Горбатов Борис. Непокоренные
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Степан лежал сейчас у костра, глядел в огонь, а перед ним, шумя, проходили все эти месяцы борьбы и хождения по мукам.
Хождение по мукам? Нет, так будет неправильно сказать. Были, были муки. И сомнения были, холодные, колючие. И, бывало, схватывало за горло отчаянье. Все было! Но зато в минуты восторга, необыкновенного, полного счастья, когда вдруг где-нибудь на дороге, во мраке, встретишь незнакомого, но родного человека, и он распахнет перед тобой, доверясь, все богатство своей души, непокоренной, красивой русской души, и спросит: "Как же быть, товарищ? Научи, что делать?" – и ты вложишь оружие в его тоскующие руки. Нет, не хождение по мукам. Старик отец хорошо сказал: "поиски душ неразоренных". Да, поиски...
Когда в июле стояли они с женой на дороге и мимо них, окутанные пылью, проходили на восток последние обозы, он вдруг почувствовал на минуту – но долгой была эта минута, – как у него из-под ног медленно и неотвратимо уползает земля...
– Валя! – сказал он, не глядя на жену. – Тебе еще не поздно! А?..
Она тихо засмеялась.
– Отчего вы все, мужья, такие? Ей-богу, хуже матери. Мать благословила бы...
А он чувствовал, как уползает, уползает из-под ног земля, на которой было так легко и привычно жить.
– Ты бы уехала, Валя, а? И без тебя все сделается.
– А я не хочу, чтоб без меня, – сказала она, хмурясь. – Сейчас беспартийных нет...
Он обнял жену за плечи, погладил ее седеющие волосы. Последние обозы проходили на восток и пропадали в пыли...
В тот же вечер Степан и Валя Яценко ушли в подполье, это было как переселение в другой мир. Степану оно далось куда труднее, чем Вале.
Он не сразу осознал, что произошло. Еще вчера ходил он, Степан Яценко, по земле плотно, уверенно, властно – сегодня должен красться тайком. По своей земле!
Эта земля... Он знал ее всю, на сотни верст вокруг, ее морщины, ее складки и рубцы, ее видные всем богатства и известные только ему одному болезни и нужды... Он ставил на ней города, прорубал новые шахты, он планировал, где и что рожать полям, и стоял над ними нежный, как муж, и заботливый, как строитель. И за это облекла его она властью над собой и над людьми, живущими на ней, и нарекла хозяином.
Он был беспокойным и строгим хозяином. Он любил во все входить сам. Он ничего не прощал ни себе, ни людям. Часто останавливал он машину ночью на дороге, вылезал из нее и кричал: "Не так пашете! Не так мост кладете! Не так гатите гать! Сделайте так и так. При мне! Чтоб я видел". И люди не спрашивали, по какому праву приказывает им этот незнакомый грузный человек. От его большого, могучего тела исходил ток власти. В его голосе, густом и сильном, была власть. В его глазах, цепких, острых, горячих, была власть. И люди послушно ей покорялись.
А сейчас Степану надо согнуть свое большое тело. Надо стать незаметным. Научиться говорить шепотом. Молчать, хотя б душа твоя кричала и плакала. Потушить глаза, спрятать в покорном теле свою непокорную душу.
Один только Степан знает, каких трудов и мук ему это стоило. Да Валя знает. Никогда, за долгие годы семейной жизни, не были они так близки, как сейчас. Валя все видела, все понимала.
– С чего же мы начнем, Валя? – спросил он в первый же день их подпольной жизни. Спросил невзначай, небрежно, словно и не ее, а самого себя вслух, а она услышала и поняла: растерялся Степан, не знает... мучится...
Да, растерялся...
Раньше он всегда знал, с чего надо начинать, как запустить в ход большую, громоздкую машину своего аппарата. И день и ночь дрожал, фыркал у подъезда мотор запыленного, забрызганного грязью "голубого экспресса". Трепетали барышни на телефонной станции. Сотни людей были под руками, ждали приказаний.
А сейчас Степан был один. Он да Валя. Маленькая, худенькая женщина. Да где-то там, во мраке ночи, еще десяток таких, как он, сидят, забившись в щели, ждут: придет человек, который скажет, как начинать дело. Они не знают, кто этот человек. Они знают только: он должен прийти.
Этот человек он – Степан.
Против него – враг сильный и беспощадный. У него, а не у Степана власть. У него, а не у Степана земля. У него, а не у Степана армия.
– Вот что, Валя, – нерешительно сказал он, – пожалуй, поступим так... Ты оставайся тут... как центр... А я пойду к людям.
– Ну что ж! – сказала она, внимательно на него глядя. – Иди. Это правильно.
Они просидели до утра, рядышком, словно это была их первая ночь. Но о любви они не говорили. Они вообще говорили мало, но каждый знал, о чем думает, и о чем молчит другой, и о чем старается не думать. Из слов, сказанных в эту ночь, немногое уцелело в памяти Степана, – да и не было их, значительных слов! – но навеки запомнилась рука Вали, теплая и покойная; как лежала эта рука на его плече и успокаивала, и ободряла, и благословляла: иди.
Утром он пошел, а она осталась здесь, на хуторе, у своих стариков. Прощаясь, он сказал ей:
– К тебе тут люди будут приходить... Так ты принимай их... говори...
– Хорошо, – сказала она.
Все это он сказал ей и ночью раз десять.
Он потоптался еще на пороге.
– Ну, прощай, хозяйка.
Он пошел, не оглядываясь. Но, и не оглядываясь, знал он: подняв руку, стоит жена на пороге. Он шел и думал об этой руке.
Ему не надо было спрашивать дороги – он шел по своей земле. Никогда не покидал ее. Был с ней и в пиры и в страду. Вот он с ней в дни ее горя. Больше не был он ей хозяином, – что ж, остался ей верным сыном.
И земля отвечала ему теплой и тихой лаской. Словно вздох, подымался над ней утренний туман и таял, и тогда открылась перед Степаном вся степь без конца и без края. И звенела она, и пела, и ластилась к его ногам. А он шел через серебристые ковыли и жадно вдыхал ее запахи – густые, тягучие, жаркие. Горькая полынь смешивалась с медовым клевером, кладбищенский чебрец с нежной мятою, запах жирной, черной сырой земли с знойным дыханием степного ветра. А на горизонте синели далекие острые конусы глеевых гор, оттуда приходил запах тлеющего угля. Все детство в нем, в этом запахе, вся жизнь в нем – для человека, рожденного на дымной донецкой земле. Она и в горе хороша, родная земля! В горе ее бережнее любишь.
– Хальт! Хальт!
Степан остановился.
К нему подошли два немца.
– Где ишёль?
– С окопов иду... Окопы рыл... – ответил он.
Он протянул бумаги. У него были хорошие, надежные справки. Он не боялся патрулей. Немцы стали вертеть бумажки. Степан молча ждал: "Вот они, немцы!"
– Сапоги! – сказал вдруг немец.
Степан не понял.
– Эй! Кидай! – нетерпеливо закричал солдат.
Степан снял сапоги. Немец, тот, что был побольше, примерил их. Они были чуть великоваты ему, но он радостно сказал: "Гут!" – и похлопал рукой по голенищам.
"Вот так они и в землю нашу влезли, как в мои сапоги, – нахально! – с горечью подумал Степан и сжал кулак. – Схватить вот этого за горло и задушить. Хоть одного из них! Хоть этого!"
Но тут он вспомнил Валину руку и словно почувствовал на своем плече ее теплые, покойные пальцы. Он сгорбился и пошел. Немцы подозрительно смотрели ему вслед. Ему еще надо учиться ходить.
К концу третьего дня он пришел наконец на шахту Свердлова – в первый пункт своего маршрута. Он пошел по поселку, – здесь его знали. На площади на него вдруг упала огромная, мрачная тень виселицы. Он невольно вскрикнул и поднял глаза. На виселице стыли трупы, и среди них человек, к которому он пришел: Вася Пчелинцев, кучерявый комсомольский вожак.
