- Его нет - я здесь, войдите, - раздался в соседней комнате другой, тоже довольно грубоватый, женский голос.
- Машурина? - переспросил новоприбывший.
- Она самая и есть. А вы - Остродумов?
- Пимен Остродумов,- отвечал тот и, старательно сняв сперва калоши, а потом повесив на гвоздь ветхую шинелишку, вошел в комнату, откуда раздался женский голос.
Низкая, неопрятная, со стенами, выкрашенными мутно-зеленой краской, комната эта едва освещалась двумя запыленными окошками. Только и было в ней мебели, что железная кроватка в углу, да стол посередине, да несколько стульев, да этажерка, заваленная книгами. Возле стола сидела женщина лет тридцати, простоволосая, в черном шерстяном платье, и курила папироску. Увидев вошедшего Остродумова, она молча подала ему свою широкую красную руку. Тот так же молча пожал ее и, опустившись на стул, достал из бокового кармана полусломанную сигару. Машурина дала ему огня - он закурил, и оба, не говоря ни слова и даже не меняясь взглядами, принялись пускать струйки синеватого дыма в тусклый воздух комнаты, уже без того достаточно пропитанный им.
В обоих курильщиках было нечто общее, хотя чертами лица они не походили друг на друга. В этих неряшливых фигурах, с крупными губами, зубами, носами (Остродумов к тому же еще был ряб), сказывалось что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое.
- Видели вы Нежданова? - спросил, наконец, Остродумов.
- Видела; он сейчас придет. Книги в библиотеку понес.
Остродумов сплюнул в сторону.
- Что это он все бегать стал? Никак его не поймаешь.
Машурина достала другую папиросу.
- Скучает,- промолвила она, тщательно ее разжигая.
- Скучает! - повторил с укоризной Остродумов. - Вот баловство! Подумаешь, занятий у нас с ним нету. Тут дай бог все дела обломать как следует - а он скучает!
- Письмо из Москвы пришло? - спросила Машурина погодя немного.
- Пришло... третьего дня.
- Вы читали?
Остродумов только головой качнул.
- Ну... и что же?
- Что? Скоро ехать надо будет. Машурина вынула папиросу изо рта.
- Это отчего же? Там, слышно, идет все хорошо.
- Идет своим порядком. Только человек один подвернулся ненадежный. Так вот... сместить его надо; а не то и вовсе устранить. Да и другие есть дела. Вас тоже зовут.
- В письме?
- Да, в письме.
Машурина встряхнула своими тяжелыми волосами. Небрежно скрученные сзади в небольшую косу, они спереди падали ей на лоб и на брови.
- Ну, что ж! - промолвила она, - коли выйдет распоряжение - рассуждать тут нечего!
- Известно, нечего. Только без денег никак нельзя; а где их взять, самые эти деньги?
Машурина задумалась.
- Нежданов должен достать, - проговорила она вполголоса, словно про себя.
- Я за этим самым и пришел, - заметил Остродумов.
- Письмо с вами? - спросила вдруг Машурина.
- Со мной. Хотите прочесть?
- Дайте... или нет, не нужно. Вместе прочтем... после.
- Верно говорю, - пробурчал Остродумов, - не сомневайтесь.
- Да я и не сомневаюсь.
И оба затихли опять, и только струйки дыма по-прежнему бежали из их безмолвных уст и поднимались, слабо змеясь, над их волосистыми головами.
В передней раздался стук калош.
- Вот он! - шепнула Машурина.
Дверь слегка приотворилась, и в отверстие просунулась голова - но только не голова Нежданова.
То была круглая головка с черными, жесткими волосами, с широким морщинистым лбом, с карими, очень живыми глазками под густыми бровями, с утиным, кверху вздернутым носом и маленьким розовым, забавно сложенным ртом. Головка эта осмотрелась, закивала, засмеялась - причем выказала множество крошечных белых зубков - и вошла в комнату вместе со своим тщедушным туловищем, короткими ручками и немного кривыми, немного хромыми ножками. И Машурина и Остродумов, как только увидали эту головку, оба выразили на лицах своих нечто вроде снисходительного презрения, точно каждый из них внутренно произнес: "А! этот!" и не проронили ни единого слова, даже не пошевельнулись. Впрочем, оказанный ему прием не только не смутил новопоявившегося гостя, но, кажется, доставил ему некоторое удовлетворение.
- Что сие означает? - произнес он пискливым голоском. - Дуэт? Отчего же не трио? И где же главный тенор?
- Вы о Нежданове любопытствуете, господин Паклин? - проговорил с серьезным видом Остродумов.
- Точно так, господин Остродумов: о нем.
- Он, вероятно, скоро прибудет, господин Паклин.
- Это очень приятно слышать, господин Остродумов.
Хроменький человек обратился к Машуриной. Она сидела насупившись и продолжала, не спеша, попыхивать из папироски.
- Как вы поживаете, любезнейшая... любезнейшая. Ведь вот как это досадно! Всегда я забываю, как вас по имени и по отчеству!
Машурина пожала плечами.
- И совсем это не нужно знать! Вам моя фамилия известна. Чего же больше! И что за вопрос: как вы поживаете? Разве вы не видите, что я живу?
- Совершенно, совершенно справедливо! - воскликнул Паклин, раздувая ноздри и подергивая бровями, - не были бы вы живы - ваш покорный слуга не имел бы удовольствия вас здесь видеть и беседовать с вами! Припишите мой вопрос застарелой дурной привычке. Вот и насчет имени и отчества... Знаете: как-то неловко говорить прямо: Машурина! Мне, правда, известно, что вы и под письмами вашими иначе не подписываетесь, как Бонапарт! - то бишь: Машурина! Но все-таки в разговоре...
- Да кто вас просит со мной разговаривать?
Паклин засмеялся нервически, как бы захлебываясь.
- Ну, полноте, милая, голубушка, дайте вашу руку, не сердитесь, ведь я знаю: вы предобрая - и я тоже добрый... Ну?..
Паклин протянул руку... Машурина посмотрела на него мрачно - однако подала ему свою.
- Если вам непременно нужно знать мое имя, - промолвила она все с тем же мрачным видом, - извольте: меня зовут Феклой.
- А меня - Пименом, - прибавил басом Остродумов.
- Ах, это очень... очень поучительно! Но в таком случае скажите мне, о Фекла! и вы, о Пимен! скажите мне, отчего вы оба так недружелюбно, так постоянно недружелюбно относитесь ко мне, между тем как я...
- Машурина находит,- перебил Остродумов,- и неона одна это находит, что, так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя.
Паклин круто повернулся на каблуках.
- Вот она, вот постоянная ошибка людей, которые обо мне судят, почтеннейший Пимен! Во-первых, я не всегда смеюсь, а во-вторых - это ничему не мешает и положиться на меня можно, что и доказывается лестным доверием, которым я не раз пользовался в ваших же рядах! Я честный человек, почтеннейший Пимен!
Остродумов промычал что-то сквозь зубы, а Паклин покачал головою и повторил уже без всякой улыбки:
- Нет! я не всегда смеюсь! Я вовсе не веселый человек! Вы посмотрите-ка на меня!
Остродумов посмотрел на него. Действительно, когда Паклин не смеялся, когда он молчал, лицо его принимало выражение почти унылое, почти запуганное; оно становилось забавным и даже злым, как только он раскрывал рот. Остродумов, однако, ничего не сказал.
Паклин снова обратился к Машуриной:
- Ну, а учение как подвигается? Делаете вы успехи в вашем истинно человеколюбивом искусстве? Чай, штука трудная - помогать неопытному гражданину при его первом вступлении на свет божий?
- Ничего, труда нет, коли он немного больше вас ростом, - ответила Машурина, только что сдавшая экзамен на повивальную бабушку, и самодовольно ухмыльнулась.
Года полтора тому назад она, бросив свою родную, дворянскую, небогатую семью в южной России, прибыла в Петербург с шестью целковыми в кармане; поступила в родовспомогательное заведение и безустанным трудом добилась желанного аттестата. Она была девица... и очень целомудренная девица. Дело не удивительное! - скажет иной скептик, вспомнив то, что было сказано об ее наружности. Дело удивительное и редкое! - позволим себе сказать мы.
Услышав ее отповедь, Паклин снова рассмеялся.
- Вы молодец, моя милая! - воскликнул он. - Славно меня отбрили! Поделом мне! Зачем я таким карликом остался! Однако где же это пропадает наш хозяин?
Паклин не без умысла переменил предмет разговора. Он никак не мог помириться с крохотным своим ростом, со всей своей невзрачной фигуркой. Это было ему тем чувствительнее, что он страстно любил женщин. Чего бы он не дал, чтоб нравиться им! Сознание своей мизерной наружности гораздо больнее грызло его, чем его низменное происхождение, чем незавидное положение его в обществе. Отец Паклина был простой мещанин, дослужившийся всякими неправдами до чина титулярного советника, ходок по тяжебным делам, аферист. Он управлял имениями, домами и зашиб-таки копейку; но сильно пил под конец жизни и ничего не оставил после своей смерти. Молодой Паклин (звали его: Сила... Сила Самсоныч, что он также считал насмешкой над собою) воспитывался в коммерческом училище, где отлично выучился немецкому языку.
После различных, довольно тяжелых передряг он попал наконец в частную контору на 1500 рублей серебром годового содержания. Этими деньгами он кормил себя, больную тетку да горбатую сестру. Во время нашего рассказа ему только что пошел двадцать восьмой год. Паклин знался со множеством студентов, молодых людей, которым он нравился своей цинической бойкостью, веселой желчью самоуверенной речи, односторонней, но несомненной начитанностью, без педантизма. Лишь изредка ему доставалось от них. Раз он как-то опоздал на политическую сходку... Войдя, он тотчас начал торопливо извиняться... "Трусоват был Паклин бедный", - запел кто-то в углу - и все расхохотались. Паклин наконец засмеялся сам, хоть и скребло у него на сердце. "Правду сказал, мошенник!" - подумал он про себя. С Неждановым он познакомился в греческой кухмистерской, куда ходил обедать и где выражал подчас весьма свободные и резкие мнения. Он уверял, что главной причиной его демократического настроения была скверная греческая кухня, которая раздражала его печень.
- Да... именно... где пропадает наш хозяин? - повторил Паклин. - Я замечаю: он с некоторых пор словно не в духе. Уж не влюблен ли он, боже сохрани!
Машурина нахмурилась.
- Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого.
"А в вас?" - чуть было не сорвалось с губ у Паклина.
- Я потому желаю его видеть, - промолвил он громко, - что мне нужно переговорить с ним по одному важному делу.
- По какому это делу? - вмешался Остродумов. - По нашему?
- А, может быть, и по вашему... то есть по нашему, общему.
Остродумов хмыкнул. В душе он усомнился, но тут же подумал: "А черт его знает! Вишь, он какой пролаз!"
- Да вот он идет наконец, - проговорила вдруг Машурина - и в ее маленьких, некрасивых глазах, устремленных на дверь передней, промелькнуло что-то теплое и нежное, какое-то светлое, глубокое, внутреннее пятнышко...
Дверь отворилась - и на этот раз, с картузом на голове, со связкой книг под мышкой, вошел молодой человек лет двадцати трех, сам Нежданов.
II
При виде гостей, находившихся в его комнате, он остановился на пороге двери, обвел их всех глазами, сбросил картуз, уронил книги прямо на пол - и, молча добравшись до кровати, прикорнул на ее крае. Его красивое белое лицо, казавшееся еще белее от темно-красного цвета волнистых рыжих волос, выражало неудовольствие и досаду.
Машурина слегка отвернулась и закусила губу; Остродумов проворчал:
- Наконец-то!
Паклин первый приблизился к Нежданову.
- Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет? Огорчил кто тебя? Или так - без причины - взгрустнулось?
- Перестань, пожалуйста, российский Мефистофель, - отвечал раздраженно Нежданов. - Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими остротами.
Паклин засмеялся.
- Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско, коли плоско, так не остро.
- Ну, хорошо, хорошо... Ты, известно, умница.
- А ты в нервозном состоянии,- произнес с расстановкою Паклин.- Али в самом деле что случилось?
- Ничего не случилось особенного; а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно.
- То-то ты в газетах публиковал, что ищешь кондиции и согласен на отъезд,проворчал опять Остродумов.
- И, конечно, с величайшим удовольствием уеду отсюда! Лишь бы нашелся дурак - место предложил!
- Сперва надо здесь свою обязанность исполнить,- значительно проговорила Машурина, не переставая глядеть в сторону.
- То есть? - спросил Нежданов, круто обернувшись к ней. Машурина стиснула губы.
- Вам Остродумов скажет.
Нежданов обернулся к Остродумову. Но тот только крякнул и откашлялся: погоди, мол.
- Нет, не шутя, в самом деле, - вмешался Паклин, - ты узнал что-нибудь, неприятность какую?
Нежданов подскочил на постели, словно его что подбросило.
