Биография. Биография Тендряков биография краткая

русский советский писатель, острых проблемах советского общества, о жизни в деревне

Краткая биография

Влади́мир Фёдорович Тендряко́в (5 декабря 1923, д. Макаровская, Вологодская губерния - 3 августа 1984, Москва) - русский советский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах советского общества, о жизни в деревне. Член Союза писателей СССР.

Родился 5 декабря 1923 года в деревне Макаровская (ныне Шелотское сельское поселение Верховажского района Вологодской области) в семье народного судьи, затем ставшего прокурором. В декабре 1941 года был призван в РККА и направлен в школу младших командиров, по окончании которой получил званиe младшего сержанта-радиста. В июле 1942 года отправлен на фронт. Первое ранение получил под Сталинградом. В августе 1943 года под Харьковом был ранен вторично, на этот раз тяжело и после лечения в госпитале демобилизован в январе 1944 года. Обосновался в Кировской области, работал школьным учителем (преподавал военное дело), затем был секретарём Подосиновского райкома комсомола.

В 1945 году переехал в Москву. Осенью 1945 года поступил во Всесоюзный государственный институт кинематографии (ВГИК) на художественный факультет, но уже через год перешёл в Литературный институт имени А. М. Горького , который окончил в 1951 году. Учился в семинаре К. Г. Паустовского.

Член ВКП(б) с 1948 года.

В студенческие годы начинает писать рассказы, некоторые из которых были опубликованы в период с 1948 по 1953 год в журнале «Огонёк». С 1955 года стал профессиональным писателем, полностью отдавшись литературному труду.

Начиная с 1960-х годов, практически все произведения Тендрякова сталкиваются с советской цензурой. Многие из них были опубликованы только в годы Перестройки, уже после смерти писателя.

С 1964 года являлся членом редакционной коллегии журнала «Наука и религия».

В 1966 году подписал письмо 25-ти деятелей культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина.

Член правления СП СССР (избран в 1967, переизбирался в 1971, 1976 и 1981 годах).

Награды

орден Трудового Красного Знамени (28.10.1967)
орден «Знак Почёта» (04.12.1973)
медали

Отзывы современников

Юрий Нагибин так отозвался на смерть Владимира Тендрякова.

Известие о внезапной смерти здоровяка Тендрякова меня ошеломило. Значит, это может произойти в любой момент, без предупреждения, без крошечной отсрочки на прощание, слёзы, на какие-то итоговые признания. Тендряков прожил чистую литературную жизнь, хотя человек был тяжёлый, невоспитанный и ограниченный, с колоссальным самомнением и убеждённостью в своём мессианстве. Строгий моралист, он считал себя вправе судить всех без разбору. При этом он умудрился не запятнать себя ни одной сомнительной акцией, хотя бы подписанием какого-нибудь серьёзного письма протеста. Очень осмотрительный правдолюбец, весьма осторожный бунтарь. Но было в нём и хорошее, даже трогательное. Тем не менее, он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик. Это серьёзная утрата для нашей скудной литературы.

А. А. Беляев, работавший заведующим сектором художественной литературы ЦК КПСС, пишет, что Тендряков неоднократно совершал поступки, требовавшие гражданского мужества. В частности, выступил (в 1970 году) с письмом в защиту А. Т. Твардовского, протестовавшего против изменения состава редакции журнала «Новый мир»; в том же году вместе с Твардовским и другими вызволял диссидента и учёного-биолога Ж. А. Медведева из психиатрической лечебницы и так далее.

Главный редактор журнала «Наука и религия» О. Т. Брушлинская отмечает, что публикацию журналом повести Тендрякова «Апостольская командировка», где главным героем выступает «учёный, не отвергающий религию», а общий смысл произведения заключался «в том, что нельзя никому навязывать ни веру, ни неверие», критиковал И. А. Крывелёв в своей статье в газете «Известия».

Сочинения

Падение Ивана Чупрова (1953) - повесть
Среди лесов (1953) - повесть
Ненастье (1954) - повесть
Не ко двору (1954) - повесть
Тугой узел (1956) - роман
Ухабы (1956) - повесть
Чудотворная (1958) - повесть
За бегущим днём (1959) - роман
Суд (1960) - повесть
Тройка, семёрка, туз (1961) - повесть
Чрезвычайное (1961) - повесть
Короткое замыкание (1962) - повесть
Белый флаг (1962, совместно с К. Икрамовым) - пьеса
Путешествие длиной в век (1964) - фантастическая повесть
Свидание с Нефертити (1964) - роман
Находка (1965) - повесть
Подёнка - век короткий (1965)
Кончина (1968)
Апостольская командировка (1969) - повесть
Донна Анна (1969, опубликован в 1988) - рассказ
Хлеб для собаки (1969) - повесть
Охота (1971, опубликован в 1988) - рассказ
Шестьдесят свечей (1972) - повесть
Весенние перевёртыши (1973)
Совет да любовь (1973) - пьеса
Три мешка сорной пшеницы (1973)
Ночь после выпуска (1974) - повесть
На блаженном острове коммунизма (1974, опубликовано в 1988)
Люди или нелюди (1975-1976, опубликовано в журнале «Дружба народов», 1989, № 2)
Затмение (1977) - повесть
Расплата (1979) - повесть
Покушение на миражи (1979-1982, опубликован в 1987) - роман
Чистые воды Китежа (впервые опубликована в 1986) - повесть