– А давайте-ка споем, товарищи, – говорил он, бывало, на заседаниях, когда все осовело клевали носом от усталости, а ворох дел все не иссякал. Ведь как это говорится: "Песня строить и заседать помогает". Ну? – и, не обращая внимания на неодобрительные взгляды солидных товарищей, первый подымал песню.
Вот он висит, кучерявый Вася Пчелинцев, скорчившийся, синий, не похожий на себя...
– Как он попался? – спросил Степан у старика Пчелинцева, которого тем же вечером нашел.
– Выдали... – глухо ответил старик.
– Кто выдал?
– Предполагаю, Филиков.
– Как, Филиков? – чуть не закричал Степан.
– Больше некому. Филиков у них теперь служит.
– У немцев? Филиков?
Степану показалось, что покачнулся мир... Филиков! Предшахткома! Еще бородка у него лопаточкой. Когда, бывало, Вася запевал, Филиков первый подтягивал добродушным, дребезжащим баском. Вот Пчелинцев висит, а Филиков служит фашистам...
Это была первая виселица, которую видел Степан, и первая измена, о которой он слышал. Потом их было много. На всем пути качались на виселицах его товарищи, глядели на него стеклянными глазами...
Запомни, Степан, запомни, – скрипели виселицы. – Помстись!
– Запомню, – отвечал он в душе своей. – И лица и имена... запомню.
Ему рассказывали об изменниках, о тех, кто отрекся от партии и народа, предал товарищей, пошел служить фашисту... Он хмурил брови и переспрашивал: – Как фамилия? – и повторял имя про себя. – Запомню!
– Вы машинистку у нас в исполкоме помните? Клаву Пряхину? – Он напрягал память, морщил лоб. Вспоминалось что-то тихое, безответное... Действительно, когда приезжал он в этот исполком, какая-то девица была... Он слышал, как она стучит на своем ундервуде. Голоса ее он не слышал никогда.
– Когда ее вешали, – рассказывали ему, – она кричала: "Не убить, черные вы гады, нашей правды. Народ бессмертен!"
– Клава Пряхина? – удивленно шептал Степан. А он и вспомнить ее не может.
– А Никита Богатырев...
– Что, что Никита? – беспокойно спросил он. Никиту он знал. Огромный, в сером пыльнике балахоном, в сапогах, от которых всегда пахло дегтем, он, бывало, шумел в кабинете Степана: "Не боюсь я тебя, секретарь, никого не боюсь! А как правду-матку резал, так и буду резать". Степан предполагал поставить Никиту командиром партизанского отряда.
– Когда Никиту притащили в гестапо, – рассказывал, протирая очки, сутуловатый Устин Михалыч, завучетом райкома, – он по полу ползал, офицеру сапоги целовал, плакал...
– Никита?!
Значит, плохо ты людей знал, Степан Яценко. А ведь жил с ними, ел, пил, работал... И повадки их знал, и характеры, и капризы, и кто какой любит табак... А главного в них не знал – души их. А может быть, они и сами про себя главного не знали? Клава считала себя робкой тихоней, а Никита Богатырев – бесстрашным бойцом. Он нашей власти не боялся – ее бояться нечего! – а перед врагом задрожал. А Клава боялась председательского взгляда – а врага не испугалась, плюнула ему в лицо...
– Великая людям проверка идет! – качал головой Устин Михалыч. – Великая огнем очистка.
– Что Цыпляков? – спросил Степан.
– Про Цыплякова не знаю! – осторожно сказал Устин Михалыч. – Цыпляков особо живет.
– К тебе не ходит?
– Он ни к кому не ходит... Запершись сидит...
В тот же вечер Степан пошел к Цыплякову и долго стучался в его ставни и двери.
– Кто? Кто? – испуганно спрашивал Цыпляков через дверь.
– Я это. Я! Отвори!
– Кто я? Я никого не знаю.
– Да это я, Степан.
– Какой Степан? Никакого Степана не знаю! Уходите!
– Да отвори! – яростно прохрипел Степан и услышал, как испуганно звякнули и упали запоры.
– Ты? Это ты! – попятился Цыпляков, увидев его, и свеча в его руках задрожала...
Степан медленно прошел в комнату.
– Что же неласково встречаешь? – горько усмехаясь, спросил он. – Гостю не рад?
– Ты зачем?.. Ты зачем же пришел? – простонал Цыпляков, хватаясь за голову.
– По твою душу пришел, Матвей, – сурово сказал Степан. – По твою душу. Есть еще у тебя душа?
– Ничего нет, ничего нет!.. – истерически закричал Цыпляков, и, повалившись на диван, заплакал.
Степан брезгливо поморщился.
– Что ж ты плачешь, Матвей? Я уйду.
– Да, да... Уходи, прошу тебя... – заметался Цыпляков. – Все погибло, сам видишь. Корнакова повесили... Бондаренко замучили... А я Корнакову говорил, говорил: сила солому ломит. Что прячешься? Иди, иди в гестапо! Объявись. Простят. И тебе, Степан, скажу, – бормотал он, – как другу... Потому что люблю тебя... Кто к ним сам приходит своею волей и становится на учет, того они не трогают... Я тоже стал... Партбилет зарыл, а сам встал... на учет... И ты зарой, прошу тебя... немедленно... Спасайся, Степан!
– Постой, постой! – гадливо оттолкнул его Степан. – А зачем же ты партбилет зарыл? Уж раз отрекся, так порви, порви его, сожги...
Цыпляков опустил голову.
– А-а! – зло расхохотался Степан. – Смотрите! Да ты и нам и немцам не веришь. Не веришь, что устоят они на нашей земле! Так кому же ты веришь, Каин?
– А кому верить? Кому верить? – взвизгнул Цыпляков. – Наша армия отступает. Где она? За Доном? Немцы вешают. А народ молчит. Ну, перевешают, перевешают всех нас, а пользы что? А я жить хочу! – вскрикнул он и вцепился в плечо Степана, жарко дыша ему в лицо. – Ведь я никого не выдал, не изменил... – умоляюще шептал он, ища глаз Степана. – И служить я у них не буду... Я хочу только, пойми меня, пережить! Пережить, переждать.
– Подлюка! – ударил его кулаком в грудь Степан. Цыпляков упал на диван. – Чего переждать? А-а! Дождаться, пока наши вернутся! И тогда ты отроешь партбилет, грязцу с него огородную счистишь и выйдешь вместо нас, повешенных, встречать Красную Армию? Так врешь, подлюка! Мы с виселиц придем, про тебя народу расскажем... – Он ушел, сильно хлопнув за собой дверью, и в ту же ночь был уже далеко от поселка. Где-то впереди и для него уже была припасена намыленная веревка, и для него уже сколотили виселицу. Ну что ж! От виселицы он не уклонялся.
Но в ушах все ныл и ныл шепоток Цыплякова: "Перевешают нас без пользы; а верить во что?"
Он шел дорогами и проселками истерзанной Украины и видел: запрягли немцы мужиков в ярмо и пашут на них. А народ молчит, только шеей туго ворочает. Гонят по дороге тысячи оборванных, измученных пленных – падают мертвые, а живые бредут, покорно бредут через трупы товарищей дальше, на каторгу. Плачут полонянки в решетчатых вагонах, плачут так, что душа рвется, – а едут. Молчит народ. А на виселицах качаются лучшие люди... Может, без пользы?
Он шел теперь придонскими степями... Это был самый северный угол его округи. Здесь Украина встречалась с Россией, границы не было видно ни в степных ковылях, одинаково серебристых по ту и по другую сторону, ни в людях...