- Какая тебе еще неприятность нужна? - закричал он внезапно зазвеневшим голосом. - Пол- России с голода помирает, "Московские ведомости" торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу нам ступить некуда... а ему все мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу... Басанова арестовали, - прибавил он, несколько понизив тон, - мне в библиотеке сказывали.
Остродумов и Машурина оба разом приподняли головы.
- Любезный друг, Алексей Дмитриевич, - начал Паклин, - ты взволнован дело понятное... Да разве ты забыл, в какое время и в какой стране мы живем? Ведь у нас утопающий сам должен сочинить ту соломинку, за которую ему приходится ухватиться! Где уж тут миндальничать?! Надо, брат, черту в глаза уметь смотреть, а не раздражаться по-ребячьи...
- Ах, пожалуйста, пожалуйста! - перебил тоскливо Нежданов и даже сморщился, словно от боли. - Ты, известное дело, энергический мужчина - ты ничего и никого не боишься...
- Я-то никого не боюсь?! - начал было Паклин.
- Кто только мог выдать Басанова? - продолжал Нежданов, - не понимаю!
- А известное дело - приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро! Был у меня, например, приятель - и, казалось, хороший человек: так обо мне заботился, о моей репутации! Бывало, смотришь: идет ко мне... "Представьте, кричит, какую об вас глупую клевету распустили: уверяют, что вы вашего родного дядюшку отравили, что вас ввели в один дом, а вы сейчас к хозяйке сели спиной - и так весь вечер и просидели! И уж плакала она, плакала от обиды! Ведь этакая чепуха! этакая нелепица! Какие дураки могут этому поверить!" - И что же? Год спустя рассорился я с этим самым приятелем... И пишет он мне в своем прощальном письме: "Вы, который уморили своего дядю! Вы, который не устыдились оскорбить почтенную даму, севши к ней спиной!.." - и т. д. и т. д. - Вот каковы приятели!
Остродумов переглянулся с Машуриной.
- Алексей Дмитриевич! - брякнул он своим тяжелым басом, - он явно желал прекратить возникавшее бесполезное словоизвержение, - от Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.
Нежданов слегка дрогнул и потупился.
- Что он пишет? - спросил он наконец.
- Да вот... нам вот с ней...- Остродумов указал бровями на Машурину,ехать надо.
- Как? и ее зовут?
- Зовут и ее.
- За чем же дело стало?
- Да известно за чем... за деньгами
Нежданов поднялся с кровати и подошел к окну.
- Много нужно?
- Пятьдесят рублей... Меньше нельзя.
Нежданов помолчал.
- У меня теперь их нет, - прошептал он наконец, постукивая пальцами по стеклу, - но... я могу достать. Я достану.Письмо у тебя?
- Письмо-то? Оно... то есть... конечно...
- Да что вы все от меня хоронитесь? - воскликнул Паклин. - Неужто я не заслужил вашего доверия? Если бы я даже не вполне сочувствовал... тому, что вы предпринимаете, - неужто же вы полагаете, что я в состоянии изменить или разболтать?
- Без умысла... пожалуй! - пробасил Остродумов.
- Ни с умыслом, ни без умысла! Вот госпожа Машурина глядит на меня и улыбается... а я скажу...
- Я нисколько не улыбаюсь, - окрысилась Машурина.
- А я скажу, - продолжал Паклин, - что у вас, господа, чутья нет; что вы не умеете различить, кто ваши настоящие друзья! Человек смеется - вы и думаете: он несерьезный...
- А то небось нет? - вторично окрысилась Машурина.
- Вы вот, например, - подхватил с новой силой Паклин, на этот раз даже не возражая Машуриной, - вы нуждаетесь в деньгах... а у Нежданова их теперь нет... Так я могу дать.
Нежданов быстро отвернулся от окна.
- Нет... нет... это к чему же? Я достану... Я возьму часть пенсии вперед... Помнится, они остались мне должны. А вот что, Острадумов: покажи-ка письмо.
Остродумов остался сперва некоторое время неподвижным, потом осмотрелся кругом, потом встал, нагнулся всем телом и, засучив панталоны, вытащил из-за голенища сапога тщательно сложенный клочок синей бумаги; вытащив этот клочок, неизвестно зачем подул на него и подал Нежданову.
Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и передал Машуриной. Та сперва встала со стула, потом тоже прочла и возвратила бумажку Нежданову, хотя Паклин протягивал за нею руку.
Нежданов пожал плечом и передал таинственное письмо Паклину. Паклин в свою очередь пробежал глазами бумажку и, многозначительно сжав губы, торжественно и тихо положил ее на стол. Тогда Остродумов взял ее, зажег большую спичку, распространившую сильный запах серы, и сперва высоко поднял бумажку над головою, как бы показывая ее всем присутствовавшим, сжег ее дотла на спичке, не щадя своих пальцев, и бросил пепел в печку. Никто не произнес слова, никто даже не пошевелился в течение этой операции. Глаза у всех были опущены. Остродумов имел вид сосредоточенный и дельный, лицо Нежданова казалось злым, в Паклине проявилось напряжение; Машурина - священнодействовала.
Так прошло минуты две... Потом всем стало немного неловко. Паклин первый почувствовал необходимость нарушить безмолвие.
- Так что же? - начал он. - Принимается моя жертва на алтарь отечества или нет? Позволяется мне поднести если не все пятьдесят, то хоть двадцать пять или тридцать рублей на общее дело?
Нежданов вдруг вспыхнул весь. Казалось, в нем накипела досада... Торжественное сжигание письма ее не уменьшило - она ждала только предлога, чтобы вырваться наружу.
- Я уже сказал тебе, что это не нужно, не нужно... не нужно! Я этого не допущу и не приму. Я достану деньги, я сейчас же их достану. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи!
- Ну, брат, - промолвил Паклин, - я вижу: ты хоть и революционер, а не демократ!
- Скажи прямо, что я аристократ!
- Да ты и точно аристократ... до некоторой степени.
Нежданов принужденно засмеялся.
- То есть ты хочешь намекнуть на то, что я незаконный сын. Напрасно трудишься, любезный... Я и без тебя этого не забываю.
Паклин всплеснул руками.
- Алеша, помилуй, что с тобою! Как можно так понимать мои слова! Я не узнаю тебя сегодня. - Нежданов сделал нетерпеливое движение головой и плечами. - Арест Басанова тебя расстроил, но ведь он сам так неосторожно вел себя...
- Он не скрывал своих убеждений, - сумрачно вмешалась Машурина, - не нам его осуждать!
- Да; только ему следовало бы тоже подумать о других, которых он теперь скомпрометировать может.
- Почему вы так о нем полагаете?..- загудел в свою очередь Остродумов. Басанов человек с характером твердым; он никого не выдаст. А что до осторожности... знаете что? Не всякому дано быть осторожным, господин Паклин!
Паклин обиделся и хотел было возразить, но Нежданов остановил его.
- Господа! - воскликнул он, - сделайте одолжение, бросимте на время политику!
Наступило молчание.
- Я сегодня встретил Скоропихина, - заговорил наконец Паклин, - нашего всероссийского критика, и эстетика, и энтузиаста. Что за несносное создание! Вечно закипает и шипит, ни дать ни взять бутылка дрянных кислых щей... Половой на бегу заткнул ее пальцем вместо пробки, в горлышке застрял пухлый изюм - она все брызжет и свистит, а как вылетит из нее вся пена - на дне остается всего несколько капель прескверной жидкости, которая не только не утоляет ничьей жажды, но причиняет одну лишь резь... Превредный для молодых людей индивидуй!
Сравнение, употребленное Паклиным, хотя верное и меткое, не вызвало улыбки ни на чьем лице. Один Остродумов заметил, что о молодых людях, которые способны интересоваться эстетикой, жалеть нечего, даже если Скоропихин и собьет их с толку.
- Но помилуйте, постойте, - воскликнул с жаром Паклин, - он тем более горячился, чем менее встречал себе сочувствия, - тут вопрос, положим, не политический, но все-таки важный. Послушать Скоропихина, всякое старое художественное произведение уж по тому самому не годится никуда, что оно старо... Да в таком случае художество, искусство вообще - не что иное, как мода, и говорить серьезно о нем не стоит! Если в нем нет ничего незыблемого, вечного - так черт с ним! В науке, в математике, например: не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? Вы готовы признать их авторитет, а Рафаэль или Моцарт - дураки? И ваша гордость возмущается против их авторитета? Законы искусства труднее уловить, чем законы науки... согласен; но они существуют - и кто их не видит, тот слепец; добровольный или недобровольный - все равно!
Паклин умолк... и никто ничего не промолвил, точно все в рот воды набрали - точно всем было немножко совестно за него. Один Остродумов проворчал:
- И все-таки я тех молодых людей, которых сбивает Скоропихин, нисколько не жалею.
"А ну вас с богом! - подумал Паклин. - Уйду!"
Он пришел было к Нежданову с тем, чтобы сообщить ему свои соображения насчет доставки "Полярной звезды" из-за границы ("Колокол" уже не существовал), но разговор принял такой оборот, что лучше было и не поднимать этого вопроса. Паклин уже взялся за шапку, как вдруг, без всякого предварительного шума и стука, в передней раздался удивительно приятный, мужественный и сочный баритон, от самого звука которого веяло чем-то необыкновенно благородным, благовоспитанным и даже благоуханным.
- Господин Нежданов дома?
Все переглянулись в изумлении.
- Дома господин Нежданов? - повторил баритон.
- Дома, - отвечал наконец Нежданов.
Дверь отворилась скромно и плавно, и, медленно снимая вылощенную шляпу с благообразной, коротко остриженной головы, в комнату вошел мужчина лет под сорок, высокого росту, стройный и величавый. Одетый в прекраснейшее драповое пальто с превосходнейшим бобровым воротником, хотя апрель месяц уже близился к концу, он поразил всех - Нежданова, Паклина, даже Машурину... даже Остродумова! - изящной самоуверенностью осанки и ласковым спокойствием привета. Все невольно поднялись при его появлении.
III
Изящный мужчина подошел к Нежданову и, благосклонно осклабясь, проговорил:
- Я уже имел удовольствие встретиться и даже беседовать с вами, господин Нежданов, третьего дня, если изволите припомнить, - в театре. (Посетитель остановился, как бы выжидая; Нежданов слегка кивнул головою и покраснел.) Да!.. а сегодня я явился к вам вследствие объявления, помещенного вами в газетах... Я бы желал переговорить с вами, если только не стесню господ присутствующих (посетитель поклонился Машуриной и повел рукой, облеченной в сероватую шведскую перчатку, в направлении Паклина и Остродумова) и не помешаю им...
- Нет... отчего же... - отвечал не без некоторого труда Нежданов. Эти господа позволят... Не угодно ли вам присесть?
Посетитель приятно перегнул стан и, любезно взявшись за спинку стула, приблизил его к себе, но не сел, - так как все в комнате стояли, - а только повел кругом своими светлыми, хотя и полузакрытыми глазами.
- Прощайте, Алексей Дмитрич,- проговорила вдруг Машурина, - я зайду после.
- И я, - прибавил Остродумов. - Я тоже... после. Минуя посетителя и как бы в пику ему, Машурина взяла руку Нежданова, сильно тряхнула ее и пошла вон, никому не поклонившись. Остродумов отправился вслед за нею, без нужды стуча сапогами и даже фыркнув раза два: "Вот, мол, тебе, бобровый воротник!" Посетитель проводил их обоих учтивым, слегка любопытным взором. Он устремил его потом на Паклина, как бы ожидая, что и тот последует примеру двух удалившихся людей; но Паклин, на лице которого с самого появления незнакомца засветилась особенная сдержанная улыбка, отошел в сторону и приютился в уголку. Тогда посетитель опустился на стул. Нежданов сел тоже.
- Моя фамилия - Сипягин, может быть, слыхали, - с горделивой скромностью начал посетитель.
Но прежде следует рассказать, каким образом Нежданов встретился с ним в театре.
По случаю приезда Садовского из Москвы давали пьесу Островского "Не в свои сани не садись". Роль Русакова была, как известно, одной из любимых ролей знаменитого актера. Перед обедом Нежданов зашел в кассу, где застал довольно много народу. Он собирался взять билет в партер; но в ту минуту как он подходил к отверстию кассы, стоявший за ним офицер закричал кассиру, протягивая через голову Нежданова три рублевых ассигнации: "Им (то есть Нежданову), вероятно, придется получать сдачу, а мне не надо; так вы дайте мне, пожалуйста, поскорей билет в первом ряду... мне к спеху!" - "Извините, господин офицер, - промолвил резким голосом Нежданов, - я сам желаю взять билет в первом ряду", - и тут же бросил в окошко три рубля - весь свой наличный капитал. Кассир выдал ему билет - и вечером Нежданов очутился в аристократическом отделении Александринского театра.