Экранизации и сценарии

«Чужая родня» (Ленфильм, 1955) по повести «Не ко двору», сценарий В. Тендрякова.
«Тугой узел» (Мосфильм, 1957) по одноимённому роману, сценарий В. Тендрякова. Фильм не был выпущен на экраны и переснят под названием «Саша вступает в жизнь». Восстановлен и вышел в прокат в 1988 году.
«Чудотворная» (Мосфильм, 1960) по одноимённой повести, сценарий В. Тендрякова.
«49 дней» (Мосфильм, 1962) сценарий Ю. Бондарева и В. Тендрякова.
«Суд» (Мосфильм, 1962) по одноимённой повести, сценарий В. Тендрякова.
«Весенние перевёртыши» (Ленфильм, 1974), сценарий В. Тендрякова, удостоен премии за лучший сценарий на VIII Всесоюзном кинофестивале в Кишинёве (1975).
«Житейское дело» (Ленфильм, 1976) «Где ты, Любовь Дуняшова?» (Третья новелла)
«Чёрный коридор» (Мосфильм, 1988) по повести «60 свечей».
«Кончина» (Ленфильм, 1989) трёхсерийный телефильм по мотивам одноимённой повести В. Тендрякова.
«Находка» (2015) - по одноименной повести, режиссёр и сценарист В. Демент. В главной роли А. Гуськов.

Инсценировки

«Без креста» (1963) - инсценировка Московского театра «Современник» по повести «Чудотворная».
«Три мешка сорной пшеницы» (1975) - постановка Ленинградского Большого драматического театра.
«Ночь после выпуска» (1982) - радиоспектакль по мотивам одноимённой повести в постановке Владимира Шведова.
«Ночь после выпуска» (2015) - постановка Народного театра «Глагол» СПбПУ по одноимённой повести.

Библиография

Тендряков В. Ф. Избранные произведения. Т. 1-2, М., Гослитиздат, 1963.
Тендряков В. Ф. Собрание сочинений в четырёх томах. М., Художественная литература, 1978-1980.
Тендряков В. Ф. Собрание сочинений в пяти томах. М., Художественная литература, 1987-1989.
Клюсов Б. На передней линии: Очерк творчества Владимира Тендрякова. Минск, 1963
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. М., 2000.

Категории:

Владимир Фёдорович Тендряков (5 декабря 1923, д. Макаровская Вологодской обл. — 3 августа 1984, Москва) — русский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах советского общества, о жизни в деревне.

Родился в деревне Макаровская Вологодской области в семье народного судьи, затем ставшего прокурором. В ноябре 1941 года был призван в армию и направлен на фронт, в 1943 году был ранен под Харьковом и демобилизован.

Обосновался в Кировской области, работал школьным учителем (преподавал военное дело), затем был секретарем Подосиновского райкома комсомола.

В 1945 году переехал в Москву. В 1946 году поступил во Всероссийский государственный институт кинематографии (ВГИК) на художественный факультет, но уже через год перешел в Литературный институт им. А. М. Горького, который окончил в 1951. Учился в семинаре Константина Паустовского.

С 1948 года член КПСС.

В студенческие годы начинает писать рассказы, некоторые из которых были опубликованы в период с 1948 по 1953 год в журнале «Огонек».

С 1955 года стал профессиональным писателем, полностью отдавшись литературному труду. Начиная с 1960-х годов практически все произведения Тендрякова сталкиваются с цензурными проблемами. Многие из них были опубликованы только в годы перестройки, уже после смерти писателя.

Член правления Союза советских писателей (избран в 1967, переизбирался в 1971, 1976 и 1981 годах).

Скончался в Москве от инсульта.

— Сочинения
* Падение Ивана Чупрова (1953) — повесть
* Ненастье (1954) — повесть
* Не ко двору (1954) — повесть
* Тугой узел (1956) — роман
* Ухабы (1956) — повесть
* Чудотворная (1958) — повесть
* За бегущим днем (1959) — роман
* Суд (1960) — повесть
* Тройка, семерка, туз (1961) — повесть
* Чрезвычайное (1961) — повесть
* Путешествие длиной в век (1964) — фантастическая повесть
* Свидание с Нефертити (1964) — роман
* Находка (1965) — повесть
* Поденка — век короткий (1965)
* Кончина (1968)
* Апостольская командировка (1969) — повесть
* Донна Анна (1969, опубликован в 1988) — рассказ
* Охота (1971, опубликован в 1988) — рассказ
* Белый флаг (1962, совместно с К. Икрамовым) — пьеса
* Шестьдесят свечей (1972) — повесть
* Весенние перевёртыши (1973)
* Совет да любовь (1973) — пьеса
* Три мешка сорной пшеницы (1973)
* Ночь после выпуска (1974)
* На блаженном острове коммунизма (1974, опубликовано в 1988)
* Затмение (1977) — повесть
* Расплата (1979) — повесть
* Покушение на миражи (1979-82, опубликован в 1987) — роман