Но прежде чем повернуть на запад, по кольцу области, Степан, усмехнувшись, решил навестить еще одного знакомого человека. Здесь, в стороне от больших дорог, в тихой лесистой балке спряталась пасека деда Панаса, и Степан, бывая в этих краях, обязательно заворачивал сюда, чтобы поесть душистого меду, поваляться на пахучем сене, услышать тишину и запахи леса и отдохнуть и душою и телом от забот.
И сейчас надо было передохнуть Степану – от вечного страха погони, от долгого пути пешком. Распрямить спину. Полежать под высоким небом. Подумать о своих сомнениях и тревогах. А может, и не думать о них, просто поесть золотого меду на пасеке.
– Да есть ли еще пасека? – усомнился он, уже подходя к балке.
Но пасека была. И душистое сено было, лежало копною. И, как всегда, сладко пахло здесь щемящими запахами леса, липовым цветом, мятой и почему-то квашеными грушами, как в детстве, – или это показалось Степану? А вокруг дрожала тонкая прозрачная тишина, только пчелы гудели дружно и деловито. И, как всегда, зачуяв гостя, вперед выбежала собака Серко, за ней вышел и худой, белый, маленький дед Панас в полотняной рубахе с голубыми заплатками на плече и лопатках.
– А! Доброго здоровья! – закричал он своим тонким, как пчелиное гуденье, голосом. – Пожалуйте! Пожалуйте! Давно не были у нас! Обижаете!
И поставил перед гостем тарелку меда в сотах и решето лесной ягоды.
– Тут еще ваша бутылка осталась, – торопливо прибавил он. – Цельная бутылка чимпанского. Так вы не сомневайтесь – цела.
– А-а! – грустно усмехнулся Степан. – Ну, бутылку давай!
Старик принес чарки и бутылку, по дороге стирая с нее рукавом пыль.
– Ну, чтоб вернулась хорошая жизнь наша и все воины домой здоровые! сказал дед, осторожно принимая из рук Степана полную чарку. Закрыв глаза, выпил, облизал чарку и закашлялся. – Ох, вкусная!
Они выпили вдвоем всю бутылку, и дед Панас рассказал Степану, что нынче выдалось лето богатое, щедрое, урожайное во всем – и в пчеле, и в ягоде, а немцы сюда на пасеку еще не заглядывали. Бог бережет, да и дороги не знают.
А Степан думал про свое.
– Вот что, дед, – сказал он вдруг, – я тут бумагу напишу, в эту бутылку вложим и зароем.
– Так, так... – ничего не понимая, согласился дел.
– А когда наши вернутся, ты им эту бутылку и передай.
– Ага! Хорошо, хорошо...
"Да, написать надо, – подумал Степан, доставая из кармана карандаш и тетрадку. – Пусть хоть весть до наших дойдет о том, как мы здесь... умирали. А то и следа не останется. Цыпляковы наш след заметут".
И он стал писать. Он старался писать сдержанно и сухо, чтобы не заметили в его строках и следа сомнений, не приняли б горечь за панику, не покачали б насмешливо головой над его тревогами. Им все покажется здесь иным, когда они вернутся. А в том, что они вернутся, он ни минуты не сомневался. "Может, и костей наших во рвах не отыщут, а вернутся!" И он писал им строго и сдержанно, как воин воинам, о том, как умирали в застенках и на виселицах лучшие люди, плюя врагу в лицо, как ползали перед немцами трусы, как выдавали, проваливали подполье изменники и как молчал народ. Ненавидел, но молчал. И каждая строка его письма была завещанием. "И не забудьте, товарищи, – писал он, – прошу вас, не забудьте поставить памятник комсомольцу Василию Пчелинцеву, и шахтеру-старику Онисиму Беспалому, и тихой девушке Клавдии Пряхиной, и моему другу, секретарю горкома партии Алексею Тихоновичу Шульженко, – они умерли как герои. И еще требую я от вас, чтобы вы в радости победы и в суете строительных дел не забыли покарать изменников Михаила Филикова, Никиту Богатырева и всех тех, о ком я выше написал. И если явится к вам с партийным билетом Матвей Цыпляков – не верьте его партбилету, он грязью запачкан и нашей кровью".
Надо было еще прибавить, подумал Степан, и о тех, кто, себя не щадя, давал приют ему, подпольщику, и кормил его, и вздыхал над ним, когда он засыпал коротким и чутким сном, а также о тех, кто запирал перед ним двери, гнал его от своего порога, грозил спустить псов. Но всего не напишешь.
Он задумался и прибавил: "Что же касается меня, то я продолжаю выполнять возложенное на меня задание". Ему захотелось вдруг приписать еще несколько слов, горячих, как клятва, – что, мол, не боится он ни виселицы, ни смерти, что верит он в нашу победу и рад за нее жизнь отдать... Но тут же подумал, что этого не надо. Это и так все про него знают.
Он подписался, сложил письмо в трубку и сунул в бутылку.
– Ну вот, – усмехаясь, сказал он, – послание в вечность. Давай лопату, дед.
Они закопали бутылку под третьим ульем, у молоденькой липки.
– Запомнишь место, старик?
– А как же? Мне тут все места памятные...
Утром на заре Степан простился с пасечником.
– Хороший у тебя мед, дед, – сказал он и пошел навстречу своей одинокой гибели, навстречу своей виселице.
Эту ночь он решил пробыть в селе, в Ольховатке, у своего дальнего родственника дядьки Савки. Савка, юркий, растрепанный, бойкий мужичонка, всегда гордился знатным родственником. И сейчас, когда в сумерках заявился к нему Степан, дядька Савка обрадовался, засуетился и стал сам тащить на стол все из печи, словно по-прежнему почетным гостем был для него Степан из города.
Но они и сесть за стол не успели, как без стука отворилась дверь и в хату вошел высокий пожилой мужик с седеющей бородой и с глазами острыми и мудрыми.
– Здравствуйте! – сказал он, в упор глядя на Степана.
Степан встал.
– Это кто? – тихо спросил он Савку.
– Староста... – прошептал тот.
– Здравствуйте, товарищ Яценко! – усмехаясь, сказал староста и подошел к столу. Степан побледнел. – Смело вы по селу ходите. Я из окна увидал, узнал. Ну, еще раз здравствуйте, товарищ Яценко. – И староста спрятал насмешливую улыбку в усы.
"Вот и все! – подумал Степан. – Вот и виселица!"
Но он по-прежнему спокойно, не двигаясь, продолжал стоять у стола.
Староста грузно опустился на лавку под иконами и, положив на стол большие узловатые руки с черными пальцами, посмотрел на Степана.
– Сидайте, – сказал он, усмехаясь. – Чего стоять? В ногах правды нет.
Степан подумал немного и сел.
– Так, – сказал староста. – А вы меня не узнали?
Степан посмотрел на него. "Где-то видел, конечно, – мелькнуло в памяти. – Должно быть, раскулачивал я его... Не помню".
– Та где там! – засмеялся староста. – Нас, мужиков, много, а вы – один. Як колосьев во ржи... А вы даже беседы со мной имели – правда, в опчестве, напомнил он, – наедине не приходилось. Агитировали вы меня в колхоз. Шесть лет меня все агитировали. А я шесть лет не шел. Несогласный я, кажу, и все тут. Так меня с тех пор Игнатом Несогласным и зовут.
Савка подобострастно хихикнул. Степан теперь вспомнил этого мужика. Кремень.
– Несогласный я, – продолжал староста. – Это так. А на седьмой год я сам пришел в колхоз. А отчего пришел? Га?
– Ну, сагитировал, значит... – пожал плечами Степан.
– Не-ет, – покачал головой Игнат. – Меня сагитировать немысленно. Убедился я, потому и пришел. Сам убедился. И так кинул, и так положил выходит, в колхоз выгоднее. И я согласился, пришел.
Степан не понимал, к чему ведет свой рассказ староста, и нетерпеливо ерзал по лавке. "Будут селом вести – удеру, вырвусь. Рук вязать не дам".
– Теперь немец нам листки кидает, – продолжал староста, – обещает землю дать в вечное и единоличное пользование. Как думаешь, – прищурился он, даст?