В 1861 году крепостничество было отменено. А в 1877 году Тургенев написал “Новь”, обратив взор читателя на провинцию, где за это время не произошло перемен: быт и нравы остались застывшими на временной отметке наполеоновских войн. По-прежнему сильны позиции французского языка среди знати, также раболепствуют крестьяне перед господами. Одни не могут осознать важность для общения на русском, вторые – по прежнему твердят, что Богом над ними поставлен помещик, поэтому ничего менять нельзя. В подобное болото Тургенев любит помещать героев-революционеров, бьющих себя в грудь и устраивающих сцены перед собравшимися. Сотрясение воздуха содержит умные фразы, с которыми читатель всегда соглашается, но дальше этого Тургенев не идёт. Только Рудин из одноимённого романа всерьёз решил отстаивать идеалы, тогда как все остальные не доживали до последней страницы. Может Тургенев не имел желания показывать продолжение борьбы, а может он просто не видел в ней смысла, либо не хотел описывать действия, грозящие государству подрывом власти императора.

XIX век был крайне тяжёлым для Европы, сотрясаемой революциями. Активная деятельность масонов претворяла в жизнь их главное желание – империи и королевства рушились. Герои Тургенева больше ратовали за простой народ, желая его вывести из состояния рабства. И вот народ вышел на свет, но лучше ему от этого не стало. Для него – это дико. Он ещё пока не готов к переменам. Зачем сия “Новь”, исходящая от господ? Ведают ли они, что подняв одних с колен, поставят на колени других? Очередной герой Тургенева мучим идеями, его сжигает изнутри жажда видеть другое устройство мира. Он словоохотлив и способен делать жесты руками, но внутренне понимает бесполезность своих стремлений. Или это внушает ему автор, считающий подобное бессмысленностью. Нови в “Нови” нет – опять герой не выдерживает. Русский, по мнению Тургенева, не способен пойти на решительные меры.

Не видит Тургенев возможности перейти от слов к делу. Для него зарождение противных мироустройству мыслей возможно только в высших слоях общества. Низшие слои не испытывают желания что-либо менять. Пока кто-то бесится от мыслей, покуда является бездельником и ненужным государству человеком, крестьяне мирно прислуживают бывшим господам. Мог ведь Тургенев разглядеть очаг борьбы именно в низах? Мог. Разве не шёл простой люд против власти? Шёл. Так отчего Тургенев даёт под видом Нови давно устаревшие идеалы, причём не знати, а именно крестьян? Ведь они не были теми неразумными детьми, коими их привыкли описывать русские классики. Откуда тогда, спустя половину века, произойдёт коренной перелом в самосознании? Получается, Тургенев всё видел и отмечал, но делал это однотипно, не веря в возможность повторения французских революций в родном государстве.

Все романы Тургенева, кроме “Дворянского гнезда”: “Рудин”, “Накануне”, “Отцы и дети”, “Дым” и “Новь” – наполнены идентичным содержанием. Достаточно прочитать один из них, чтобы понять содержание остальных. Ничего нового в тексте найти не получится, поскольку Тургенев пронёс свои убеждения через всю жизнь. Он не изменил им и на смертном одре. Ситуация в стране всё более накалялась, что укрепляло Тургенева в верности его взглядов, чему он посвящал создание очередной книги. Он красиво вплетал в повествование мысли, объективно замечал недостатки, но вновь и вновь создавал аналогичный сюжет. Нови нет – всё старо. Кажется, должен наступить крах, но ожидание затягивается. Терпят поражение лишь герои Тургенева, не способные дойти до баррикад, предпочитая сгинуть, нежели переубедить общество.

О создании романа «Новь» И. С. Тургенев писал: «Замечу только одно, что ни одно из моих больших произведений не писалось так скоро, легко (в три месяца) - и с меньшим количеством помарок. Вот после этого и суди!..»

Всегдашний тургеневский метод: долгое обдумывание и стремительное написание. Еще в 1870 году возникла идея романа «Новь», создавался же он в апреле-июле 1876 года. Время действия романа, как обозначил его сам автор,- конец 60-х годов XIX века, однако отразились в нем события более поздние: так называемое «хождение в народ» 1874-1875 годов. Русская революционная интеллигенция переживала в то время трагическое осознание своей разобщенности с народом, который был лишен истинного понимания причин своего бедственного положения, а поэтому и чужд тем целям, которым посвя- тили себя эти люди. «Хождение в народ» стало попыткой революционного разночинства сблизиться с народом, развернуть массовую агитацию среди крестьянства, чтобы поднять его на массовое выступление против режима.

Все было задумано рационально, но сами «народники» (так стали называть новое поколение революционеров) были все же «далеки от народа», который они пытались побудить к восстаниям и бунтам. Революционная работа велась стремительно, но крестьяне не принимали чужаков, и движение в конце концов было разгромлено. Тургенев с самого начала скептически отнесся к движению народничества, понимая упадничество самой идеи. На этом материале писатель создал роман «Новь», в котором отразил свое видение проблемы революционного народнического движения, пути исторического развития России.