— Экранизации и сценарии
* «Чужая родня» (Ленфильм, 1955) по повести «Не ко двору», сценарий В. Тендрякова.
* «Саша вступает в жизнь» (Мосфильм, 1957) по роману «Тугой узел», сценарий В. Тендрякова.
* «Чудотворная» (Мосфильм, 1960) по одноименной повести, сценарий В. Тендрякова.
* «49 дней» (Мосфильм, 1962) сценарий Ю. Бондарева и В. Тендрякова.
* «Суд» (Мосфильм, 1962) по одноименной повести, сценарий В. Тендрякова.
* «Весенние перевертыши» (Ленфильм, 1974), сценарий В. Тендрякова, удостоен премии за лучший сценарий на VIII Всесоюзном кинофестивале в Кишинёве (1975)

— Инсценировки
* «Без креста» (1963) — инсценировка Московского театра «Современник» по повести «Чудотворная».
* «Три мешка сорной пшеницы» (1975) — постановка Ленинградского Большого драматического театра.

Владимир Тендряков был самым востребованным писателем второй половины пятидесятых. Слово «востребованный» — единственное, которое тут можно подобрать. Потому что — вот парадокс! — знаменитым он не был никогда, любимым — тоже; известный, но не всенародно, читаемый, но не запойно, и всегда в отношении к нему прочитывалась некая настороженность. Для начальства — не свой, для интеллигентов — половинчатый.

Все, что делал Тендряков, было в частностях неуклюже и подчас фальшиво, — особенно когда он ради проходимости вставлял в текст авторские отступления, долженствующие разжевать (или подменить) главную мысль. Но в основе своей он был писатель, умевший ставить неразрешимые вопросы — точней, неразрешимы они были в советских координатах, почему лучшие его вещи вроде «Ночи после выпуска» или «Расплаты» и оставляли такое саднящее, едкое чувство. Тендряков ставит вопросы, которые могут возникнуть только в уродливом мире, где религия табуирована, вопрос о смысле жизни неприличен, и все делятся либо на выродившихся лицемеров и лгунов, либо на вырождающееся подполье. То есть ответов у Тендрякова нет и быть не может — ибо сама ситуация, порождающая вопросы, ложна, выморочна, болезненна. Все это споры в дурдоме о теории относительности, которой там никто толком не знает, — и книг по теме в дурдоме тоже нет. Какие могут быть моральные императивы в аморальном насквозь обществе, которое саму эту мораль объявило пережитком?

Но это общество было все же на несколько этажей выше того подвала, в который мы провалились сейчас. Не нам, феодальным, судить его советскость.

Он родился 5 декабря 1923 года. Отец был судья, потом прокурор и часто менял дислокацию, и потому из Вологодской области, где родился Тендряков, они переезжали в Опарин, Каргополь, Вожегу, потом в Кировскую область, где он окончил школу и призвался в декабре сорок первого на фронт. Отец его тоже пошел воевать и погиб. Тендряков был связистом, та еще каторга: по собственным воспоминаниям, он от силы пару раз стрелял, ни разу не был в рукопашной, но на передовой по два-три раза на дню под обстрелом ползал чинить кабель. Так что и война в его описаниях — не героическая, и даже не страшная, потому что успеваешь одеревенеть.

Она просто бесконечно унылая, и страшнее всего в ней именно редукция: жалеть нельзя — ни других, ни себя. Бояться нельзя. Думать тоже лучше не надо. Исчезает все, кроме желания спать и есть — и еще поглубже забиться, зарыться, слиться с почвой.

В сорок третьем, после Сталинграда, под Харьковом, он был ранен в левую руку, долго лечился, потом вернулся под Киров, где преподавал в школе военное дело. О писательстве он не мечтал, хотел стать художником, писал акварели — пейзажи, портреты. Но учитель литературы хоть и ставил ему в школьные годы тройки за безграмотность, но разглядел в нем искру Божью и решительно направил к сочинительству: Тендряков все-таки поступил во ВГИК на художественный факультет, но, проучившись год, перевелся в Литинститут, на семинар Паустовского.