– Не даст... – ответил Степан.
– Не даст? Гм... – пожевал усы Игнат. – И я так думаю: не даст! Обманет. Помещикам своим отдаст. Ну, а может, кой-кому и даст, га? Для блезира? Ну, старательным мужикам... Опять же старостам... Даст, а?
– Ну, такому, как ты, даст, – ответил Степан со злостью. – За усердие.
– Даст? Ага! – подхватил Игнат, делая вид, что тона Степана не понял. И я так прикидываю: такому, как я, даст. А я не возьму! – вдруг торжествующе закричал он и хлопнул ладонью по столу. – Не возьму я! Га?
Степан оторопело посмотрел на него.
– Не возьму. Ты это понять можешь? Э, – махнул он вдруг рукой, – где тебе понять. Ты, товарищ, городской человек. А я мужик. Я в эту землю корнями, когтями, душою врос. Сухота моя – эта земля. И вся моя жизнь в ней же. И отцов моих, и дедов, и прадедов. Мне без земли нельзя! А только, внезапно успокоившись, докончил он, – единоличной земли мне не надо. Невыгодно мне. Не подходит. Морока. И мачтаб не тот. Моей хозяйской душе без колхоза теперь жизни нема.
– Постой, – ничего не понимая, пробормотал Степан. – Нет, ты постой! Ты за что же стоишь?
– Я за колхоз стою, – твердо ответил староста.
– Ну, значит, и за Советы? За нашу власть?
Игнат вдруг лукаво прищурился, оглянулся на Савку, подмигнул Степану и сказал, усмехаясь в усы:
– Ну, поскольку нет на земле другой власти, согласной на колхозы, окромя нашей, советской, так и для меня другой власти нет.
Степан улыбнулся и облегченно вздохнул.
– Ты как, – тихо спросил, наклоняясь к нему, Игнат, – сам от себя ходишь? Спасаешься? Или уполномоченный?
– Уполномоченный, – ответил Степан улыбаясь.
– Бумаг мне твоих не надо, – махнул рукой Игнат. – Знаю тебя. Ну, раз ты есть от власти нашей уполномоченный, могу тебе сказать, а ты передай: колхоз наш, скажи власти, живет! Как бы это сказать? Подпольно живет. Есть у нас и председатель. Прежний. Орденоносец. Замаскирован нами. И счетовод есть, книги ведет. Книги могу показать тебе. И все добро колхозное попрятано. Вот хоть у сродственника спроси. Так, Савко?
– Так, так истинно, – радостно удивляясь, подтвердил дядька Савка. Хитро сделано. Государственно.
– А немцы с нашего села ни зерна не взяли! – крикнул Игнат. – Что сами пограбили, то и есть. А мы им ни зерна не дали. А как? Про то моя спина знает, – он задумался, опустив голову. Забарабанил черными пальцами по столу. По губам его, прикрытым седыми усами, поползла усмешка. – Староста. Немецкий староста я на склоне моих лет... Позор! Кругом старосты звери и мироеды. Кулаки. А я людям кажу: "Уважьте! Старость уважьте мою! У меня дети в Красной Армии". Не согласились со мной мужики, упросили.
– Все миром просили, – вздохнул Савка.
– Не миром, – строго поправил его Игнат, – колхозом просили меня. У тебя, говорят, Игнат, душа непокорная, несогласная с неправдой. Постой за всех. И вот – стою. Немцы мне кричат: где хлеб, староста? А я кажу: нема хлеба. А почему рожь осыпается, староста? Нема чем убирать! А почему скирды стоят, под дождем гниют, староста? Нема чем молотить! Мы тебе машины дадим, староста. Людей, кажу, нема, хоть убейте! Ну и бьют! Бьют старосту смертным боем, а хлеба все нема.
– Не могут они его душу покорить, вот что! – проникновенно, со слезой сказал Степану Савка.
– Что душу! – усмехнулся Игнат. – Спину мою, и ту покорить они не могут. Непокорная у меня спина, – сказал он, распрямляясь. – Ничего, выдюжит.
– Спасибо тебе, Игнат! – взволнованно сказал Степан, подымаясь с лавки и протягивая руку. – И прости ты меня, бога ради, прости.
– В чем же прощать? – удивился Игнат.
– Нехорошо я о тебе думал... И не о тебе одном... Ну, в общем – прости, а в чем – я сам знаю.
– Ну, бог простит, – улыбнулся Игнат и ласково обнял Степана, как сына.
На заре староста сам проводил подпольщика до околицы. Здесь постояли недолго, покурили.
– Если власти нашей, – тихо сказал Игнат, – или партизанам хлеб нужен, дай весточку, – хлеб дадим.
– Хорошо. Спасибо.
– Не мне спасибо. Хлеб не мой. Колхозный. Расписку возьмем.
– Хорошо.
– Ну, иди...
Степан протянул ему руку. Игнат взял ее, крепко зажал в своей.
– Еще вот что спрошу тебя... – прошептал он, заглядывая в глаза Степана. – Скажи – наши вернутся? Не спрошу тебя, скоро ли и когда, бо того ты и сам не знаешь. Спрошу только: вернутся ли вообще? Правду скажи! – И он впился в его глаза.
– Вернутся! – взволнованно ответил Степан. – Вернутся, Игнат, и скоро!
– Ну вот! – облегченно вздохнул староста. – А спина моя выдержит, не сомневайся! – И он засмеялся, пожимая в последний раз Степанову руку.
Степан шел полевой дорожкой меж массивов осыпающейся ольховатской ржи и всю дорогу весело ругал себя:
"Чиновник ты! Цыплякову поверил, а в народе усомнился, чернильная твоя душа? Вот он, народ – непокорный, могучий. Бюрократ ты, кресло потертое! Не молчит он – звенит! Как сухое дерево, звенит ненавистью, по искре тоскует. А тебя, бумажная твоя душа, сюда спичкой и поставили. Да нет, не спичкой! Спичка чиркнула и погасла. Кремнем. Кремнем должен ты быть, Степан Яценко, чертова твоя душа! Чтоб от тебя искры летели и раздувалось пламя народной мести".
Обо всем этом и рассказал Степан Вале, когда они наконец встретились.
Они проговорили всю ночь.
У Вали тоже был ворох вестей для Степана.
– От Максима приходил человек, – сказала она.
– От Максима? – обрадовался он. Максим, как и он, был поставлен обкомом для работы в подполье. – Ну, что Максим?
– Пока жив! – улыбнулась Валя. – Большие дела у него! Шахтерских отрядов несколько... Три комсомольских...
– Вот как! – даже позавидовал Степан. – Это хорошо.
– Приходили от Ивана Петровича...
– Толком ничего не сказали. Видно, меня опасаются. Но явку дали. Иван Петрович просит передать – у него в хозяйстве урожай сам-семеро...
– А-а! – усмехнулся Степан. – Иван Петрович всегда был мужик агротехнический! Ишь уродило как!
– Ну, это все вести от людей, тебе известных. А есть и от неизвестных. Никому не известных.
Степан не понял.
– То есть как?
– В Вельске кто-то красный флаг поднял на парашютной вышке. Целый день висел. Немцы боялись – заминировано. Об этом флаге только и говорят вокруг!
– Кто же флаг поднял?
– Никто не знает! Я же тебе говорю: никому не известные люди.
– Этих неизвестных людей надо найти.
– Немцы тоже ищут...
– Ну, немцы могут и не найти, – засмеялся Степан, – а нам своих не найти совестно.
– Потом у нас – в нашем городе – тоже событие, – продолжала Валя.
– Что у нас? – всполошился Степан. Он любил свой город, гордился им и всякую весть о нем встречал ревниво.
– Немцы на главной улице каждый день сводку вывешивают. Народ читает, кто верит, кто нет, но у всех – уныние. И вот стала каждый день под немецкой сводкой появляться другая. Понимаешь? Написано детским почерком. На листке школьной тетради. Чернилами. И даже, – улыбнулась она, – с кляксами...