В период 60-70-х годов XIX века в русской литературе получил распространение так называемый «антинигилистический роман» (против нигилистов - отсюда и название). Самый значительный «антинигилистический роман» - «Бесы» Достоевского. Некоторые критики причисляли к этому же жанру и последние романы Тургенева. «Новь» нередко сближали с «Бесами». Известно, что в романе Ф. М. Достоевского отражена деятельность организации, созданной заговорщиком-анархистом Нечаевым. Нечаев появляется и на страницах романа «Новь»: тот самый таинственный Василий Николаевич, от которого герои романа получают время от времени письменные распоряжения. Кроме того, в авторских черновиках произведения есть запись о Машуриной: «Нечаев делает из нее своего агента», и о Маркелове: «Совершенно удобная и готовая почти для Нечаева и К°».

В самом романе Марке лов характеризуется так: «Человек искренний, прямой, натура страстная и несчастная, он мог в данном случае оказаться безжалостным, заслужить название изверга...» Однако в том же Маркелове автор выделил и вполне привлекательные качества: ненависть ко лжи, сострадание к угнетенным, готовность к безусловному самопожертвованию. Тургенев жалеет своих героев - несчастных, запутавшихся в собственных ошибках, заблудившихся молодых людей. Сам он об этом так писал: «Я решился... взять молодых людей, большей частью хороших и честных,- и показать, что, несмотря на их честность, само дело их так ложно и нежизненно - что не может не привести их к полному фиаско... Молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг; они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне - если не к их целям,- то к их личностям».

В таком отношении к революционерам автор «Нови» явно противостоял «антинигилистическому роману». Однако Тургенев не симпатизирует делу, которым занимаются молодые герои. Прежде всего, «народники» в романе совершенно не знают, чем живет тот реальный народ, ради которого они готовы жертвовать собой. Они вообразили себе некий абстрактный народ, поэтому слишком сильно были потрясены, когда первая же попытка Марке лова поднять мужиков на бунт кончилась провалом: крестьяне связали его и выдали властям. Тургенев подчеркивает и «некоторую умственную узость» этих людей: «...люди до того уходят в борьбу, в технику разных своих предприятий,- говорил он,- что совершенно утрачивают широту кругозора, бросают даже читать, заниматься, умственные интересы отходят постепенно на задний план; и получается в конце концов нечто такое, что лишено духовной стороны и переходит в службу, в механизм, во что хотите, только не Е живое дело». Нет «живого дела» - вот приговор автора героям «Нови», ибо они «готовы делать, жертвовать собой, только не знают, что делать, как жертвовать...». Среди хаоса сомнений, противоречий, безысходности мечется в «Нови» «российский Гамлет» - Нежданов: «Так отчего же это неопределенное, смутное, ноющее чув ство? К чему, зачем эта грусть?..» Но Нежданов - это Гамлет решивший взять себе роль Дон Кихота. Он стремится к самопо жертвованию ради высокой идеи, но сам же ощущает и фальшь своего намерения, своих стремлений. Натура Нежданова надлом лена - и нет иного исхода его жизни, кроме самоубийства. Но есть ли истинно сильная личность, «новый русский Инсаров»?

Где Базаров? Это давний писаревский вопрос как бы по вис в воздухе и не мог не осознаваться читателями и автором Но автор в 1874 году высказал мысль, что «Базаровы сейчас н нужны. Для настоящей общественной деятельности не нужн ни особенных талантов, ни даже особенного ума...». Базарова в «Нови» нет, однако после продолжительного пе рерыва в романе опять появляется «тургеневская девушка» -Марианна Синецкая. В ней - все те же черты, которые так прк влекают в героинях «Рудина», «Дворянского гнезда», «Накащ не»: самоотречение и сострадание к миру: «...если я несчастна,-признается она Нежданову,- то не своим несчастьем. Мне KJ жется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедны? жалких на Руси... нет, не страдаю - а негодую за них, возм? Щаюсь, ...что я за них готова... голову сложить». Но даже Марианны - та же ограниченность, «шоры на глазах», что и остальных героев. «Нови» предпослан эпиграф: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом».

Тургенев объяснил, что «плуг в эпиграфе значит не революцию, а просвещение». Подлинный герой для писателя не Маркелов или Нежданов, но - Соломин. Это тоже не выдающийся, а средний человек, однако он на голову выще прочих - по силе характера, уму, пониманию реальной деятельности. О подобных людях Тургенев говорил: «...я убежден, что такие люди сменят теперешних деятелей: у них есть известная положительная программа, хотя бы и маленькая в каждом отдельном случае, у них есть практическое дело с народом, благодаря чему они имеют почву под ногами...» Поэтому в конце романа звучит апофеоз Соломину: «Он - молодец! А главное: он не внезапный исцелитель общественных ран. Потому ведь мы, русские, такой народ! Мы все ждем: вот, мол, придет что-нибудь или кто-нибудь - и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб... А Соломин не такой: нет,- он зубов не выдергивает.- Он молодец!» И все же тоска по Базарову - по красивой сильной натуре не оставляла писателя, даже когда он признавал необходимость Соломина. В «Нови» есть некоторые недоговоренности, недомолвки, но это объясняется тем, что автор собирался писать продолжение романа, посвященное новой деятельности Соломина и Марианны. Постепенные преобразования и просвещение - только в них нуждается Россия - это непоколебимое убеждение автора.

Еще в начале 60-х годов XIX века писатель высказал его в полемике с Герценом. Именно надежда на деятельность Соломиных не позволила Тургеневу разочароваться в возможностях «мира всеобщего». Именно с постепенной преобразовательной деятельностью подобных людей писатель связывал возможность переустройства русской общественной жизни. По сути, Соломин не является в творчестве Тургенева фигурою совершенно новой. И в прежних его романах можно было встретить героев, занятых конкретным, негромким, но совершенно необходимым делом: Лежнев («Ру-дин»), Лаврецкий («Дворянское гнездо»), Литвинов («Дым»). В продолжении «Нови» этот тип должен был занять главенствующее положение. Интерес к людям, подобным Соломину, стал проявлением общественных интересов писателя. Таким образом, роман «Новь» явился логическим завершением творческой деятельности И. С. Тургенева, открывшего миру русскую литературу, создавшего незабываемые образы русских людей 40-70-х годов XIX века. В этом его величайшая роль и заслуга перед горячо люби-мой Россией.

Тургенев Богословский Николай Вениаминович

ГЛАВА XXVI СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. «НОВЬ»

СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. «НОВЬ»

Летом 1870 года Тургенев ненадолго приезжал в Россию. Назревала война между Францией и Германией. С каждым днем неизбежность ее становилась очевидней. Это заставило Тургенева ускорить возвращение в Баден-Баден.

Об объявлении войны он узнал, находясь в пути.

Сначала в Баден-Бадене все было тихо, будто ничего не произошло. 18 июня там даже открылся международный шахматный турнир с участием прославленного Андерсена и будущего первого чемпиона мира Вильгельма Стейница.

Тургенев был избран вице-президентом этого турнира. Шахматный мир хорошо знал его не только как писателя, но и как страстного любителя шахмат, постоянного посетителя кафе Режанс в Париже, где бывали известнейшие мастера и где Тургеневу доводилось состязаться с иными из них.

Он был одним из организаторов интересных матчей в этом своеобразном шахматном клубе.

Тишина в Баден-Бадене продолжалась недолго, недели через две она сменилась смятением. Железнодорожное сообщение было прервано. Ожидая вторжения французов из-за Рейна, жители спешили покинуть город.

Тургенев и семейство Виардо решили остаться на некоторое время в Баден-Бадене, хотя Виардо сохраняли французское подданство.

Режим Наполеона III был до такой степени ненавистен им, что на первом этапе войны они решительно желали успехов немцам и радовались каждому поражению Франции, ибо считали, что только в результате военного краха может последовать бесповоротное падение наполеоновской империи. А существование ее они находили несовместимым с развитием свободы в Европе.

Они жили теперь в напряженном ожидании - все у них было упаковано, чтобы в случае необходимости тотчас уехать в каретах в Вильбад.

Вторжение из-за Рейна, однако, не последовало. Инициатива сразу оказалась в руках у немцев. Сосредоточив большие силы, они начали крупные операции и очень быстро добились решительных успехов. Военные действия происходили в такой близости от Баден-Бадена, что отдаленный гул канонады был слышен в самом городе.

В первые два месяца войны в газете «Петербургские ведомости» время от времени печатались корреспонденции Тургенева из Баден-Бадена, в которых он по горячим следам начавшейся кампании освещал ход военных операций. Но позднее, в октябре, писатель прекратил посылки корреспонденций ввиду того, что. редакция не согласилась с ним в оценке событий.

В день первого крупного сражения (под Виссамбуром) в Баден-Бадене закончился блестящей победой Андерсена шахматный турнир.

На следующее утро садовник Иоганн явился сказать Тургеневу, что спозаранку доносится гул сильной канонады. Выйдя на крыльцо, Тургенев услышал глухие удары, пальбу и раскаты…

Через час, взяв карету, он ехал по направлению к Рейну, в замок Ибург, расположенный на одной из вершин Шварцвальда, откуда можно было обозреть всю долину Эльзаса до самого Страсбурга.

Канонада затихла, но прямо против вершины, по ту сторону Рейна, из-за темной полосы леса поднимались клубы дыма: это горел эльзасский городок. Артиллерийские залпы доносились все слабее и слабее. Стало ясно, что французы разбиты и отступают.

«Страшно и горестно было видеть в этой тихой, прекрасной равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, этот безобразный след войны, и нельзя было не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников», - писал по возвращении в Баден-Баден Тургенев.

Победы немцев следовали одна за другой, и с каждым разом становилась все яснее степень разложения бонапартистской системы, обессиливавшей Францию в течение почти двух десятилетий.

Однажды в Баден-Бадене зазвонили все колокола - это пришло известие о поражении французов при Розанвиле.

В одной из баденских корреспонденций Тургенев рассказал, как ему довелось услышать из уст рабочего меткое сравнение Франции Наполеона III с самым старым, громадным дубом в Лихтенталевской аллее в Баден-Бадене. Пришел час, и дуб этот однажды ночью свалился. Оказалось, что вся сердце- вина дерева сгнила - его держала только кора.

