Аполлон александрович григорьев биография. Григорьев аполлон александрович
28 июля 1822 года родился Аполлон Григорьев, поэт, критик, автор популярных песен и романсов.
Личное дело
Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864) родился в Москве от связи титулярного советника Александра Ивановича Григорьева с дочерью крепостного кучера Татьяной Андреевой. Через два дня после крещения незаконнорожденного младенца отдали в императорский Московский воспитательный дом. Лишь после венчания родителей в 1823 году мальчика забрали из Воспитательного дома.
К музыке и к поэзии Аполлон Григорьев пристрастился с ранних лет, прекрасно говорил по-французски, много читал и музицировал на рояле. Он получил очень хорошее домашнее образование что позволило ему, минуя гимназию, поступить сразу в Московский университет. В 1842 году окончил университет, первым кандидатом юридического факультета на круглые пятерки. Во время учебы у него сложились близкие отношения с А. А. Фетом, Я. П. Полонским, С. М. Соловьёвым.
По окончании учебы с декабря 1842 по август 1843 года работал в университете: сперва заведовал библиотекой, затем получил, несмотря на большой конкурс и обилие соперников, хорошее место секретаря Совета Московского университета, но не удержался на этом месте из-за своей безалаберности и неорганизованности.
Вскоре после окончания университета Григорьев создает первую прозаическую вещь, которую назвал «Листки из рукописи скитающегося софиста» - по сути это нечто вроде художественно обработанного дневника, в свою очередь явившегося черновым материалом для рассказа «Мое знакомство с Виталиным». Основой «Листков…» и рассказа явилось первое драматическое событие в биографии Григорьева, от которого много лет он не мог оправиться - несчастная любовь к Антонине Федоровне Корш.
Потерпев неудачу в любви к Антонине Корш и тяготясь своевольством родителей, Григорьев внезапно уехал в Петербург, где с июня 1844 года служил чиновником в Управу благочиния, а в декабре был переведен в Сенат.
С лета 1845 года Аполлон Григорьев целиком посвятил себя литературным занятиям.
Он дебютировал в печати в 1843 году стихотворением «Доброй ночи!», опубликованным под псевдонимом А. Трисмегистов в журнале «Москвитянин». В 1844—1846 писал рецензии на драматические и оперные спектакли, статьи и очерки. За это время он также написал стихотворную драму «Два эгоизма», повести «Человек будущего», «Моё знакомство с Виталиным» и «Офелия», которые выходили в журнале «Репертуар и Пантеон». Одновременно занимался переводами («Антигона» Софокла, «Школа мужей» Мольера), эпизодически участвовал в других изданиях.
В 1846 году Григорьев издал отдельной книжкой свои стихотворения, однако сборник был принят критиками не более как снисходительно. Впоследствии он писал уже не так много оригинальных стихов, но много переводил, в том числе из Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Венецианского купца», «Ромео и Джульетту») из Байрона («Паризину», отрывки из «Чайльд Гарольда» и др.), Мольера, Делавиня.
Образ жизни во время пребывания в Петербурге Григорьев вел самый разгульный, много пил, пристастившись к пьянству еще со студенческих времен.
В 1847 году, разочаровавшись в Петербурге, поэт вернулся в Москву и пробовал остепениться. Он женился на сестре своей первой любви Лидии Корш, но женитьба ненадолго остепенила Григорьева - брак был довольно скоро расторгнут из-за легкомысленного поведения жены.
Григорьев деятельно сотрудничал с «Московским городским листком», был учителем законоведения сперва в Александровском сиротском институте (1848), потом в в Московском воспитательном доме (до августа 1853), с марта 1851 года до мая 1857 года преподавал законоведение также в 1-й московской гимназии.
В 1849—1850 годах выступал в качестве театрального и литературного критика в журнале «Отечественные записки».
В конце 1850 года Григорьев возглавил кружок авторов, известный как «молодая редакция» журнала «Москвитянин» - «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили А. Н. Островский, Писемские, Б. Н. Алмазов, А. А. Потехин, Печерский-Мельников, Е. Н. Эдельсон, Л. А. Мей и другие.