– Что же в этих листках? – недоумевая, спросил Степан.
– Опровержение! Какой-то малыш каждый день – заметь, каждый день! опровергает Гитлера: "Не верьте Гитлеру – все, собака, врет. Я слушал радио. Наши не отдали Сталинград. Наши не отдали Баку". Немцы срывают эти листки, ищут виновника, а ничего сделать не могут. Опровергает малыш Гитлера каждый день, и Гитлер с ним справиться не может! Об этом весь город говорит.
– Кто ж он? – взволнованно спросил Степан.
– Никто не знает. Может быть, кто-нибудь из моих малышей...
Степан удивленно посмотрел на нее, не понял. Потом сообразил, что она говорит о своих школьниках. Он всегда забывал о том, что она не только жена.
– Да, может быть, кто-нибудь из твоих мальчиков... – сказал он, извиняясь за свою забывчивость.
– И я все думаю: кто? – продолжала Валя, сияя влажными глазами. – Это кто-нибудь из наших радиолюбителей. Но в седьмом классе все мальчики увлекаются радио. И я не знаю – кто. Иногда мне кажется, что это Миша... А иногда, что это Сережа...
Степан молча слушал ее.
– Сколько их таких, – задумчиво продолжала она, – мальчиков, девушек, стариков, подымающихся в одиночку. По приказу своей совести.
– Найдем! – горячо сказал Степан. – Мы будем строить, Валя, наше подполье, как строят пороховой погреб, – осторожно и основательно.
И он стал строить подполье, как пороховой погреб.
Появились связи, отряды, явки, люди, цепочка людей, знавших только правого да левого соседа. Степан знал их всех, и земля, казавшаяся ему после ухода наших войск мертвой, задушенной, сейчас ожила, населилась людьми, готовыми к борьбе.
К Степану часто приходили связные от партизан, от подпольных групп; приходили и с Большой земли, чаще всего девушки.
– И вам не страшно, дивчата? – спрашивал он, искренне удивляясь.
Некоторые обижались. Другие задорно отвечали:
– А чего же бояться на своей земле?
Стали действовать отряды Максима. Запылали немецкие казармы, полетели под откос поезда. Тихие ночи озарялись пламенем малых, но жестоких битв в тылу.
Немцы ответили виселицами. Где-то ждала виселица и Степана. О нем уже знали. Его искали. Но он не думал теперь о смерти. Он снова чувствовал себя хозяином на своей земле.
Да, он здесь был хозяином, а не бургомистры и гаулейтеры. Ему вручили свою душу люди, его приказов слушались, даже и не зная его. И он ощущал себя сейчас, как и раньше, хозяином, военачальником, вожаком, а чаще всего приказчиком народной души. Душеприказчиком. Ему мертвые завещали ненависть. Ему живые вверили свои надежды. Качающиеся на виселицах товарищи поручили ему месть за них.
Сборщица клубники Рут работает на полях Вазула уже пятое лето, она радуется вкусным спелым ягодам, свежему воздуху и прекрасной природе.
Хозяйка садоводства Вазула Имби Рохеярв довольна хорошим урожаем.
«Вы только посмотрите, какая красивая клубника!» - зовет нас хозяйка сада Вазула Имби Рохеярв, прогуливаясь между грядками клубники. «Глядите, еще одна, такая же красивая. Не могу удержаться! Она такая красивая, что я должна ее немедленно сорвать», - со вздохом произносит Рохеярв, которая уже десятки лет ходит по клубничным полям, но не устает изумляться красоте ягод. Вот и снова она срывает огромную ягоду размером с пол-ладони.
Тот, кто занимается разведением клубники, должен быть готов к любым сюрпризам, поскольку на созревание урожая оказывают влияние совершенно непредсказуемые природные силы.
Обычно сезон клубники продолжается пять недель, но если вдруг в какой-то день в течение 16 часов будет лить дождь, то вместо хорошего урожая ягод будет «каша».
«Как-то у нас уже случилась такая история, когда поле было красным-красно от клубники, но все вдруг пропало. Только некоторые зеленые ягодки уцелели», - рассказала Рохеярв.
Есть клубнику уже не хочется
Существует еще одна опасность, которая также зависит от случая. Стая ворон, по словам специалиста, может за одну ночь уничтожить все поле. Поэтому по утрам и вечерам клубничное поле в Вазула обходит сторож с собакой.
Кроме того, ворон отпугивают специальными пугалками, блестки которых напоминают глаза ястреба, что заставляет ворон держаться подальше. Есть ли от этого польза, Рохеярв сказать не смогла, просто как-то попробовали, да так с тех пор эти пугалки и стоят в поле.
В садоводстве Вазула клубника растет на площади 3,3 га. Есть старые, есть и новые поля. Хозяйка сада говорит, что больше пяти лет клубнику на одном месте выращивать нельзя. «Некоторые люди выращивают ягоду на одном и том же поле, но тогда каждые пять лет следует высаживать и какую-то промежуточную культуру. Из года в год сажать клубнику на одном и том же месте нельзя, необходимо сменить культуру, чтобы почва могла восстановиться», - пояснила она. В Вазула на старых клубничных полях обычно высаживают яблони.
Клубнику собирают ежедневно с 7 утра и до 15 часов 30-40 сборщиков. Большинство из них приезжает сюда каждое лето. В основном это взрослые женщины, дети на полях больше не работают.
«Раньше к нам приезжали целыми семьями. Но, видимо, жизнь стала налаживаться, и денег у людей появилось столько, что детям на карманные расходы самим зарабатывать не приходится», - считает Рохеярв, которая при этом отмечает, что ребятам слишком тяжело работать на больших полях.
Сборщики ягод должны быть спорыми и терпеливыми. По словам Рохеярв, когда-то дети набирались опыта сначала на смородине, но теперь ее вручную больше не собирают: «Хотя и на поле бывали такие случаи, когда ребенок оказывался проворнее бабушек. Не было проблем ни со сбором, ни с сортировкой».
Сборщики ягод подтвердили, что им работа нравится. По словам помощницы воспитателя детского сада Рут, для нее сбор клубники - это действительно приятный отпуск после ежедневных криков и шума.
«Мне нравится, что я могу быть целый день на природе. Здесь очень красиво, кругом свежий воздух. В этом году что-то кукушки молчат, обычно в это время они вовсю кукуют», - говорит, улыбаясь, Рут, которая работает в Вазула на клубнике уже пятый год подряд.
Ну и самое главное - здесь можно вдоволь наесться клубники. По словам Рут, когда собираешь клубнику, искушения съесть ягоду не избежать даже тогда, когда у тебя уже десны и губы болят. «Мысль о том, что в рот больше не возьму ни ягодки, исчезает сама-собой», - говорит она.
От рутины при сборе ягод отвлекают представители животного мира. «Когда погода сухая, то насекомых не видать, но когда влажно, то они вылезают все разом. Вчера тут мышь появилась, так визгу было...» - со смехом рассказала Рут.
Эстонцы любят клубнику, по словам Имби Рохеярв, потому что это первые местные ягоды, которые появляются после длинной холодной зимы. Если бы в магазинах не было столько заморских фруктов, считает она, то спрос на клубнику был бы еще выше.
Для покупателя важна цена
Клубнику из садоводства Вазула любители этого полезного и вкусного лакомства могут купить в автобусе, который стоит на обочине Йыгева маантеэ. Вот уже несколько лет там продают ягоды для проезжающих мимо автомобилистов. Часть ягод скупают на перепродажу рыночные торговки, которые таким образом зарабатывают себе прибавку к пенсии.
«Наши ягоды все время есть на тартуском рынке, но сами мы там не были. Рыночные торговцы лучше знакомы с тамошней жизнью и умеют торговать, зачем же нам кого-то специально нанимать», - считает Рохеярв.