Когда Тургенев поутру пошел посмотреть на него, он увидел около распростертого на земле дерева двух немецких рабочих.

Вот, - сказал один из них, смеясь, другому, - вот оно, французское государство.

«И действительно, судя по тому, что доходит до нас из Парижа и из Франции, можно подумать, что колосс этот держался одной наружностью и готов завалиться.

Плоды двадцатилетнего царствования сказались наконец», - заключал Тургенев.

Правительство Наполеона III поставило страну в безвыходное положение. Исправить что-либо уже было невозможно, несмотря на отчаянный героизм французских солдат и на бесчисленные жертвы, принесенные народом во имя спасения родины.

С каким беспримерным мужеством и самоотверженностью обороняли жители Страсбурга свой город, осыпаемый днем и ночью сотнями тысяч ядер и гранат, охваченный со всех сторон пламенем пожаров!

В августе 1870 года Тургенев писал из Баден-Бадена своему другу Борисову: «По ночам здесь ясно слышно бомбардирование Страсбурга, который до половины выжжен. Даже лежа в постели, при закрытых окнах, все еще ухо улавливает глухие рокотания и сотрясенья. Поневоле предаешься философско-историческо-социальным размышлениям весьма невеселого свойства. Железный век все еще не прошел - и мы все еще варвары!..»

После капитуляции французской армии во главе с Наполеоном III, осажденной в Седане, с империей было покончено. Отношение Тургенева к этому лучше всего выражено в письме к художнику Людвигу Пичу: «Это уже не события, а удары грома, следующие один за другим… Император и 100 000 французов взяты в плен, - республика! Истинное счастье, что привелось быть свидетелем тому, как низвергнулся в клоаку этот жалкий негодяй со своей кликой».

Но теперь торжество пруссачества, принимавшее все более вызывающий характер, пробудило тревогу в душе Тургенева. «Завоевательная алчность, овладевшая всей Германией, не представляет особенно утешительного зрелища», - писал он.

Насилия, чинимые прусскими милитаристами над побежденной страной, унижавшие ее национальное достоинство, вызывали протест со стороны русского писателя-гуманиста, который искренне любил и уважал французский народ, признавал его великую и славную роль в прошедшем и не сомневался в его будущем значении.

Заспорив однажды на эту тему с поэтом Алексеем Толстым, Тургенев очень сочувственно говорил о том могучем общественном движении, которое «толкало Францию на путь демократизации».

Испытания, выпавшие на долю французского народа после поражения, вызывали теперь все большее сочувствие у Тургенева, желавшего, чтобы сила сопротивления милитаризму росла и укреплялась.

Война лишила Полину Виардо возможности продолжать педагогическую работу в Баден-Бадене. Большое семейство ее оказалось в весьма затруднительном положении: по словам Тургенева, оно было даже чуть ли не на грани разорения.

Глубокой осенью 1870 года Виардо переехали в Лондон. Туда же последовал с ними и Тургенев. Теперь он думал о том, что надо вместе «спуститься с горы»… Двадцатисемилетнее прошлое казалось ему драгоценным кладом, который он должен сохранить до конца…

Оставаться в Англии на длительное время не входило в планы семейства Виардо. Лондон был для них временным прибежищем, в котором они пережидали окончания войны, чтобы потом поселиться, наконец, снова в Париже.

Живя в Англии, Тургенев исподволь начал работу над большой повестью «Вешние воды» и писал ее медленно, с большими паузами.

В феврале 1871 года, как и в предыдущем году, он отправился на родину. Каждая такая поездка придавала новую силу его творческой мысли.

В этот свой приезд в Россию Тургенев встречался в Петербурге и в Москве со многими молодыми деятелями русского искусства, такими, как скульптор Антокольский, композитор Балакирев, художники Маковский, Ге, Репин. Он бывал на концертах Рубинштейна, Чайковского.

Посетив на другой день после своего приезда в Петербург мастерскую Антокольского, Тургенев написал о нем статью в газете «Петербургские ведомости», особо остановившись на законченной незадолго до этого Антокольским статуе Ивана Грозного, которая произвела на Ивана Сергеевича огромное впечатление.

Писатель считал эту полную драматизма и страстности скульптуру новым и замечательным явлением в русском искусстве.

Описывая впечатление, которое осталось у него от фигуры Ивана Грозного, Тургенев говорит, что «в каждой черте типически верного, изможденного и все-таки величавого лица… читаешь все ощущения, все чувства, мысли, которые смутно, и сильно, и горестно задвигались в этой усталой душе. Тут и страх смерти, и раздражение больного человека, избалованного беззаветной властью, и раскаяние, и сознание греха, и застарелая злоба, и желчь, и подозрительность, и жестокость, и вечное искание измены… Впечатление так глубоко, что отделаться от него невозможно; невозможно представить себе Грозного иначе, чем каким его подстерегла фантазия Антокольского…»

Вспоминая впоследствии об этом неожиданном посещении его мастерской Тургеневым, Антокольский писал, что он тотчас же узнал Ивана Сергеевича по фотографической карточке, хранившейся у него в альбоме.

Величественная фигура Тургенева, его мягкое лицо, добрый взгляд и густая серебристая шевелюра напомнили скульптору изваяние дремлющего льва…

И в Петербурге и в Москве Тургенев выступил на литературных утренниках с чтением рассказов из «Записок охотника». В петербургском клубе художников утренник с его участием был устроен в пользу гарибальдийцев. Иван Сергеевич читал на нем свой рассказ «Бурмистр».

Чтение этого рассказа он повторил затем и в Москве.

В то время как Тургенев находился в России, произошло событие всемирно-исторического значения: восставший парижский пролетариат создал революционное правительство рабочего класса, получившее название Парижской коммуны, которое просуществовало с 18 марта по 28 мая 1871 года.

Вполне вероятно, что именно желание получать подробные и точные сведения о происшедшем перевороте и дальнейшем ходе событий заставило Тургенева и на этот раз ускорить отъезд за границу.

Во Франции оставалась дочь Тургенева. Кроме нее, в Париже у него были друзья, близкие знакомые; семья его дальнего родственника, известного декабриста-эмигранта Н. И. Тургенева, с которой у Ивана Сергеевича давно уже установились тесные дружеские отношения, также жила под Парижем. Судьба всех этих лиц волновала Тургенева, а события в любую минуту могли принять самый неожиданный оборот.

22 марта (2 апреля) Иван Сергеевич выехал в Лондон, где с удвоенной энергией продолжил работу над «Вешними водами».

В двадцать восьмой главе этой повести есть одно неожиданное и смелое сравнение, несомненно навеянное мыслями о тогдашних событиях во Франции: «Первая любовь - та же революция: однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье. Молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, - и что бы там впереди ее ни ждало - смерть или новая жизнь - всему она шлет свой восторженный привет!»

«Вешние воды» были окончательно доработаны и переписывались Тургеневым набело уже в Париже, куда он переехал вместе с семейством Виардо в конце 1871 года.

В январе следующего года повесть появилась на страницах «Вестника Европы», и успех ее у читателей был так велик, что издатель Стасюлевич известил в конце месяца Тургенева о том, что первый номер журнала пришлось печатать вторым изданием.

«Ты все хочешь, чтобы я обратил внимание (в моих произведениях) на современность, - писал Тургенев поэту Полонскому в 1872 году, - во-первых, живя за границей, это трудно, а, во-вторых, я кое-что задумал в этом роде».

Еще ранее повести «Вешние воды» воображение Тургенева занял замысел романа «Новь», первый краткий конспект которого он набросал сразу же после поездки в Россию в 1870 году, где в то время начинался новый подъем демократического движения народнической интеллигенции.

Тема и фабула романа вынашивались на протяжении нескольких лет. Читатели и друзья нетерпеливо ждали от него большого полотна, социально-значимого, в котором ставились бы жизненно важные вопросы.

«Я и сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное и современное», - писал Тургенев С. К. Брюлловой вскоре после появления рассказа «Конец Чертопханова», в котором он вернулся к тематике «Записок охотника». И добавлял: «У меня готов сюжет и план романа - ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего - но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица не довольно изучены на месте - не взяты живьем, а сочинять в известном смысле я не хочу…»

Какой же важный современный вопрос решил поставить писатель в своем новом произведении? Он намеревался отразить в романе так называемое «хождение в народ», начавшееся еще в шестидесятых годах, но особенно усилившееся в 1873–1874 годах.

Это движение, глубоко захватившее передовых представителей русской интеллигенции, главным образом разночинной, приняло очень широкий размах. Молодые революционеры шли в народ, веря, что крестьянство сразу же отзовется на пропаганду социалистических идей и поднимется на борьбу с самодержавием и помещиками.

Они были движимы благородным порывом принести пользу народу, понять его нужды и запросы, разделить с ним все его тяготы. Их мучила мысль, что блага цивилизации покупаются ценою народных страданий, и они, не задумываясь, отрекались от этих благ, ломали привычный уклад своей жизни, расставались с семьями, оставляли учебные заведения, сознательно обрекали себя не только на всевозможные лишения, но и на тюрьмы и ссылку.

Трагедия этих людей заключалась в том, что они ошибочно видели в крестьянстве главную и единственную революционную силу, считая, что Россия через общину придет к социализму. Исторические условия обрекли это движение на неудачу.

Об этом новом этапе русской общественной жизни и хотел рассказать в своем последнем романе Тургенев.

Лишь изредка приезжая в Россию, он не мог глубоко и всесторонне изучить особенности описываемых явлений, среду революционеров, их типы и характеры. Но все же Тургенев надеялся, что благодаря близкому общению и дружбе с народниками-эмигрантами он сумеет получить довольно полное представление о самом движении, о его деятелях и правдиво отобразить это общественное явление.

Париж в ту пору снова стал прибежищем для эмигрантов. Тургенев возобновил здесь знакомство с видным идеологом революционного народничества П. Л. Лавровым, с которым встречался еще в конце пятидесятых годов в Петербурге. Через него он сблизился с Германом Лопатиным, П. А. Кропоткиным и другими тогдашними революционными деятелями, скрывавшимися за границей от преследований царского правительства.

Общаясь с ними, Тургенев успел полюбить некоторых из них. Особенным расположением его пользовался Герман Лопатин, необыкновенно смелый, энергичный и решительный человек, обладавший несгибаемой волей.