Григорьев был главным теоретиком этого кружка. Поэтому в борьбе с петербургскими журналами, именно он и становился объектом нападок, в том числе и за неуемные восторги в отношении Островского, который был для него не просто талантливый писатель, а «глашатай правды новой».
В эти годы Григорьев выдвинул теорию «органической критики», согласно которой искусство, включая литературное, должно органически произрастать из национальной почвы. Таковы, по его мнению, Островский и его предшественник Пушкин с его «кроткими людьми», изображенными в «Капитанской дочке». Совершенно же чужд русскому характеру, по мысли Григорьева, байронический «хищный тип», ярче всего представленный в русской литературе Печориным.
Островского Григорьев комментировал не только статьями, но и стихами — например, «элегией-одой-сатирой» «Искусство и правда» (1854), написанной после представления комедии «Бедность не порок». Любим Торцов провозглашался в ней представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Всего десять лет спустя сам Григорьев вспоминал об этом со стыдом и единственное оправдание находил в «искренности чувства». Подобные выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одной из причин малой его популярности.
Вечера единомышленники часто проводили в кабаках, где «мертвецки пьяные, но чистые сердцем, целовались и пили с фабричными», слушали цыган, упрекали Запад за бездуховность и превозносили русский национальный характер.
Чем больше писал Григорьев, тем меньше становилась его популярность. В 1860-х годах со своими туманными и запутанными рассуждениями об «органическом» методе и разных других абстракциях, он оказался не ко двору в эпоху «соблазнительной ясности» задач и стремлений, его перестали читать.
Большой поклонник таланта Григорьева редактор «Времени» Фёдор Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Григорьева даже не разрезаются, дружески предложил ему подписаться псевдонимом и хоть таким путем привлечь внимание к своим статьям.
В «Москвитянине» Григорьев писал до его прекращения в 1856 году, после чего работал в «Русской Беседе», «Библиотеке для Чтения», первоначальном «Русском Слове», где был некоторое время одним из трёх редакторов, в «Русском мире», «Светоче», «Сыне Отечества» Старчевского, «Русском Вестнике» М. Н. Каткова — но устроиться прочно ему нигде не удавалось.
В 1861 году возникло «Время» братьев Достоевских, где Григорьев нашел пристанище. Как и в «Москвитянине», здесь образовался целый кружок писателей «почвенников» — Страхов, Аверкиев, Достоевский и др., — связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личной дружбой. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. В журналах «Время» и «Эпоха» Григорьев параллельно публиковал литературно-критические статьи и рецензии, мемуары, вел рубрику Русский театр.
Почувствовав со временем и в этой среде холодное отношение к своим мистическим вещаниям, в 1861 году Григорьев уехал в Оренбург, где устроился учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. С увлечением взявшись за новое дело, однако, весьма быстро остыл, и уже через год вернулся в Петербург, где снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы.
В 1863 году «Время» было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный «Якорь». Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря воодушевлению, которое Григорьев внёс в рутину театральных заметок. Игру актёров он разбирал с тщательностью и страстным пафосом, при этом, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.
В 1864 году «Время» воскресло уже как «Эпоха». Григорьев опять вернулся к амплуа «первого критика», но уже ненадолго. Запой, ставший мучительным физическим недугом, в конце концов закончился смертью.
Аполлон Григорьев умер 7 октября 1864 года в Петербурге. Похоронен на Митрофаниевском кладбище.
Чем знаменит
Аполлон Григорьев, поэт
Григорьев известен любителям русской литературы как поэт и как критик, но почти совершенно не знаком в качестве прозаика. Между тем он - автор самобытных воспоминаний, страстных исповедных дневников и писем, романтических рассказов и художественных очерков.
Ушли в народ песни, созданные на стихи Григорьева: «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная, душа полна такой тоской, а ночь такая лунная!...»; цыганская венгерка - «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли... С детства памятный напев, старый друг мой - ты ли?...».
Также Григорьев оставил большое наследие, как переводчик - он перевел на русский язык «Антигону» Софокла; «Школу мужей» Мольера; «Сон в летнюю ночь», «Венецианского купца», «Ромео и Джульетту» Шекспира.