По ее мнению, для покупателей не так уж важно, насколько хороши те или иные ягоды, в конце концов, люди принимают решение о покупке ягод исходя из цены. «На клубничном фестивале две палатки были заполнены лотками с ягодами. Люди обходили всех по кругу и в конце концов, мне показалось, что покупали у того, кто продавал дешевле, чем другие», - отмечает Рохеярв.
Хозяйка садоводства Вазула сама тоже с удовольствием ест клубнику, только гораздо меньше, чем в молодости. В ее семье не едят клубничное варенье, потому что у хозяйки просто не остается времени на приготовление разносолов, так как работает она с утра и до позднего вечера.
Сама Имби Рохеярв стала очень разборчивой - она ест клубнику преимущественно в конце сезона, когда ягоды становятся суше и в них содержится больше сахара. «Тогда они самые сладкие», - улыбается хозяйка.
Имби Рохеярв: настала пора варить клубничное варенье
«В нынешнем году примечательно то, что дождей было больше обычного и растения получили все, что было положено в почву для удобрения. Растения крупные и плодоносят щедро», - отмечает глава садоводства Вазула Имби Рохеярв.
По словам Рохеярв, сама она не любительница удобрений, перед посадкой она обычно подпитывает почву навозом и по весне увлажняет растения с помощью удобрений, растворяемых в воде. Совсем без удобрений все-таки не обойтись, иначе хорошего урожая не будет.
«Но это вовсе не означает, что мы добавляем искусственные удобрения. Помню еще с детства, как мы использовали только органические удобрения - навоз и навозную жижу. Все росло отлично. Там нет никакой разницы, разве что один элемент произведен синтетически, а другой собран после выхода из организма животного», - отмечает Рохеярв.
Цены на клубнику в этом году колеблются между 2-3 евро. По словам Рохеярв, садовод должен быть доволен ценой, поскольку ее формирует рынок, и спорить с этим невозможно.
Если удастся продать весь урожай, то, по ее словам, выращивание клубники себя оправдывает, хотя большого богатства тут не наживешь.
То, что цена клубники на рынке еще больше упадет, она не обещает, однако говорит, что все возможно. «Своим знакомым я уже сказала, что сейчас самая пора варить варенье из клубники», - отмечает Рохеярв. РМ
Морковка, картошка, свекла, огурец и это еще не все культуры, которые цветут-благоухают на огороде нашей героини, жительницы деревни Белая Пашня – Валентины Брюхановой. На ее огороде можно найти дыни, арбузы да еще много различных экзотических фруктовых и овощных культур, выращенных своими руками. Причем, таких же добрых и симпатичных, как сама хозяйка.
Именно Валентина Сергеевна стала абсолютным победителем праздника-конкурса «Щедрое лето», итоги которого были подведены 7 августа в культурном центре совета деревни.
Все садоводы и огородники, и стар, и млад, все, кто имеет отношение к Земле-матушке, стали участниками урожайного праздника. И это не случайно, оказывается такая добрая традиция уходит корнями в далекое прошлое. О ней и вспомнили потомки – жители Белой Пашни.
Валентина МАЛЫШЕВА, член совета деревни: Еще мама моя рассказывала, что раньше очень часто подобные праздники отмечались всей деревней – весело и дружно. Я предложила, а совет деревни поддержал. Подумали, разработали сценарий и провели праздничную встречу. Люди откликались и приняли участие с удовольствием. Тем более, им есть, что показать.
Летний праздник огородников-любителей пришелся как раз кстати – 2013 год объявлен Годом экологии. Общественную инициативу белопашенцев провести праздник экологической направленности поддержала нефтяная компания «ЛУКОЙЛ-ПЕРМЬ».
Нефтяники не только поддержали материально, но стали членами жюри. Выбрать лучшего среди садоводов-огородников было трудно, но все-таки победители определились, да еще и в нескольких номинациях.
Ольга Шарапова победила в номинации «Огород кормилец», а Ирина Мещехина, например, стала лучшим ландшафтным дизайнером, проявив творческие способности на своем приусадебном участке. Экзотическими растениями всех удивила Галина Овчинникова. Вот уж у нее-то точно райский сад! Самой стильной хозяйкой своего участка стала Нина Викторовна Безгодова. «Стильных штучек» у нее хоть отбавляй! Особенно жюри понравились сказочные скульптуры.
По мнению жюри, лучше всех место для отдыха оборудовала Надежда Поперечная. В ее уютном оазисе есть все для того, чтобы отдохнуть и душой, и телом после работы на огороде. Ну, а Валентина Малышева порадовала гостей фруктами, выращенными у себя на усадьбе. Груши, сливы, яблоки и вишня – все очень вкусное, экологически чистое, взлелеянное заботой и любовью.
Главным победителем конкурса стала Валентина Брюханова не только за прекрасные цветы, которые уже много лет радуют односельчан, но и за чудный фонтан на участке. Все пришли к единому мнению, что у нее не только овощные культуры, цветы, декоративные растения и плодово-ягодные кустарники, но и дом и участок – все у нее сделано с душой. Ее родному дому, кстати, уже более 150 лет – красиво оформлен. Валентина Сергеевна получила еще и приз зрительских симпатий. Поощрительные призы заслуженно достались Галине Власовой, Алевтине Поморцевой, Любови Мелехиной и Тамаре Барановой.
Валентина БРЮХАНОВА: Все жители деревни, присутствующие здесь, согласятся со мной, что такие деревенские мероприятия нужны. Они очень познавательны, интересны и красивы. А главное, что мы передаем свой опыт на нашем примере. И молодежи есть чему поучиться. Хорошо, когда твой кропотливый труд кем-то оценивается. Результатом своего труда можно гордиться.
Представители ООО «ЛУКОЙЛ-ПЕРМЬ» были удивлены: Белая Пашня не просто живет, а процветает. Нефтяники считают, что инициативы общественных, интересных и творческих людей должны поддерживаться и развиваться. Летний праздник маленькой деревни на красивой реке Яйва удался. А все закончилось ягодным столом и вкусным и полезным чаем из трав. По-настоящему экологически чистым! Ну, а не за горами еще один праздник – щедрой осени.
Ничего нет, ничего нет!.. - истерически закричал Цыпляков, и, повалившись на диван, заплакал.
Степан брезгливо поморщился.
Что ж ты плачешь, Матвей? Я уйду.
Да, да... Уходи, прошу тебя... - заметался Цыпляков. - Все погибло, сам видишь. Корнакова повесили... Бондаренко замучили... А я Корнакову говорил, говорил: сила солому ломит. Что прячешься? Иди, иди в гестапо! Объявись. Простят. И тебе, Степан, скажу, - бормотал он, - как другу... Потому что люблю тебя... Кто к ним сам приходит своею волей и становится на учет, того они не трогают... Я тоже стал... Партбилет зарыл, а сам встал... на учет... И ты зарой, прошу тебя... немедленно... Спасайся, Степан!
Постой, постой! - гадливо оттолкнул его Степан. - А зачем же ты партбилет зарыл? Уж раз отрекся, так порви, порви его, сожги...
Цыпляков опустил голову.
А-а! - зло расхохотался Степан. - Смотрите! Да ты и нам и немцам не веришь. Не веришь, что устоят они на нашей земле! Так кому же ты веришь, Каин?
А кому верить? Кому верить? - взвизгнул Цыпляков. - Наша армия отступает. Где она? За Доном? Немцы вешают. А народ молчит. Ну, перевешают, перевешают всех нас, а пользы что? А я жить хочу! - вскрикнул он и вцепился в плечо Степана, жарко дыша ему в лицо. - Ведь я никого не выдал, не изменил... - умоляюще шептал он, ища глаз Степана. - И служить я у них не буду... Я хочу только, пойми меня, пережить! Пережить, переждать.