Вообще Тендряков — классический пример человека, который сам себя сделал; по первым его сочинениям никак нельзя предположить, что перед нами крупный писатель. Ранняя проза Тендрякова не просто неумела, это бы полбеды, но полна штампов. А вот поздний Тендряков — возьмите, скажем, «Хлеб для собаки», о том, как подросток в тридцать втором смотрит на высланных на север, умирающих от голода «куркулей», — удивляет иногда физиологической мощью письма; муки голода — и несравнимые с ними, но тоже достойные описания муки сытости при виде чужого страдания — там физически ощутимы. Многие вспоминают, что при чтении «Ивана Денисовича» бежали на кухню за куском черного хлеба — у Тендрякова не то, и здесь, пожалуй, главное его отличие от Солженицына. Аппетита он не умеет вызвать вовсе. Но вот тошноту — это да: «Широченный, что платяной шкаф, в просторном /мужицком малахае цвета пахотной земли, в запорожской, казацкой шапке - грачиное гнездо, с пышными, голубовато-бледными ногами, которые при каждом шаге тряслись, как овсяный кисель, и смогли бы уместиться только каждая в банной лохани. Бледное раздутое лицо вблизи поражало неестественным гигантизмом — какие-то плавающие, словно дряблые ягодицы, щеки, низвергающийся на грудь подбородок, веки, совсем утопившие в себе глаза, широченная, натянутая до трупной синевы переносица. На таком лице ничего нельзя прочесть, ни страха, ни надежды, ни растроганности, ни подозрительности, — подушка». Когда после этого описания куркуля, раздутого голодной водянкой, читаешь, как мальчик Володя Тенков, сын прокурора, обедает, как не может проглотить кусок пирога, — вполне разделяешь его состояние, чувствуя судорогу в гортани. После Тендрякова стыдно есть, стыдно жить, и стыд — вообще самое частое состояние у его героя. Перед лицом старости и смерти все его герои оказываются неизлечимо, неисправимо виноваты, грех, по Тендрякову, — как верно заметил в лучшей статье о нем мудрый Камил Икра-мов — вообще неискупим.

А как же — спросите вы — а как же Нагибин, записавший после его смерти совсем другое? «Человек был тяжелый, невоспитанный и ограниченный, с колоссальным самомнением и убежденностью в своем мессианстве. Строгий моралист, он считал себя вправе судить всех без разбору. При этом он умудрился не запятнать себя ни одной сомнительной акцией, хотя бы подписанием какого-нибудь серьезного письма протеста. Очень осмотрительный правдолюбец, весьма осторожный бунтарь».

Ответим: во-первых, Нагибин вообще снисходительностью к людям не отличался, к себе, кстати, тоже. А во-вторых, колоссальное самомнение и убежденность в мессианстве были у Тендрякова компенсацией вечного стыда, такое часто бывает; и если в литературе он, по собственному признанию, всегда верил в свою способность перевернуть или хоть встряхнуть мир, то по-человечески судил и школил себя с небывалой, немыслимой для того же Нагибина строгостью. (Он, кстати, и умер из-за этих фанатичных, опасных в зрелые годы требований к себе: ежедневно изнурял себя многокилометровой пробежкой, потом вставал под ледяной душ — под этим душем и умер в одночасье от разрыва сердца в шестьдесят лет.) «Мессианский» Тендряков прожил жизнь в лютых сомнениях, и вот странность — его проза беспокойней нагибинской, она будоражит, вышибает из колеи — а Нагибин при всем внутреннем смятении (часто, увы, вполне прозаического похмельного происхождения) и в прозе, и в быту куда более благополучен. И не ему бы судить «осторожного бунтаря» — Тендряков при всей своей осторожности изменил в обществе, в литературе, в читательской психологии никак не меньше, а то и больше, чем большинство отважных современников; просто о подвигах времен первой оттепели мы мало знаем, потому что и вторую уже не очень хорошо помним.

Их было две, о чем вспоминают редко. Поскольку советская история толком не написана, о границах можно спорить, но поскольку это текст мой, я предложу свои: первая оттепель — 1953-1958, примерно до травли Пастернака, которая, собственно, и расколола либеральное крыло деятелей культуры.

Именно в 1958 году поэты, олицетворявшие эту первую оттепель, — Мартынов, Слуцкий — выступили ПРОТИВ Пастернака. Именно в 1958 году, словно надорвавшись, умерли Зощенко, Заболоцкий, Шварц — может, и без всякой связи с очередным «похолоданием», но с их уходом явственно закончилась эпоха, которая их легализовала, вызвала у них последний творческий взлет (разве что Зощенко так и не пришел в себя). И с 1958 года до самого XXII съезда, до ночного выноса Сталина из Мавзолея, царила межеумочность, потому что разгромлен был альманах «Литературная Москва», неприкосновенной оказалась лагерная тема, в 1961 году — в феврале — конфискован роман Гроссмана «Жизнь и судьба»; реакция наступала до тех самых пор, пока в октябре не состоялся еще один хрущевский поворот. Хрущеву нужно было расправиться с остатками сталинского Политбюро, с так называемой антипартийной группой, от которой в языке остался «и примкнувший к ним Шепилов» — и списать на Сталина и его окружение все собственные неудачи (что, может, и справедливо отчасти, но не надо питать иллюзий: весь его антисталинизм и временный союз с интеллигенцией — вещи сугубо конъюнктурные, и два года спустя он от всего этого благополучно отказался).