О чем надо знать
Одно из сильных увлечений Григорьева середины 40-х годов - масонство. Фет относит его знакомство с масонами (и не просто знакомство, но и вступление в организацию) еще к московскому периоду. На масонские же средства Григорьев уехал в Петербург. Сведения Фета подтверждают предположение В. Н. Княжнина, что масон из повести Григорьева «Другой из многих» Василий Имеретинов является художественным воплощением реального прототипа - К. С. Милановского, который был сокурсником Фета и Григорьева по Московскому университету.
Петербургские масонские связи Григорьева несомненны: это нашло отражение и в его повестях, и в цикле стихотворений «Гимны», которые были переводами немецких масонских песен, и в критических рецензиях.
Григорьева, как и толстовского Пьера Безухова, привлекали в масонстве грандиозные утопические идеи коренного переустройства мира на началах братства, любви и духовности.
Советские исследователи (Б. Я. Бухштаб, П. П. Громов, Б. О. Костелянец) убедительно показали тесную связь между масонскими и социалистическими идеями Григорьева: недаром он увлекался в те годы романами Жорж Санд «Консуэло» и «Графиня Рудольштадт», отразившими идеологию христианского социализма, на скрещении масонской мистики и социалистической утопии. Герой этих двух романов, граф Альберт Рудольштадт, масон и мистик, организует орден «Невидимые», целью которого является переустройство мира на лозунгах Великой французской революции (свобода, равенство, братство), на правде и любви. Персонажи этих романов неоднократно упоминаются и цитируются Григорьевым, а многие свои произведения он подписывал «А. Трисмегистов» (Трисмегист - псевдоним графа Альберта).
Прямая речь
О любви к Антонине Корш: «…мне было все гадко и ненавистно, кроме этой женщины, которую люблю я страстью бешеной собаки»
О себе: « Писано сие конечно не для возбуждения жалости к моей особе ненужного человека, а для показания, что особа сия всегда, - как в те дни, когда верные 50 рублей Краевского за лист меняла на неверные 15 рублей за лист "Москвитянина", - пребывала фанатически преданною своим самодурным убеждениям»
Журналист Е. М.Феоктистов о молодой редакции «Москвитянина»: «Тут были и провинциальные актёры, и купцы, и мелкие чиновники с распухшими физиономиями — и весь этот мелкий сброд, купно с литераторами, предавался колоссальному, чудовищному пьянству… Пьянство соединяло всех, пьянством щеголяли и гордились».
Б. Егоров. Художественная проза Ап. Григорьева: «"Другой из многих" - самая "неистовая" повесть Григорьева, наполненная совращениями, вакханалиями, смертями, демоническими мужчинами и женщинами; поэтому она менее всего автобиографична».
3 факта об Аполлоне Григорьеве
- Дед Аполлона Григорьева был крестьянином, приехавшим в Москву на заработки из глухой провинции. Усердным трудом на чиновничьих должностях получил дворянство. Отец поэта, однако, ослушался воли родителей и связал свою жизнь с дочерью крепостного кучера. Поскольку родители поженились только через год после рождения сына, будущий поэт считался незаконнорожденным ребенком. Аполлону Григорьеву удалось получить личное дворянство лишь в 1850 году, когда он был в чине титулярного советника.
- Именно Аполлону Григорьеву принадлежит знаменитая фраза: «Пушкин - это наше всё».
- В 1876 году разбросанные по разным журналам статьи Григорьева были собраны в один том Н. Н. Страховым.
Материалы об Аполлоне Григорьеве
| Словник : Гравилат - Давенант . Источник: т. IXa (1893): Гравилат - Давенант, с. 721-723 ( · индекс ) Другие источники : МЭСБЕ |
Григорьев (Аполлон Александрович) - один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в Сенате, но по вполне артистическому отношению к службе быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с «Отеч. зап.», где помещает несколько стихотворений, и с «Репертуаром и Пантеоном». В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 году Г. издал отдельною книжкою свои стихотворения, встреченные критикою не более как снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Венециан. купца», «Ромео и Джульету») из Байрона («Паризину», отрывки из «Чайльд-Гарольда» и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г. за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская «слабость», привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й моск. гимназии, деятельно сотрудничает в «Моск. город. листке» и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Г. устраивается в «Москвитянине» и становится во главе замечательного кружка, известного под именем «молодой редакции Москвитянина». Без всяких усилий со стороны представителей «старой редакции» - Погодина и Шевырева - как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Г., «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их «Москвитянин» привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Г. велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек - как потому, что петербургская критика в промежуток между Белинским и Чернышевским не могла выставить людей способных к идейному спору, так и потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем не сообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а «глашатай правды новой», и которого он комментировал не только статьями, но и стихами и притом очень плохими - напр., «элегией-одой-сатирой» «Искусство и правда» (1854), вызванною представлением комедии «Бедность не порок». Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в «искренности чувства». Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г. были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности. И чем больше писал Г., тем больше росла его непопулярность. В 60-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об «органическом» методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху «соблазнительной ясности» задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Г. и редактор «Времени» Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Г. прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям.