«Умница и молодец», «несокрушимый юноша», «светлая голова», - называл его Тургенев. Он проникся глубоким уважением к этому юному другу Маркса, успевшему пройти трудный и опасный путь революционера-подпольщика, и говорил, что перед такими людьми он, старик, шапку снимает, ибо чувствует в них действительное присутствие силы, таланта и ума.

Эмигранты знакомили его с революционной литературой, сообщали много интересных фактов, которые могли служить ему материалом при создании романа «Новь».

Писатель с большим интересом расспрашивал Лаврова о жизни русской студенческой колонии в Цюрихе, о ее содействии изданию журнала «Вперед!», он хотел знать все подробности ее быта, ее внутренней жизни. «Я видел, - пишет Лавров, - как он был взволнован рассказом о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших свое время, свой труд, свои небольшие средства на дело, в котором они участвовали только как наборщицы. Ни он, ни я, мы не знали тогда, что говорили о будущих героинях «процесса 50-ти», которые впишут навсегда свои имена в историю русского революционного движения».

Тургенев охотно оказывал всяческую помощь эмигрантам, содействовал устройству их литературных произведений в различные журналы и газеты, снабжал деньгами, хлопотал за них перед французскими властями, организовывал литературно-музыкальные утренники для сбора средств. На одном из таких утренников, происходившем в доме Виардо, артистка выступила сама с пением романсов Чайковского на слова Фета. Лопатин, бывший на этом утреннике, вспоминал, что Полина Виардо, которой было уже за пятьдесят лет, исполнила романсы с сильным, страстным чувством.

Тургенев прочитал рассказ Глеба Успенского «Ходоки». Он много раз репетировал чтение в присутствии самого автора (жившего в то время в Париже), стремясь как можно живее и ярче передать интонации диалога в рассказе. «Я из сил выбился слушать его, но зато вышло отлично», - писал Н. К. Михайловскому Г. Успенский.

При участии Ивана Сергеевича была создана в Париже библиотека для русских эмигрантов.

Я хотел, чтобы у них было место, где бы они могли проводить несколько часов в теплой комнате и где бы они могли собираться, чтобы не быть совершенно потерянными в большом городе, - говорил он.

Когда Лавров познакомил Ивана Сергеевича с планом издания журнала «Вперед!», тот выразил готовность вносить ежегодно пятьсот франков на расходы по изданию.

Это бьет по правительству, - заметил он, - и я готов помочь всем, чем могу.

Репрессии русских властей против революционной молодежи, к которой Тургенев относился с живым сочувствием, ценя ее готовность к самопожертвованию, вызывали негодование у писателя.

«Иван Сергеевич, - вспоминает Лавров, - рассказывал о положении дел в России, об отсутствии всякой надежды на правительство, растущей реакции, о бессилии и трусости его либеральных друзей. Он не высказывал надежды на то, чтобы наша попытка расшевелить русское общество удалась; напротив, тогда как и после, он считал невозможным для нас сблизиться с народом, внести в него пропаганду социалистических идей. Но во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него».

Здесь Лавровым отмечены настроения писателя в пору создания «Нови». Подготовительный процесс работы над нею - живые наблюдения, накапливание и отбор материала, составление подробных характеристик героев, конспекты глав и отдельных сцен - продолжался очень долго. Вот почему Тургенев говорил, что «Новь» далась ему особенно трудно. Зато само написание романа прошло в удивительно короткий срок. Весной 1876 года Тургенев вплотную приступил к работе над «Новью» и в течение трех месяцев успел довести ее до конца. А ведь это был самый большой по размерам роман Тургенева. Правда, он писал «Новь», уже не отрываясь ни для каких других дел, работал «как вол», «не разгибая спины» с утра до ночи. Три четверти романа были написаны в Спасском, которое писатель шутливо назвал в одном письме своим «лукоморьем».

Тургенев возлагал большие надежды на этот роман, считая, что «Новь» будет последним крупным его произведением, в которое он вложит всю душу. «Мне остается сказать еще раз: подождите моего романа, - обращался он к Салтыкову-Щедрину в январе 1876 года, - а пока не серчайте на меня, что я, чтобы не отвыкнуть от пера, пишу легкие и незначительные вещи… Кто знает, мне, быть может, еще суждено зажечь сердца людей…»

В это время у Тургенева установились близкие отношения с гениальным сатириком. Если в молодые годы Иван Сергеевич не сумел достойным образом оценить его творчество, то теперь он заявлял безоговорочно, что Щедрин в области сатиры не имеет себе равных.

В 1871 году Тургенев поместил в английском журнале статью об «Истории одного города». В ней он дал очень высокую характеристику творчества Щедрина, назвав его книгу замечательным явлением не только в русской, но и в мировой литературе. Самому автору Тургенев писал в 1873 году: «Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек».

Беседуя однажды с публицистом-народником С. Н. Кривенко о Щедрине, Иван Сергеевич сказал:

Знаете, мне иногда кажется, что на его плечах вся наша литература теперь лежит. Конечно, есть и кроме него хорошие, даровитые люди, но держит литературу он.

Этими словами Тургенев подчеркивал большое общественно-политическое значение художественных и публицистических произведений Щедрина, остро бичующих самодержавие.

Внимательное изучение Тургеневым творческих приемов Салтыкова-Щедрина чувствовалось еще в период создания «Дыма». А в «Нови» влияние щедринской сатиры сказалось с еще большей силой. Оно особенно заметно в яркой обрисовке «светил» петербургского чиновничьего мира - камергера Сипягина и камер-юнкера Калломейцева.

Эти фигуры олицетворяют в романе ненавистную Тургеневу правящую верхушку, которая довела страну до нищеты и разорения.

Пол-России с голоду помирает… везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу ступить некуда!.. - гневно восклицает Нежданов в разговоре с товарищами по революционному кружку.

По странной случайности Нежданов попадает в качестве учителя как раз в семью Сипягина, этого «свободомыслящего» государственного мужа и «джентльмена», будущего министра. Либеральничающий Сипягин, по сути дела, - достойный партнер ярого реакционера Калломейцева - поклонника кнута и крутых мер, ненавистника народа и демократически настроенной интеллигенции.

Нежданов - натура очень сложная, трагическая и противоречивая. Поставленный с детства в ложное положение как незаконнорожденный сын важного сановника, он становится болезненно самолюбивым, нервным и неустойчивым юношей.

Втайне любя поэзию, он занимался одними политическими и социальными вопросами, состоял в революционном кружке и готовился «пойти в народ».

В доме Сипягина Нежданов встретил его племянницу, Марианну, и сразу угадал в ней родственную душу; она страдала, она чувствовала себя одинокой в этой пошлой и лицемерной среде. Ее считали здесь нигилисткой и безбожницей. Марианна «рвалась на волю всеми силами неподатливой души».

Нежданов и Марианна подружились, полюбили друг друга. Эта мужественная и в то же время нежная, чистая и смелая девушка стала для Нежданова моральной опорой, «воплощением родины, счастья, борьбы, свободы».

Ты будешь моей путеводной звездой, моей поддержкой, моим мужеством, - говорил он Марианне, видя в ней верного товарища.

Марианна проникается его идеями и хочет идти с ним рука об руку к общей цели.

Наша жизнь не пропадет даром, мы пойдем в народ… мы будем работать, - говорит она.

Но когда наступает решительная минута, когда надо действовать, Нежданова охватывает сомнение. Он глубоко любит народ, но чувствует, что не сумеет слиться с ним, потому что не знает его. В душе Нежданова все «разрушается»: и вера в начатое дело и в возможность счастья с Марианной. Он гибнет…

Этому честному юноше, чем-то напоминавшему прежних героев Тургенева - «лишних людей», - противостоит в романе человек совершенно иного склада. Соломин - выходец из народа, демократ, он сочувствует революционерам, но твердо убежден, что преобразование общественного строя не должно совершаться насильственно, что единственно верный путь - это путь постепенных реформ. Его политические взгляды во многом совпадают со взглядами самого Тургенева, с тою разницей, что Соломин - постепеновец снизу.

Соломин представлялся Тургеневу положительным типом, то есть таким деятелем, какой нужен был, по его мнению, в данное время России. Соломин по характеристике автора «так же спокойно делает свое дело, как мужик пашет и сеет».

Еще за два года до написания романа «Новь» Тургенев в одном из писем к Философовой очерчивает новый тип положительного, по его представлению, героя современности, ничем не напоминающего Базарова.

«Времена переменились, теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже особенного ума - ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального, нужно трудолюбие, терпение, нужно уметь жертвовать собой без всякого блеску и треску, нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и темной, даже низменной работы - я беру слово: «низменно» в смысле простоты, бесхитростности, «terre ? terre’a». Что может быть, например, «низменнее» учить мужика грамоте, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тут таланты и даже ученость? Нужно одно сердце, способное жертвовать своим эгоизмом… Чувство долга, славное чувство патриотизма в истинном смысле этого слова - вот все, что нужно».

В этих словах Тургенева была заключена вся программа действий главного героя романа «Новь» - Соломина. Его целеустремленность, воля и уверенность в том, что он делает нужное дело, покоряют Марианну, и она соединяет с ним свою судьбу.

Осенью 1876 года Тургенев переписал роман набело и отправил в редакцию «Вестника Европы», в котором «Новь» и появилась на следующий год в январском и февральском номерах.

При печатании второй части романа возникли серьезные цензурные затруднения. Цензор писал в рапорте, что он не может «отрешиться от мысли, что разрушительные начала движения в народ не изглаживаются самоубийством Нежданова и карою, поразившею Маркелова, - эти начала коренятся в упорстве Соломина, устроившего на артельных началах завод в Перми, в неограниченной преданности этому делу Марианны… Даже после появления в свет начала романа едва ли можно допустить в печать его окончание, так как в нем указывается только на раннее, несвоевременное движение в народ, а не на отсутствие горючих материалов».

В одном из писем Тургенева прямо говорится: «Особенно тяжело было то, что при писании романа приходилось о многом умалчивать и многое обходить; и в теперешнем своем виде «Новь» едва не погибла в огне цензурного комитета… Я не был свободен в своей работе, и это единственное, что в корне подрывает радость творчества».