Для этой первой оттепели была характерна ярко выраженная враждебность ко второй: Смеляков, которого при Хрущеве реабилитировали, так и не принял Окуджаву, грубо ругался с ним; у Тендрякова в «Людях или нелюдях» — тоже грубый и, главное, ничем не обоснованный выпад против Евтушенко («кумир современного витийства Евтушенко с завидным апломбом и прямотой»); Мартынов после приснопамятного выступления на проработочном собрании, где Пастернака исключали из союза, оказался в изоляции, Слуцкий тоже — и если пробил эту стену, то лишь благодаря исключительному таланту и безупречной честности; тот же Смеляков написал оскорбительные стихи об Ахмадулиной (которую и Ахматова, называвшая себя «хрущевкой», не полюбила, — она, кстати, с неожиданной резкостью отзывалась и о Вознесенском, и о Рождественском, и о Евтушенко, хотя не могла же не видеть их таланта!).

В чем тут было дело? Примерно в том же, что и в случае Крылова с Грибоедовым: Грибоедов стал читать Крылову «Горе от ума», написанное не без прямого его технического влияния. Крылов слушал молча, потом вдруг затрясся — Грибоедов думал, что от смеха, а он рыдал. «Что с вами?» — «Если б я так-то... при матушке Екатерине... уже в Илим бы ехал!» — не поручусь за точность диалога, но суть передаю. Крылову хватило душевной широты — он восторженно похвалил труд коллеги, которому повезло жить в иное время. Советские авторы были не столь щедры, да и школа жизни у них была другая. Более удачливых коллег они возненавидели.

Оттепель пятидесятых была недоиграна, абортирована — а между тем по многим параметрам она была масштабней того, что при поддержке власти началось после 1961 года. Проблема не в том, что вторая оттепель была конъюнктурней. Проблема была в том, что эта вторая оттепель расколола советский монолит. Народ, который восторженно встретил оттепель-54 и доклад-56, в шестьдесят втором отнесся к происходящему крайне настороженно; и Тендряков был первым, кто зафиксировал этот перелом, потому что в это же время происходит перелом и в собственной его литературе.

Именно после 1961 года в российском обществе произошел раскол на так называемых горожан и деревенщиков, продолживших линии соответственно западников и славянофилов. Конечно, «деревенщики» к реальной деревне не имели никакого отношения — почему в их ряды не вписались ни Яшин, ни Тендряков, который всю жизнь писал главным образом о проблемах русских деревень. Дело в том, что так называемая «русская партия» была именно партией правоты: да, мы такие, и что? Мы не желаем быть лучше, у нас особый путь и своя судьба, все нас мучают и все перед нами виноваты. Эта позиция была Тендрякову органически враждебна.

Звание патриотов присвоили себе те, кто больше всего боялся честного разговора, ненавидел любую рефлексию, а всякую критику объявлял происками. Тендряков — слишком консервативный для горожан, слишком серьезно относящийся к работе, ставящий вечные вопросы, сколь бы наивным это ни казалось — в рядах почвенников был еще более чужероден. Он был человеком из пятидесятых, когда все еще были вместе, когда была надежда, когда антисталинизм не был скомпрометирован хрущевскими несуразицами; в пятидесятых каждая новая его вещь становилась сенсацией, а в шестидесятые он перестал совпадать с эпохой: у одних уже не было никаких иллюзий, они догадывались, что обречен сам проект, а другие тоже не верили в свободу и мечтали откатиться к прежнему, к Брежневу; Тендряков подписал гневный литераторский текст против реабилитации Сталина (1966), но сделать с генеральной интенцией ничего не мог. Страна все глубже скатывалась назад, интеллигенция вырывалась вперед, на глазах делилась на империю и остров Крым — причем вырождались они одновременно, о чем и написал Аксенов.

Тендряков был из тех, кто создавал «Литературную Москву» (удушенную после второго выпуска) и «Тарусские страницы» (разгромленные партийной критикой), из тех, кто верил в возможность перемен, в советское единство, в честных коммунистов; верил даже в колхозы, хотя видел, кажется, весь ужас коллективизации. Но когда опять ничего не вышло, он, как и большинство деятелей первой оттепели, ушел в себя; его повести второй половины шестидесятых и в особенности семидесятых были посвящены уже только «нравственным исканиям».