Подлюка! - ударил его кулаком в грудь Степан. Цыпляков упал на диван. - Чего переждать? А-а! Дождаться, пока наши вернутся! И тогда ты отроешь партбилет, грязцу с него огородную счистишь и выйдешь вместо нас, повешенных, встречать Красную Армию? Так врешь, подлюка! Мы с виселиц придем, про тебя народу расскажем... - Он ушел, сильно хлопнув за собой дверью, и в ту же ночь был уже далеко от поселка. Где-то впереди и для него уже была припасена намыленная веревка, и для него уже сколотили виселицу. Ну что ж! От виселицы он не уклонялся.
Но в ушах все ныл и ныл шепоток Цыплякова: "Перевешают нас без пользы; а верить во что?"
Он шел дорогами и проселками истерзанной Украины и видел: запрягли немцы мужиков в ярмо и пашут на них. А народ молчит, только шеей туго ворочает. Гонят по дороге тысячи оборванных, измученных пленных - падают мертвые, а живые бредут, покорно бредут через трупы товарищей дальше, на каторгу. Плачут полонянки в решетчатых вагонах, плачут так, что душа рвется, - а едут. Молчит народ. А на виселицах качаются лучшие люди... Может, без пользы?
Он шел теперь придонскими степями... Это был самый северный угол его округи. Здесь Украина встречалась с Россией, границы не было видно ни в степных ковылях, одинаково серебристых по ту и по другую сторону, ни в людях...
Но прежде чем повернуть на запад, по кольцу области, Степан, усмехнувшись, решил навестить еще одного знакомого человека. Здесь, в стороне от больших дорог, в тихой лесистой балке спряталась пасека деда Панаса, и Степан, бывая в этих краях, обязательно заворачивал сюда, чтобы поесть душистого меду, поваляться на пахучем сене, услышать тишину и запахи леса и отдохнуть и душою и телом от забот.
И сейчас надо было передохнуть Степану - от вечного страха погони, от долгого пути пешком. Распрямить спину. Полежать под высоким небом. Подумать о своих сомнениях и тревогах. А может, и не думать о них, просто поесть золотого меду на пасеке.
Да есть ли еще пасека? - усомнился он, уже подходя к балке.
Но пасека была. И душистое сено было, лежало копною. И, как всегда, сладко пахло здесь щемящими запахами леса, липовым цветом, мятой и почему-то квашеными грушами, как в детстве, - или это показалось Степану? А вокруг дрожала тонкая прозрачная тишина, только пчелы гудели дружно и деловито. И, как всегда, зачуяв гостя, вперед выбежала собака Серко, за ней вышел и худой, белый, маленький дед Панас в полотняной рубахе с голубыми заплатками на плече и лопатках.
А! Доброго здоровья! - закричал он своим тонким, как пчелиное гуденье, голосом. - Пожалуйте! Пожалуйте! Давно не были у нас! Обижаете!
И поставил перед гостем тарелку меда в сотах и решето лесной ягоды.
Тут еще ваша бутылка осталась, - торопливо прибавил он. - Цельная бутылка чимпанского. Так вы не сомневайтесь - цела.
А-а! - грустно усмехнулся Степан. - Ну, бутылку давай!
Старик принес чарки и бутылку, по дороге стирая с нее рукавом пыль.
Ну, чтоб вернулась хорошая жизнь наша и все воины домой здоровые! сказал дед, осторожно принимая из рук Степана полную чарку. Закрыв глаза, выпил, облизал чарку и закашлялся. - Ох, вкусная!
Они выпили вдвоем всю бутылку, и дед Панас рассказал Степану, что нынче выдалось лето богатое, щедрое, урожайное во всем - и в пчеле, и в ягоде, а немцы сюда на пасеку еще не заглядывали. Бог бережет, да и дороги не знают.
А Степан думал про свое.
Вот что, дед, - сказал он вдруг, - я тут бумагу напишу, в эту бутылку вложим и зароем.
Так, так... - ничего не понимая, согласился дел.
А когда наши вернутся, ты им эту бутылку и передай.
Ага! Хорошо, хорошо...
"Да, написать надо, - подумал Степан, доставая из кармана карандаш и тетрадку. - Пусть хоть весть до наших дойдет о том, как мы здесь... умирали. А то и следа не останется. Цыпляковы наш след заметут".
И он стал писать. Он старался писать сдержанно и сухо, чтобы не заметили в его строках и следа сомнений, не приняли б горечь за панику, не покачали б насмешливо головой над его тревогами. Им все покажется здесь иным, когда они вернутся. А в том, что они вернутся, он ни минуты не сомневался. "Может, и костей наших во рвах не отыщут, а вернутся!" И он писал им строго и сдержанно, как воин воинам, о том, как умирали в застенках и на виселицах лучшие люди, плюя врагу в лицо, как ползали перед немцами трусы, как выдавали, проваливали подполье изменники и как молчал народ. Ненавидел, но молчал. И каждая строка его письма была завещанием. "И не забудьте, товарищи, - писал он, - прошу вас, не забудьте поставить памятник комсомольцу Василию Пчелинцеву, и шахтеру-старику Онисиму Беспалому, и тихой девушке Клавдии Пряхиной, и моему другу, секретарю горкома партии Алексею Тихоновичу Шульженко, - они умерли как герои. И еще требую я от вас, чтобы вы в радости победы и в суете строительных дел не забыли покарать изменников Михаила Филикова, Никиту Богатырева и всех тех, о ком я выше написал. И если явится к вам с партийным билетом Матвей Цыпляков - не верьте его партбилету, он грязью запачкан и нашей кровью".
Надо было еще прибавить, подумал Степан, и о тех, кто, себя не щадя, давал приют ему, подпольщику, и кормил его, и вздыхал над ним, когда он засыпал коротким и чутким сном, а также о тех, кто запирал перед ним двери, гнал его от своего порога, грозил спустить псов. Но всего не напишешь.
Он задумался и прибавил: "Что же касается меня, то я продолжаю выполнять возложенное на меня задание". Ему захотелось вдруг приписать еще несколько слов, горячих, как клятва, - что, мол, не боится он ни виселицы, ни смерти, что верит он в нашу победу и рад за нее жизнь отдать... Но тут же подумал, что этого не надо. Это и так все про него знают.
Он подписался, сложил письмо в трубку и сунул в бутылку.
Ну вот, - усмехаясь, сказал он, - послание в вечность. Давай лопату, дед.
Они закопали бутылку под третьим ульем, у молоденькой липки.
Запомнишь место, старик?
А как же? Мне тут все места памятные...
Утром на заре Степан простился с пасечником.
Хороший у тебя мед, дед, - сказал он и пошел навстречу своей одинокой гибели, навстречу своей виселице.
Эту ночь он решил пробыть в селе, в Ольховатке, у своего дальнего родственника дядьки Савки. Савка, юркий, растрепанный, бойкий мужичонка, всегда гордился знатным родственником. И сейчас, когда в сумерках заявился к нему Степан, дядька Савка обрадовался, засуетился и стал сам тащить на стол все из печи, словно по-прежнему почетным гостем был для него Степан из города.
Ничего нет, ничего нет!.. - истерически закричал Цыпляков, и, повалившись на диван, заплакал.
Степан брезгливо поморщился.
Что ж ты плачешь, Матвей? Я уйду.
Да, да... Уходи, прошу тебя... - заметался Цыпляков. - Все погибло, сам видишь. Корнакова повесили... Бондаренко замучили... А я Корнакову говорил, говорил: сила солому ломит. Что прячешься? Иди, иди в гестапо! Объявись. Простят. И тебе, Степан, скажу, - бормотал он, - как другу... Потому что люблю тебя... Кто к ним сам приходит своею волей и становится на учет, того они не трогают... Я тоже стал... Партбилет зарыл, а сам встал... на учет... И ты зарой, прошу тебя... немедленно... Спасайся, Степан!