Но, разумеется, не одни цензурные рогатки были причиной того, что Тургенев не сумел дать полную картину народнического движения, а показал лишь «угол картины». Тут сыграли главную роль другие факторы - оторванность Тургенева от родины, а также узость его политических взглядов, помешавшая ему правильно оценить народничество и понять перспективы дальнейшего развития революционного движения в России.

Корректурные листы романа Тургенев посылал Лаврову, Лопатину и Кропоткину, желая знать их мнение и прося их указаний относительно некоторых деталей. Когда Лавров прочитал в Лондоне «Новь» Кропоткину и другим членам прежней наборни «Вперед!», она очень понравилась им, хотя Кропоткин отметил известную ограниченность знания Тургеневым народнического движения. Тем не менее он считал, что в романе Тургенев с присущим ему удивительным чутьем подметил «две характерные черты самой ранней фазы этого движения, а именно: непонимание агитаторами крестьянства… и, с другой стороны, их гамлетизм, отсутствие решительности…».

Менее удовлетворило это произведение Лопатина, полагавшего, что среда революционеров не была достаточно хорошо изучена писателем. Лавров в своей статье о Тургеневе подчеркнул, что огромное значение этого романа заключалось в том, что «перед целой литературой грязных ругателей молодежи он выставил ее, эту революционную молодежь, как единственную представительницу высокого нравственного начала».

И сам писатель, объясняя задачу, поставленную в романе, говорит: «Во всяком случае, молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг; они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне - если не к их целям - то к их личностям».

Как и предвидел Тургенев, вокруг его романа закипела битва. На него посыпались упреки как из реакционного лагеря, недовольного осмеянием высшего чиновничьего круга, так и со стороны демократической критики, считавшей, что в романе обеднен облик революционной молодежи.

Писателя смущали, конечно, не отзывы реакционеров, их мнением он мог спокойно пренебречь, - его огорчали отзывы тех, кому он сочувствовал. «Нет, нельзя пытаться вытащить самую суть России наружу, живя почти постоянно вдали от нее», - писал он Стасюлевичу в 1877 году.

Однако в дальнейшем демократическая критика дала иное, более трезвое и справедливое истолкование образов романа, имевшего немалое значение в истории развития русского общества.

Интересно в этом плане свидетельство профессионального революционера, большевика-подпольщика С. И. Мицкевича, который писал в своих воспоминаниях об огромном впечатлении, произведенном на него «Новью».

По словам Мицкевича, роман Тургенева помог ему понять, что «революционеры - это и есть лучшие люди, которые хотят просветить крестьян и рабочих и поднять их на революцию против их. угнетателей».

О необходимости пересмотреть установившуюся с самого начала оценку «Нови» как произведения неправдивого писал А. В. Луначарский. Героиню «Нови» Марианну он назвал «самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы», считал «Новь» высокохудожественным, захватывающим романом и горячо рекомендовал его советской молодежи, напомнив, что Тургенев первый описал жизнь революционеров семидесятых годов. Из книги Федин автора Оклянский Юрий

РОССИЙСКАЯ НОВЬ Первым при переезде границы было ощущение даже не только душевной, но почти телесной радости от соприкосновения с Отчизной. Его глаза снова видели Россию, ее леса, поля с их позднеавгустовскими красками, он снова пил ее воздух, наслаждался звуками

Из книги Памятное. Книга вторая автора Громыко Андрей Андреевич

МНР и КНДР, шагнувшие в социалистическую новь Неизменно дружественными, братскими остаются со времени рождения боевого союза Советского государства и свободной Монголии наши отношения с Монгольской Народной Республикой. Глубочайшее доверие, дружба и сотрудничество

Из книги И.А. Гончаров автора Рыбасов Александр

Глава двенадцатая В семидесятые годы Готовя в 1870 году отдельное издание «Обрыва», Гончаров в своем предисловии к нему писал, что роман вызвал «благоприятное впечатление на публику» и возбудил «неблагоприятные печатные отзывы в журналах». Было бы, конечно, неверно слова

Из книги Довлатов автора Попов Валерий

Глава одиннадцатая. Грустные семидесятые В семидесятых Ленинград вдруг как-то опустел. Праздничное оживление предыдущего десятилетия сникло. Боролись, боролись за светлое будущее - а ничего так и не изменилось. Бороться с советской властью, что с сыростью: все равно

Из книги Полвека в авиации. Записки академика автора Федосов Евгений Александрович

Из книги Течёт река… автора Михальская Нина Павловна

Девятьсот семидесятые Семидесятые годы стали для меня десятилетием счастья. За это время пришлось пережить много значительного и радостного, однако, как это и бывает в жизни, радость соединялась с болью утрат. Никогда прежде не приходилось работать так много, как в это

Из книги Каменный пояс, 1983 автора Егоров Николай Михайлович

А. Н. Баландин, первый секретарь Оренбургского обкома КПСС НОВЬ СТЕПНОГО СЕЛА Область, где мы живем и трудимся, раскинулась от истоков сибирской реки Тобол и почти до самой Волги. Вместе со всей страной она с каждой пятилеткой поднимается на новую высоту. Теперь это край

Из книги По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество) автора Горелик Петр Залманович

Глава двенадцатая СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ В 1970 году Борис Слуцкий вместе с Булатом Окуджавой вели семинар на совещании молодых поэтов. Это было однодневное мероприятие, своеобразный «мастер-класс» для начинающих. В таком же «одноразовом» мероприятии участвовал Слуцкий и в 1975

Из книги Мне всегда везет! [Мемуары счастливой женщины] автора Лифшиц Галина Марковна

СЕМИДЕСЯТЫЕ 1970-й. Юбилей ЛенинаЯ уверена, что мозги человека поддаются постороннему влиянию только до определенной степени. Потом эффект воздействия пропадает, и даже происходит некое антивоздействие. Это простой и понятный закон, но его почему-то не любят учитывать те,

Из книги Без выбора: Автобиографическое повествование автора Бородин Леонид Иванович

Семидесятые Маразм крепчал - вот, пожалуй, самая распространенная поговорка тех лет.Крепчал маразм нашего «дорогого Ильича», с трудом произносившего свои многочасовые речи. Наверное, ни о ком не рассказывали столько анекдотов, как о Брежневе. Причем ни о ком не было их

Из книги Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934) автора Шестаков Дмитрий Петрович

И снова годы семидесятые «Разделившееся в себе царство падет». К середине 70-х немногочисленный «клан» русистов не просто разделился в себе, он рассыпался по «двойкам» и «тройкам» взаимообщавшихся. Началось с распада и разгрома первого русского самиздатского журнала

Из книги Софи Лорен автора Надеждин Николай Яковлевич

Из книги автора

151. Новь Не то прекрасно лишь, что ново: Умей и в старом новь понять И пласты тука векового Сохою бодрою поднять. И вновь над мертвой полосою Весна прольет свои огни, И благовонною росою С зарей затеплятся они. 11 марта

Из книги автора

61. Семидесятые годы В 1970-е годы Софи снизила интенсивность работы в кино. Ушёл из жизни великий Де Сика, а поступавшие Лорен предложения от других режиссёров были, на её взгляд, слабее работ Мастера и не вполне соответствовали её уровню. Но все же она снималась – выпускала

Таинство в романе «Новь»

В конце 70-х годов в России начался новый общественный подъем, связанный с деятельностью революционных народников. Тургенев проявлял к этому движению самый оживленный интерес. Он близко сошелся с одним из идейных вождей и вдохновителей «хождения в народ» П.Л. Лавровым и даже оказывал материальную помощь в издании сборника «Вперед». Дружеские чувства питал Тургенев к Герману Лопатину, П.А. Кропоткину, С.М. Степняку-Кравчинскому. Он внимательно следил за всеми бесцензурными эмигрантскими изданиями, вникал в тонкости полемики между различными течениями внутри этого движения.

В спорах между лавристами, бакунинцами и ткачевцами Тургенев проявлял большую симпатию к позиции Лаврова. В отличие от Бакунина, Лавров считал, что русское крестьянство к революции не готово. Потребуются годы напряженной и терпеливой деятельности интеллигенции в деревне, прежде чем народ поймет необходимость революционных перемен и поднимется на сознательную борьбу за свободу. Не одобрял Лавров и заговорщическую, бланкистскую тактику революционной борьбы Ткачева, который проповедовал идею политического террора, захвата власти в стране горсткой революционеров, не опирающихся на широкую поддержку народных масс. Более умеренная и трезвая позиция Лаврова была во многом близка Тургеневу, который в эти годы глубоко разочаровался в надеждах на правительство и на своих друзей-либералов.

Однако отношение Тургенева к революционному движению было по-прежнему сложным. Он не разделял народнических политических программ. Ему казалось, что революционеры страдают нетерпением и слишком торопят русскую историю. Их деятельность не бесполезна в том смысле, что они будоражат общество, подталкивают правительство к реформам. Но бывает и другое: напуганная их революционным экстремизмом власть идет вспять; в этом случае их деятельность косвенным образом подталкивает общество к реакции.

Истинно полезными деятелями русского прогресса, по Тургеневу, должны явиться «постепеновцы», «третья сила», занимающая промежуточное положение между правительственной партией и примыкающими к ней либералами, с одной стороны, и революционными народниками, с другой. Откуда ждет Тургенев появления этой силы? Если в 50-60-х годах писатель возлагал надежды на «постепеновцев сверху» (культурное дворянство, либеральная партия), то теперь он считает, что «третья сила» должна прийти «снизу», из среды народа.

В творчестве Тургенева 70-х годов вновь пробуждается острый интерес к народной теме. Появляется группа произведений, продолжающих «Записки охотника». Тургенев дополняет книгу тремя рассказами: «Конец Чертопханова», «Живые мощи» и «Стучит». К ним примыкают повести «Пунин и Бабурин» (1874), «Бригадир» (1868), «Часы» (1875), «Степной король Лир» (1870). В этих произведениях Тургенев уходит в историческое прошлое. Разгадку русской жизни он начинает теперь искать не в скоропреходящих типах, а в героях, воплощающих коренные черты национального характера, неподвластные ходу времен.

Особую группу произведений 70-х - начала 80-х годов составляют так называемые «таинственные повести» Тургенева: «Собака» (1870), «Казнь Тропмана» (1870), «Странная история» (1870), «Сон» (1877), «Клара Милич» (1882), «Песнь торжествующей любви» (1881). В них Тургенев обращался к изображению загадочных явлений человеческой психики: к гипнотическим внушениям, тайнам наследственности, загадкам и странностям в поведении толпы, к необъяснимой власти умерших над душами живых, к подсознанию, галлюцинациям, телепатии.