В «Москвитянине» Г. писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в «Русской беседе», «Библиотеке для чтения», первоначальном «Русском слове», где был некоторое время одним из трех редакторов, в «Русском мире», «Светоче», «Сыне Отеч.» Старчевского, «Русск. вестнике» Каткова - но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло «Время» братьев Достоевских, и Г. как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в «Москвитянине», здесь группировался целый кружок писателей «почвенников» - Страхов, Аверкиев, Достоевские и др., - связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Г. они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русск. языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Г. за дело, но весьма быстро остыл и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочною жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. «Время» было запрещено. Г. перекочевал в еженедельный «Якорь». Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря необыкновенному одушевлению, которое Г. внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такою же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.
В 1864 г. «Время» воскресло в форме «Эпохи». Г. опять берется за амплуа «первого критика», но уже не надолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Г.: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и большею частью малочитаемым журналам статьи Г. были в 1876 г. собраны Н. Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие томы, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Г. в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном круге людей, специально интересующихся литературою, значение Г. значительно возросло в сравнении с его загнанностью при жизни.
Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. - нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Г.; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в «Москвитянине», «Времени» и «Эпохе», где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как «статьи халатные, писанные нараспашку», но это ему нравилось как гарантия полной их «искренности». За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - «Парадоксы органической критики» (1864) - по обыкновению неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, - является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое.
Сам Г. всего чаще и охотнее называл свою критику «органическою» в отличие как от лагеря «теоретиков» - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики «эстетической», защищающей принцип «искусства для искусства», и от критики «исторической», под которой он подразумевал Белинского. Белинского Г. ставил необыкновенно высоко. Он его называл «бессмертным борцом идей» «с великим и могущественным духом», с «натурой по истине гениальной». Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и «голо логично». По Г., «жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами»… Сообразно с этим «органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления». Однако, «змеиное положение: что есть - то разумно» Г. решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал «узким» и только Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он «один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках» Конст. Аксакова и др. В книге Викт. Гюго о Шекспире Г. видел одно из самых цельных формулирований «органической» теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А «исходная, громадная руда» органической теории, по Григорьеву, - «соч. Шеллинга во всех фазисах его развития». Г. с гордостью называл себя учеником этого «великого учителя». Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Г., что абстрактная, голая истина в чистом своем виде недоступна нам, что мы можем усвоивать только истину цветную , выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась «наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души». С особенною любовью останавливался поэтому Г. на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на «Капитанской дочке» и «Дубровском». С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из «Героя нашего времени» и с особенною ненавистью - на Печорине как одном из тех «хищных» типов, которые совершенно чужды русскому духу.
Искусство по самому существу своему не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно «голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок». Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Г. не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин «веяние». Вместе с Тютчевым Г. восклицал, что природа «не слепок, не бездушный лик», что прямо и непосредственно
Таланты истинные охватываются этими органическими «веяниями» и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную еще сторону национально-органической жизни данного народа, он должен сказать «новое слово». Каждого писателя поэтому Г. рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он «новое слово». Самое могущественное «новое слово» в новейшей рус. литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью. Истинное значение Г. - в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному и светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Г. действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно «органическое» проникновение лучшими началами высокого и возвышенного. Ср. о нем «Эпоху» (1864 № 8 и 1865 № 2).