А какие могут быть нравственные искания в безнравственном обществе? Он пытался на личном, чисто человеческом уровне решать мировые проблемы, но не понимал — или не признавался себе, — что люди поставлены в противоестественные условия, и в этих, по сути, фальшивых, всегда экстремальных обстоятельствах правильного ответа быть не может. Вот «Расплата»: учитель всю жизнь учил детей сосредоточенно и отважно сопротивляться злу. И его ученик взял да и застрелил из охотничьего ружья своего сильно пьющего отца, избивающего мать. Учитель считает себя виновным: как же это я объяснил им необходимость сопротивления злу силою, а ценность человеческой жизни так и не объяснил? Учителю невдомек, или он не хочет себе в этом признаваться, что в условиях, когда он все время вынужден учить полуправде, или правде в рамках морального кодекса строителя коммунизма, а людям нечем и незачем жить, и от этого они тупо пьют, как звери, — ни о каком моральном императиве говорить нельзя: мораль опровергается ежедневно, ежестра-нично, каждой газетной полосой, каждым включением телевизора, любой школьной политинформацией. Это не значит, что в СССР нельзя было остаться нравственным человеком, — но эта нравственность была в любом случае половинчата и держалась на сотнях компромиссов; борьба со злом должна была начинаться уж никак не с убийства пьющего отца, потому что никакое убийство не искоренит зла и ни одна война не оздоровит нацию, даже если венчается победой. Но где было Тендрякову говорить об этом вслух? Дальше всего — по крайней мере если брать напечатанное — он пошел в той самой «Ночи после выпуска». Это вещь с достоевщинкой, конечно, и вообще в позднесоветском искусстве была такая тема — школьники выговариваются, десять лет проучившись вместе; взять хоть «Изобретение велосипеда» — роман хорошо начинавшего Юрия Козлова. Лучшие учителя и самые яркие выпускники в последнюю школьную ночь высказывают друг другу все наболевшее. Вот там Тендряков задолго до всех — в том числе до Евтушенко с его «Ягодными местами» — зафиксировал появление нового типажа, маленького наполеончика, чаще всего из состоятельной и даже элитной семьи; эти элитные детушки впоследствии как раз приватизировали перестройку и превратили ее в передел собственности. Там же — почти все типажи тогдашней молодежной прозы, выведенные впервые и представшие во всей неприглядности: принципиальная девочка (впоследствии, в «Чучеле» Железникова, Железная Кнопка, а у Миндадзе с Абдрашитовым — Плюмбум); шут-соглашатель (этих хватало и в жизни, и в искусстве); шут-разоблачитель (у Тендрякова — Игорь, у Юрия Вяземского в знаменитой доперестроечной повести он так и зовется — Шут), роковая красавица — Натка... И главное, что всех этих людей объединяет: стоит им начать выворачиваться друг перед другом наизнанку, как выясняется, что внутри — ненависть, жадность, тщеславие, одиночество... Общество было больно тяжело и, может быть, уже неизлечимо; изолгались и изворовались все, и единственной святыней — уже тогда! — оставалась память о другом 22 июня, тридцатилетней давности.

В общем, ясно, что автор такого направления и такого класса не мог не коснуться вопроса о христианстве — и он его коснулся, причем весьма изобретательно. У Тендрякова вообще был вкус к фантастике, и его повесть «Путешествие длиной в век» (1964) украсила том «Нефантасты в фантастике» знаменитой молодогвардейской антологии. Эта вещь повлияла и на современную словесность — думается, именно она навела Ольгу Славникову на мысль (в романе «2017») о масштабной ролевой игре, повторяющей советскую историю; у Тендрякова так разыгрывают гражданскую войну — он предугадал масштабные реконструкции восьмидесятых-де-вяностых, угадал даже то, что в этих играх многим захочется убивать по-настоящему. Но лучшим его фантастическим произведением был роман, первоначально названный «Евангелие от компьютера» — и лишь потом переименованный в «Покушение на миражи». Там физики моделируют разные варианты человеческой истории — но при любых стартовых условиях христианство рано или поздно возникает все равно, потому что «душа по природе христианка», как догадался Тертуллиан; потому что без этого стержня человеческая история не началась бы; потому что вне зависимости от того, верим мы в божественность Христа и бессмертие души или остаемся, как Тендряков, атеистами, — без христианства никаких разговоров о морали и свободе быть не может.

Все вышло по слову Христа — он открылся не искавшим его. Тендряков, автор «Чудотворной», в конце жизни написал роман о том, что разговор о смысле жизни, о вечных вопросах, о предназначении и судьбе в атеистических терминах бессмыс-ленен, но человеку зачем-то нужен; а стало быть, пусть хоть ценой компьютерного моделирования, но вопрос о Боге придется ставить заново.

А «Чудотворную» не следует ставить ему в вину прежде всего потому, что в ранние и зрелые его годы Хрущев предпринял еще одну самоубийственную атаку, и Тендряков — хрущевец по духу — эту линию поддерживал. Речь идет о беспрецедентных гонениях на церковь, развернувшихся в конце пятидесятых и продолжавшихся, пусть слабея, до середины семидесятых (во время разрядки церковников реабилитировали, активно приплетая к борьбе за мир). Хрущев отлично понимал, что истоки сталинского культа — в способности российского народа создавать культ из всего, на любой почве; немудрено, что он стал врагом церкви, потому что какая может быть церковь в космический век, и что это за культ личности Христа там, где умудрились разоблачить самого Сталина! С религией в начале шестидесятых боролись прицельно. До сих пор мы толком не отрефлекси-ровали этот излом русской мысли; и сегодня, глядя на некоторые жесты и заявления РПЦ, многие думают, что Хрущев-то был прав... А прав-то был Тендряков, когда писал письмо в ЦК о необходимости сворачивать борьбу с церковью и осторожно заимствовать у нее все лучшее; конечно, он был наивен, — а между тем ему все ясней становилось, что без Христа мир так и будет храмом без купола, что в этой точке сходится все. И тогда он написал «Покушение» — книгу о том, что это не миражи, нет, не миражи.