В письме к М.А. Милютиной от 22 февраля 1875 года Тургенев так определил основы своего миросозерцания: «…Я преимущественно реалист - и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно, ни в какие абсолюты и системы не верю, люблю больше всего свободу, - и, сколько могу судить, доступен поэзии».

В «таинственных повестях» Тургенев верен этим принципам своего творчества. Касаясь загадочных явлений в жизни человека и общества, ни о каком вмешательстве потусторонних сил он предпочитает не говорить. Пограничные области человеческой психики, где сознательное соприкасается с подсознательным, он изображает с объективностью реалиста, оставляя для всех «сверхъестественных» феноменов возможность «земного», посюстороннего объяснения.

Привидения и галлюцинации мотивируются отчасти расстроенным воображением героя, болезненным состоянием, нервным перевозбуждением. Тургенев не скрывает от читателя, что некоторым явлениям он не может подыскать реалистической мотивировки, хотя и не исключает ее возможности в будущем, когда знания человека о мире и самом себе углубятся и расширятся.

Героиня повести Софи, девушка из интеллигентной семьи, нашла себе наставника и вождя в лице юродивого Василия, проповедующего в духе раскольничьих пророков конец мира и воцарение антихриста. «Я не понимал поступка Софи, - говорит рассказчик, - но я не осуждал ее, как не осуждал впоследствии других девушек, так же пожертвовавших всем тому, что они считали правдой, в чем видели свое призвание». Тургенев намекал здесь на русских девушек-революционерок, образ которых получил развитие в героине романа «Новь» Марианне.

Тургенев завершил работу над этим романом в 1876 году и опубликовал его в январском номере журнала «Вестник Европы» за 1877 год. Действие «Нови» отнесено к самому началу «хождения в народ». Тургенев показывает, что народническое движение возникло не случайно. Крестьянская реформа обманула ожидания, положение народа после 19 февраля 1861 года не только не улучшилось, но резко ухудшилось. Главный герой романа революционер Нежданов говорит: «Пол-России с голода помирает, «Московские ведомости» торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везле шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу нам ступить некуда…».

Но Тургенев обращает внимание и на слабые стороны народнического движения. Молодые революционеры - это русские Дон Кихоты, не знающие реального облика своей Дульсинеи - народа. В романе изображается трагикомическая картина народнической революционной пропаганды, которую ведет Нежданов: «Слова: «За свободу! Вперед! Двинемся грудью!» - вырывались хрипло и звонко из множества других, менее понятных слов. Мужики, которые собрались перед амбаром, чтобы потолковать о том, как бы его опять насыпать, <…> уставились на Нежданова и, казалось, с большим вниманием слушали его речь, но едва ли что-нибудь в толк взяли, потому что когда он, наконец, бросился от них прочь, крикнув последний раз: «Свобода!» - один из них, самый прозорливый, глубокомысленно покачав головою, промолвил: «Какой строгий!» - а другой заметил: «Знать, начальник какой!» - на что прозорливец возразил: «Известное дело-даром глотку драть не станет. Заплачут теперича наши денежки!».

Конечно, в неудачах «пропаганды» такого рода виноват не один Нежданов. Тургенев показывает и другое - темноту народа в вопросах гражданских и политических. Но так или иначе между революционной интеллигенцией и народом встает глухая стена непонимания. А потому и «хождение в народ» изображается Тургеневым как хождение по мукам, где русского революционера на каждом шагу ждут тяжелые поражения, горькие разочарования.

Драматическое положение, в котором оказываются народники-пропагандисты, накладывает отпечаток и на их характеры. Вся жизнь Нежданова, например, превращается в цепь постоянно нарастающих колебаний между отчаянными попытками безотлагательных действий и душевной депрессией. Эти метания трагически отзываются и в личной жизни героя. Нежданова любит Марианна. Эта девушка готова умереть за идеалы любимого человека. Но Нежданов, теряющий веру в их осуществимость, считает себя недостойным любви. Повторяется история, знакомая нам по роману «Рудин», но только в роли «лишнего человека» здесь оказывается революционер. Да и финал этой истории более трагичен: в припадке отчаяния Нежданов кончает жизнь самоубийством.

На почве глубоких разочарований в среде народников действительно участились тогда случаи самоубийств. Лидеры народнического движения понимали их историческую неизбежность. П.Л. Лавров, например, утверждал, что в начале движения появятся «мученики идеи», способные на практически бесполезные жертвы ради грядущего торжества социалистических идеалов. Это будет «пора бессознательных страданий и мечтаний», «фанатических мучеников», пора «безрасчетливой траты сил и бесполезных жертв». Лишь со временем наступит этап «спокойных, сознательных работников, рассчитанных ударов, строгой мысли и неуклонной терпеливой деятельности».

Следовательно, нет никаких оснований упрекать Тургенева в отступлении от исторической правды: типичные черты первой фазы народнического движения схвачены им с безупречной исторической достоверностью. Особенность тургеневского отношения к революционным народникам заключается в том, что он стремится неудачи первых шагов абсолютизировать, придать им оттенок роковой неизбежности, вечного революционного донкихотства.

Трагедия Нежданова заключается не только в том, что он плохо знает народ, а политически неграмотный мужик его не понимает. В судьбе героя большую роль играет его происхождение, наследственные качества его натуры. Нежданов - полуплебей, полуаристократ. От дворянина-отца ему достались в наследство эстетизм, художественная созерцательность и слабохарактерность. От крестьянки-матери, напротив, - плебейская кровь, несовместимая с эстетизмом и слабодушием. В натуре Нежданова идет постоянная борьба этих противоположных наследственных стихий, между которыми не может быть примирения.

Роману «Новь» Тургенев предпосылает эпиграф «из записок хозяина-агронома»: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом». В этом эпиграфе содержится прямой упрек «нетерпеливцам»: это они пытаются поднимать «новь» поверхностно скользящей сохой. В письме к А.П. Философовой от 22 февраля 1875 года Тургенев сказал: «Пора у нас в России бросить мысль о «сдвигании гор с места» - о крупных, громких и красивых результатах; более, чем когда-либо и где-либо, следует у нас удовлетворяться малым, назначать себе тесный круг действия». «Глубоко забирающим плугом» поднимает «новь» в романе Тургенева «постепеновец» Соломин. Демократ по происхождению и по складу характера, он сочувствует революционерам и уважает их. Но путь, который они избрали, Соломин считает заблуждением, в революцию он не верит. Представитель «третьей силы» в русском освободительном движении, он, как и революционеры-народники, вызывает подозрения и преследования со стороны правительственных консерваторов калломейцевых и действующих «применительно к подлости» либералов сипягиных.

Эти герои изображаются теперь Тургеневым в беспощадном сатирическом освещении. Никаких надежд на правительственные «верхи» и дворянскую либеральную интеллигенцию писатель уже не питает. Он ждет реформаторского движения снизу, из русских демократических глубин. В Соломине писатель подмечает характерные черты великоросса: так называемая «сметка», «себе на уме», «способность и любовь ко всему прикладному, техническому, практический смысл и своеобразный деловой идеализм» (Д.Н. Овсянико-Куликовский). Поскольку в жизни таких Соломиных были тогда еще единицы, герой получился у писателя ходульным и декларативным. В нем слишком резко проступают умозрительные стороны либерально-демократической утопии Тургенева.

В отличие от революционеров, Соломин занимается культурнической деятельностью: он организует фабрику на артельных началах, строит школы и библиотеки. Именно такая, не громкая, но практически основательная работа способна, по Тургеневу, обновить лицо родной земли.Как показала Н.Ф. Буданова, народники-лавристы относились к людям соломинского типа довольно терпимо и видели в них своих союзников. Лавров подразделял русских либералов на «конституционалистов» и «легалистов». Первые ограничивали свои требования заменой самодержавия конституционным образом правления. Вторые искренне верили в возможность «легального переворота» и перехода России к народному самоуправлению через артель и школу, без напрасных революционных жертв и потрясений. Нетрудно заметить, что соломинская программа целиком и полностью совпадает со взглядами «легалистов». В освещении Тургенева, Соломин - не типичный буржуазный «постепеновец», сторонник реформ «сверху», а «постепеновец снизу», народный деятель и просветитель. Для такого человека Нежданов и Маркелов - свои люди, так как у них общая цель - благо народа. Различия лишь в средствах достижения этой цели. Вот почему Лавров называл Соломина «уравновешенным революционером», а одна из современниц Тургенева, народница С.К. Брюллова, приветствовала Соломиных как «желанных для русской земли пахарей». «Только тогда, когда они вспашут «новь» вдоль и поперек, на ней можно будет сеять те идеи, за которые умирают наши молодые силы». Таким образом, союз Тургенева 70-х - начала 80-х годов с видными деятелями, идеологами народничества и революционно настроенной молодежью был не случайным. Он возникал на почве существенной демократизации общественных взглядов писателя на пути и перспективы обновления России.

В «Нови» восторжествовал новый тип тургеневского общественного романа, контуры которого были уже намечены в романе «Дым».

«Дым» обозначил переход к новой романной форме. Общественное состояние пореформенной России показывается здесь уже не через судьбу одного героя зремени, но с помощью широких картин жизни, посвященных изображению различных социальных и политических группировок общества. Эти картины связываются друг с другом не с помощью фабулы, а внефабульной образной связью. Роман приобретает ярко выраженный общественный характер. В нем разрастается число групповых портретоз и свертывается количество индивидуальных биографий. Значение любовной истории Литвинова и Ирины в содержании романа существенно приглушается.

Наконец, в центре романа «Новь» оказываются не столько индивидуальные судьбы отдельных представителей эпохи, сколько судьба целого общественного движения - народничества. Нарастает широта охвата действительности, заостряется общественное звучание романа. Любовная тема уже не занимает в «Нови» центрального положения и не является ключевой в раскрытии характера Нежданова.

Ведущая роль в организации художественного единства романа принадлежит социальным конфликтам эпохи: трагическому противоречию между революционерами-народниками и крестьянством, столкновениям между революционной, либерально-демократической и либерально-консервативной партиями русского общества.