Аполлон Александрович Григорьев - один из знаменитейших русских театральных и литературных критиков 19 века. Считается основателем так называемой органической критики. Кроме того, занимался стихосложением и писал автобиографическую прозу. О жизни и творчестве этого человека мы поговорим в этой статье. Также рассмотрим его работы о произведениях Пушкина и Островского.
Аполлон Григорьев: биография. Детство
Родился будущий критик в 1822 году в Москве. Это событие было весьма драматичным. Дело в том, что матерью Аполлона Александрович стала Татьяна Андреевна, дочь крепостного, служившего кучером у его отца. Сам Александр сильно любил девушку, но обвенчаться они смогли только через год после рождения сына. Таким образом, Аполлон был не только незаконнорожденным, но и его могли записать в крепостные. Опасаясь этого, родители отдали ребенка в Московский воспитательный дом, все воспитанники которого записывались в мещанское сословие.
Сразу после венчания родители вернули ребенка из приюта. Поэтому пробыл он там всего лишь год. Однако от своего мещанского звания он смог избавиться только в 1850 году. К тому же всю его юность ему постоянно напоминали о низком происхождении.
Университетские годы
В 1838 году Аполлон Григорьев, не оканчивая гимназии, успешно сдает вступительные экзамены в Московский университет, после чего его принимают на юридический факультет. Изначально он собирался поступать на литературный, но отец настоял на том, чтобы его сын получил более прибыльную профессию.
Учеба стала для Григорьева единственным способом избавиться от комплекса неполноценности и выделиться на фоне сверстников не своим низким происхождением, а знаниями. Однако все было не так просто. Одни были талантливее него, например А.А. Фет и Я.П. Полонский. Другие похвалялись дворянским происхождением. У всех них было большое преимущество - они были полноправными студентами, Аполлон же - простым слушателем.
Первая любовь и окончание университета
В 1842 Аполлон Григорьев получил приглашение в дом доктора Корша. Там он познакомился с его дочерью Антониной и сразу же влюбился в девушку. Ей было 19 лет, и она была очень красива. Именно этой девушке посвящены первые любовные стихи писателя. В них Григорьев откровенен до крайней степени: он то уверен во взаимности со стороны Антонины (например, «Над тобою мне тайная…»), то понимает, что она чужая ему. В семье доктора его раздражали все, кроме любимой. Тем не менее он являлся туда каждый день. Однако его надеждам не суждено было сбыться, девушка не ответила ему взаимностью.
В 1842 году Аполлон Александрович Григорьев оканчивает университет и получает степень кандидата. Он больше не мещанин. Затем он год заведовал университетской библиотекой, что являлось весьма почетной должностью. А в 1843 по конкурсу был избран секретарем Совета Московского университета.
Однако ожиданий он не оправдал. В работе проявил разгильдяйство и пренебрежение к своим бумажно-бюрократическим обязанностям. Также он успел наделать немало долгов.
Дебют
Поэт Аполлон Григорьев, можно сказать, официально родился в августе 1843, когда его стихи впервые были напечатаны в журнале «Москвитянин». Правда, публиковался он тогда под псевдонимом А. Трисмегистов.
В 1845 Григорьев начинает сотрудничать с «Отечественными записками» и «Репертуаром и Пантеоном», где размещает свои стихотворения и первые критические статьи.
В 1846 году выходит первый сборник стихотворений поэта. Однако критика встречает его довольно прохладно и не принимает всерьез. После этого Григорьев стал не столько писать сам, сколько переводить зарубежных поэтов, среди которых Шекспир, Байрон, Мольер и пр.
В 1847 он перебирается в Москву из Петербурга и пытается остепениться. Женится на Лидии Корш, сестре Антонины. В 1950 начинает работать в «Москвитянине».
Борьба критических школ
Аполлон Григорьев, стихи которого тогда не пользовались особой популярностью, стал главным теоретиком «Москвитянина». В это же время началась ожесточенная борьба с петербургскими журналами. Чаще всего нападкам противников подвергался именно Григорьев. Война велась на идейном уровне, однако же петербургская критика была довольно слаба, за исключением самого Аполлона Александровича, и не могла достойно защищаться. Особым нападкам подвергались воспевания Григорьевым Островского. По прошествии лет сам критик со стыдом вспоминал эти свои статьи. И понимал, насколько был глуп.