Постой, постой! - гадливо оттолкнул его Степан. - А зачем же ты партбилет зарыл? Уж раз отрекся, так порви, порви его, сожги...
Цыпляков опустил голову.
А-а! - зло расхохотался Степан. - Смотрите! Да ты и нам и немцам не веришь. Не веришь, что устоят они на нашей земле! Так кому же ты веришь, Каин?
А кому верить? Кому верить? - взвизгнул Цыпляков. - Наша армия отступает. Где она? За Доном? Немцы вешают. А народ молчит. Ну, перевешают, перевешают всех нас, а пользы что? А я жить хочу! - вскрикнул он и вцепился в плечо Степана, жарко дыша ему в лицо. - Ведь я никого не выдал, не изменил... - умоляюще шептал он, ища глаз Степана. - И служить я у них не буду... Я хочу только, пойми меня, пережить! Пережить, переждать.
Подлюка! - ударил его кулаком в грудь Степан. Цыпляков упал на диван. - Чего переждать? А-а! Дождаться, пока наши вернутся! И тогда ты отроешь партбилет, грязцу с него огородную счистишь и выйдешь вместо нас, повешенных, встречать Красную Армию? Так врешь, подлюка! Мы с виселиц придем, про тебя народу расскажем... - Он ушел, сильно хлопнув за собой дверью, и в ту же ночь был уже далеко от поселка. Где-то впереди и для него уже была припасена намыленная веревка, и для него уже сколотили виселицу. Ну что ж! От виселицы он не уклонялся.
Но в ушах все ныл и ныл шепоток Цыплякова: "Перевешают нас без пользы; а верить во что?"
Он шел дорогами и проселками истерзанной Украины и видел: запрягли немцы мужиков в ярмо и пашут на них. А народ молчит, только шеей туго ворочает. Гонят по дороге тысячи оборванных, измученных пленных - падают мертвые, а живые бредут, покорно бредут через трупы товарищей дальше, на каторгу. Плачут полонянки в решетчатых вагонах, плачут так, что душа рвется, - а едут. Молчит народ. А на виселицах качаются лучшие люди... Может, без пользы?
Он шел теперь придонскими степями... Это был самый северный угол его округи. Здесь Украина встречалась с Россией, границы не было видно ни в степных ковылях, одинаково серебристых по ту и по другую сторону, ни в людях...
Но прежде чем повернуть на запад, по кольцу области, Степан, усмехнувшись, решил навестить еще одного знакомого человека. Здесь, в стороне от больших дорог, в тихой лесистой балке спряталась пасека деда Панаса, и Степан, бывая в этих краях, обязательно заворачивал сюда, чтобы поесть душистого меду, поваляться на пахучем сене, услышать тишину и запахи леса и отдохнуть и душою и телом от забот.
И сейчас надо было передохнуть Степану - от вечного страха погони, от долгого пути пешком. Распрямить спину. Полежать под высоким небом. Подумать о своих сомнениях и тревогах. А может, и не думать о них, просто поесть золотого меду на пасеке.
Да есть ли еще пасека? - усомнился он, уже подходя к балке.
Но пасека была. И душистое сено было, лежало копною. И, как всегда, сладко пахло здесь щемящими запахами леса, липовым цветом, мятой и почему-то квашеными грушами, как в детстве, - или это показалось Степану? А вокруг дрожала тонкая прозрачная тишина, только пчелы гудели дружно и деловито. И, как всегда, зачуяв гостя, вперед выбежала собака Серко, за ней вышел и худой, белый, маленький дед Панас в полотняной рубахе с голубыми заплатками на плече и лопатках.
А! Доброго здоровья! - закричал он своим тонким, как пчелиное гуденье, голосом. - Пожалуйте! Пожалуйте! Давно не были у нас! Обижаете!
И поставил перед гостем тарелку меда в сотах и решето лесной ягоды.
Тут еще ваша бутылка осталась, - торопливо прибавил он. - Цельная бутылка чимпанского. Так вы не сомневайтесь - цела.
А-а! - грустно усмехнулся Степан. - Ну, бутылку давай!
Старик принес чарки и бутылку, по дороге стирая с нее рукавом пыль.
Ну, чтоб вернулась хорошая жизнь наша и все воины домой здоровые! сказал дед, осторожно принимая из рук Степана полную чарку. Закрыв глаза, выпил, облизал чарку и закашлялся. - Ох, вкусная!
Они выпили вдвоем всю бутылку, и дед Панас рассказал Степану, что нынче выдалось лето богатое, щедрое, урожайное во всем - и в пчеле, и в ягоде, а немцы сюда на пасеку еще не заглядывали. Бог бережет, да и дороги не знают.
А Степан думал про свое.
Вот что, дед, - сказал он вдруг, - я тут бумагу напишу, в эту бутылку вложим и зароем.
Так, так... - ничего не понимая, согласился дел.
А когда наши вернутся, ты им эту бутылку и передай.
Ага! Хорошо, хорошо...
"Да, написать надо, - подумал Степан, доставая из кармана карандаш и тетрадку. - Пусть хоть весть до наших дойдет о том, как мы здесь... умирали. А то и следа не останется. Цыпляковы наш след заметут".
И он стал писать. Он старался писать сдержанно и сухо, чтобы не заметили в его строках и следа сомнений, не приняли б горечь за панику, не покачали б насмешливо головой над его тревогами. Им все покажется здесь иным, когда они вернутся. А в том, что они вернутся, он ни минуты не сомневался. "Может, и костей наших во рвах не отыщут, а вернутся!" И он писал им строго и сдержанно, как воин воинам, о том, как умирали в застенках и на виселицах лучшие люди, плюя врагу в лицо, как ползали перед немцами трусы, как выдавали, проваливали подполье изменники и как молчал народ. Ненавидел, но молчал. И каждая строка его письма была завещанием. "И не забудьте, товарищи, - писал он, - прошу вас, не забудьте поставить памятник комсомольцу Василию Пчелинцеву, и шахтеру-старику Онисиму Беспалому, и тихой девушке Клавдии Пряхиной, и моему другу, секретарю горкома партии Алексею Тихоновичу Шульженко, - они умерли как герои. И еще требую я от вас, чтобы вы в радости победы и в суете строительных дел не забыли покарать изменников Михаила Филикова, Никиту Богатырева и всех тех, о ком я выше написал. И если явится к вам с партийным билетом Матвей Цыпляков - не верьте его партбилету, он грязью запачкан и нашей кровью".
Надо было еще прибавить, подумал Степан, и о тех, кто, себя не щадя, давал приют ему, подпольщику, и кормил его, и вздыхал над ним, когда он засыпал коротким и чутким сном, а также о тех, кто запирал перед ним двери, гнал его от своего порога, грозил спустить псов. Но всего не напишешь.
Он задумался и прибавил: "Что же касается меня, то я продолжаю выполнять возложенное на меня задание". Ему захотелось вдруг приписать еще несколько слов, горячих, как клятва, - что, мол, не боится он ни виселицы, ни смерти, что верит он в нашу победу и рад за нее жизнь отдать... Но тут же подумал, что этого не надо. Это и так все про него знают.
Он подписался, сложил письмо в трубку и сунул в бутылку.
Ну вот, - усмехаясь, сказал он, - послание в вечность. Давай лопату, дед.
Они закопали бутылку под третьим ульем, у молоденькой липки.
Запомнишь место, старик?
А как же? Мне тут все места памятные...
Утром на заре Степан простился с пасечником.
Хороший у тебя мед, дед, - сказал он и пошел навстречу своей одинокой гибели, навстречу своей виселице.
Эту ночь он решил пробыть в селе, в Ольховатке, у своего дальнего родственника дядьки Савки. Савка, юркий, растрепанный, бойкий мужичонка, всегда гордился знатным родственником. И сейчас, когда в сумерках заявился к нему Степан, дядька Савка обрадовался, засуетился и стал сам тащить на стол все из печи, словно по-прежнему почетным гостем был для него Степан из города.