Мне мало верится, что после этой статьи — мало ли их было за 40 лет, прошедшие со дня его смерти? — Тендряков вернется в активный читательский обиход. Но, думается, вспомнить о нем сейчас самое время, потому что чего-чего, а самодовольства в России сейчас хватает. На короткое время (надолго они не побеждают в силу полного отсутствия позитивной программы) к духовной власти пришли потомки тогдашних деревенщиков — озлобленные, нетерпимые, ненавидящие всех и друг друга. Тендряков всей сутью своего мрачного, неровного, нервного творчества направлен против единомыслия и самодовольства; его тексты отрицают любую успокоенность. Разумеется, ни о какой победе и даже о легализации христианства в наше время речи не идет. Но то, что мы видим вокруг себя, — христианства не отменяет. В беспокойстве, неудовлетворенности, в ищущем уме Тендрякова больше правды и смысла, чем во всех сегодняшних псевдохристианских проповедях официальных церковников; Тендряков со всей честностью, с бесконечной болью рассказал о том, почему в пятидесятые у советской власти в предпоследний раз не получилось вернуться на человеческий путь (до последней попытки он не дожил). Икрамов писал: тем, кто хочет понять пятидесятые годы, — придется читать Тендрякова. А понимать пятидесятые придется всем, кто задумывается о российском завтрашнем дне: в нашей истории мало нового, и это, может, единственное ее преимущество.

Главных его уроков мы, может, и не усвоим — ибо сейчас, когда раскол зашел слишком далеко, поздно напоминать о единстве; когда бессовестность сделалась всеобщей и бесспорной нормой, поздно говорить о морали. Но один урок, преподанный им, все еще доступен всякому: человек, который взялся вылепить себя сам, который неутомимо работает, серьезно думает и не заглушает в себе стыда, в конце концов, при любых стартовых данных, состоится. Он и поймет, и скажет о жизни больше, чем самый утонченный и воспитанный современник. О невоспитанности Тендрякова, кстати, вспоминали многие — из тех, кому он потом самоотверженно помогал. Воспитанности-то, может, русский человек и не может себе позволить — воспитанные промолчат, уйдут в тень, позволят собою воспользоваться. Тендряков был невоспитанный, мессианистый, корявый. Но он сказал свое слово.

А что еще надо-то?

Советская литература

Владимир Фёдорович Тендряков

Биография

Тендряков Владимир Федорович (1923 - 1984), прозаик.

Родился 5 декабря в деревне Макаровская Вологодской области в семье народного судьи, затем ставшего прокурором. После окончания школы ушел на фронт, был ранен и демобилизован. Жил в кировской области, преподавал в школе военное дело, затем был секретарем райкома комсомола.

В 1945 Тендряков приезжает в Москву, поступает учиться во ВГИК на художественный факультет, но через год переходит в Литературный институт им. М. Горького, который оканчивает в 1951. В студенческие годы начинает писать рассказы.

В 1948 - 53 публикует несколько рассказов в журнале «Огонек» (первый рассказ - «Дела моего взвода»). С 1955 становится профессиональным писателем, отдавая все время литературному труду. Пишет рассказы, повести, романы.

В 1950-е написаны - «Среди лесов», «Не ко двору» (позже кинофильм «Чужая родня»), «Ненастье», «Ухабы», «Тугой узел», «Чудотворная» (позже - одноименный фильм) и др.

В 1960-е выходят - «Тройка, семерка, туз», «Суд», «Короткое замыкание», «Поденка - век короткий», «Кончина», «Апостольская командировка».

Первый большой роман был написан в 1959 - «За бегущим днем», затем - «Свидание с Нефертити» (1964), «Покушение на миражи» (1979 - 82), опубликованный только в 1987.

В 1970-е увидели свет повести «Ночь после выпуска», «Затмение», «Расплата и др. Повесть «Шестьдесят свечей» не разрешалось публиковать в течение 10 лет (была издана в 1980).

Посмертные публикации произведений Тендрякова были осуществлены в 1988 - «День, вытеснивший жизнь», «День седьмой», «Донна Анна» (1969 - 71); «Охота (1971), «На блаженном острове коммунизма» (1974). Умер В. Тендряков 3 августа 1984 в Москве.

Владимир Фёдорович Тендряков, родился 5 декабря 1923 года, в деревне Макаровская Вологодской области. Отец Тендрякова был народным судьёй, который впоследствии стал прокурором. После окончания школы будущий писатель уходит на фронт, где получил серьёзное ранение и был уволен в запас. После демобилизации, он работал в Кировской области военруком в школе. Немного позже его пригласили на должность секретаря райкома комсомола.

В 1945 году Тендряков поступает в московский ВГИК на художественный факультет. Однако спустя год он решил перейти в Литературный университет имени Горького, который окончил в 1951 году. Будучи студентом, Тендряков начинает создавать свои рассказы.

Начиная с 1948 по 1953 годы, автор публикует несколько своих произведений в знаменитом издании "Огонёк". А с 1955 года он вплотную занялся своей творческой деятельностью. Пиком его творчества можно назвать 50 - 60 годы двадцатого века. В этот период писатель создал большинство своих произведений. По некоторым из них даже поставлены фильмы.

Свой первый большой роман, который назывался "За бегущим днём", Тендряков написал в 1959 году. После этого, он создал ещё несколько произведений, которые публиковались большим тиражом, и имели неслыханный успех. Среди них можно отметить "Свидание с Нефертити" и "Покушение на миражи".

, повесть

Влади́мир Фёдорович Тендряко́в (5 декабря , д. Макаровская , Вологодская губерния - 3 августа , Москва) - русский советский писатель, автор остроконфликтных повестей о духовно-нравственных проблемах современной ему жизни, острых проблемах советского общества, о жизни в деревне.

Биография

Родился 5 декабря 1923 года в деревне Макаровская (ныне Шелотское сельское поселение Верховажского района Вологодской области) в семье народного судьи, затем ставшего прокурором. В декабре 1941 года был призван в РККА и направлен в школу младших командиров, по окончании которой получил званиe младшего сержанта-радиста. В июле 1942 отправлен на фронт. Первое ранение получил под Сталинградом. В августе 1943 года под Харьковом был ранен вторично, на этот раз тяжело и после лечения в госпитале демобилизован в январе 1944. Обосновался в Кировской области , работал школьным учителем (преподавал военное дело), затем был секретарём Подосиновского райкома комсомола .

В студенческие годы начинает писать рассказы, некоторые из которых были опубликованы в период с 1948 по 1953 год в журнале «Огонёк» . С 1955 года стал профессиональным писателем, полностью отдавшись литературному труду.

Начиная с 1960-х годов практически все произведения Тендрякова сталкиваются с советской цензурой. Многие из них были опубликованы только в годы Перестройки, уже после смерти писателя.

С 1964 года являлся членом редакционной коллегии журнала «Наука и религия ».

Отзывы современников

Сочинения

Падение Ивана Чупрова (1953) - повесть
Среди лесов (1953) - повесть
Ненастье (1954) - повесть
Не ко двору (1954) - повесть
Тугой узел (1956) - роман
Ухабы (1956) - повесть
Чудотворная (1958) - повесть
За бегущим днём (1959) - роман
Суд (1960) - повесть
Тройка, семёрка, туз (1961) - повесть
Чрезвычайное (1961) - повесть
Короткое замыкание (1962) - повесть
Белый флаг (1962, совместно с К. Икрамовым) - пьеса
Путешествие длиной в век (1964) - фантастическая повесть
Свидание с Нефертити (1964) - роман
Находка (1965) - повесть
Подёнка - век короткий (1965)
Кончина (1968)
Апостольская командировка (1969) - повесть
Донна Анна (1969, опубликован в 1988) - рассказ
Хлеб для собаки (1969) - повесть
Охота (1971, опубликован в 1988) - рассказ
Шестьдесят свечей (1972) - повесть
Весенние перевёртыши (1973)
Совет да любовь (1973) - пьеса
Три мешка сорной пшеницы (1973)
Ночь после выпуска (1974) - повесть
На блаженном острове коммунизма (1974, опубликовано в 1988)
Люди или нелюди (1975-1976, опубликовано в журнале «Дружба народов», 1989, № 2)
Затмение (1977) - повесть
Расплата (1979) - повесть
Покушение на миражи (1979-1982, опубликован в 1987) - роман
Чистые воды Китежа (впервые опубликована в 1986) - повесть

Экранизации и сценарии

Инсценировки

Библиография

Тендряков В. Ф. Избранные произведения. Т. 1-2, М., Гослитиздат, 1963.
Тендряков В. Ф. Собрание сочинений в четырёх томах. М., Художественная литература, 1978-1980.
Тендряков В. Ф. Собрание сочинений в пяти томах. М., Художественная литература, 1987-1989.
Клюсов Б. На передней линии: Очерк творчества Владимира Тендрякова. Минск, 1963
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. М., 2000.

Напишите отзыв о статье "Тендряков, Владимир Фёдорович"

Примечания

Литература

Огрызко В. // Литературная Россия . 2006. № 27 (7 июля)
Беляев А. . .
Смирнов М., Круг П. // Независимая газета . - 21.10.2009.

Ссылки

в Библиотеке Максима Мошкова .
в Библиотеке Александра Белоусенко.
.

Отрывок, характеризующий Тендряков, Владимир Фёдорович

На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.

Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.