В 60-х непопулярность Григорьева достигла своего апогея. Его статьи совсем прекратили читать, а «Москвитянин» через некоторое время закрылся.
Сотрудничество с Достоевским и смерть
В 1861 году братья Достоевские создали журнал «Время», с которым стал сотрудничать Аполлон Григорьев. Вскоре здесь сгруппировался кружок писателей-«почвенников», которые относились к критику с уважением. Постепенно Григорьеву стало казаться, что к его вещаньям относятся прохладно, и он на год уехал в Оренбург работать учителем. После возращения он вновь сотрудничал со «Временем», но недолго: журнал закрыли в 1863.
Григорьев стал писать рецензии на постановки в «Якоре», которые имели неожиданный успех. Он подробно разбирал игру актеров, в оценках проявляя тонкий вкус.
В 1864 возвращается проект «Время» под новым названием - «Эпоха». Григорьев снова становится «первым критиком» журнала. Но не выдерживает напряжения, тяжело заболевает и умирает 25 сентября 1864. Похоронили критика и поэта на Митрофаниевском кладбище.
Творчество
В 1876 году после смерти критика его статьи собрал в один том Н.Н. Страхов. Однако и это издание не пользовалось популярностью. Тем не менее среди небольших кругов литературоведов сильно возросло значение критических заметок, что написал Аполлон Григорьев. Стихи его, правда, даже они не приняли всерьез. Можно сказать, что поэзия была лишь увлечением для писателя, а основным делом стала критика.
Однако даже у них не получилось целостно описать мировоззрение Григорьева из-за разрозненности статей и недисциплинированности мысли. Многие из критиков отмечали, что его разгульная жизнь отразилась в столь же неорганизованном творчестве. Именно поэтому до сих пор никому не удалось четко сформулировать идею мировоззрения Григорьева. Тем не менее сам критик называл ее "органической" и противопоставлял всем другим, существующим в 19 веке.
О пьесе Островского «Гроза»
Очень много восторгов выразил в своих статьях Аполлон Григорьев о пьесе «Гроза». На первый план критик выдвигал поэзию народной жизни, которая наиболее ярко отразилась в свидании Бориса с Катериной (конец 3-го действия). Григорьев видел в описании встречи невероятную образность, близость к природе и поэтичность. Он даже отмечал, что эта сцена создана как будто самим народом.
Также отмечал критик эволюцию творчества Островского и значительное отличие «Грозы» от предыдущих пьес автора. Тем не менее в статье об этой пьесе Григорьев уходит в сторону от основной идеи, рассуждает на отвлеченные темы, больше теоретизирует и спорит с другими критиками, чем говорит непосредственно о произведении.
Аполлон Григорьев о "Кавказском цикле" Пушкина
Именно Аполлону Григорьеву принадлежит авторство знаменитой фразы «Пушкин - наше все». Великого поэта критик называл тем, кто смог изобразить «полный очерк типа русской души». "Кавказский цикл" он называет юношеским, чуть ли не детским, в поэзии Пушкина. Однако отмечает, что уже тогда проявляется способность поэта синтезировать инородные культуры и через их призму показать истинно русскую душу.
Аполлон Григорьев называл «Кавказского пленника» «гениальным детским лепетом». Также с долей пренебрежения он относился и к другим произведениям этого времени. Тем не менее во всем критик видел именно возвеличивание русской народности. И Пушкин смог более всего приблизиться к этой цели, по мнению Григорьева.
Значение в Краткой биографической энциклопедии
ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
Григорьев Аполлон Александрович - один из самых выдающихся русских критиков. Родился в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Григорьева, чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в сенате, но, по вполне артистическому отношению к службе, быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с "Отечественными Записками", где помещает несколько стихотворений, и с "Репертуаром и Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 г. Григорьев издал отдельной книжкой свои стихотворения, встреченные критикой не более как снисходительно. Впоследствии Григорьев немного уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венецианского купца", "Ромео и Джульетту"), из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд-Гарольда" и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Григорьева за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость", привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й Московской гимназии, деятельно сотрудничает в "Московском Городском Листке" и пробует остепениться. Женитьба на Л.Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Григорьев устраивается в "Москвитянине" и становится во главе замечательного кружка, известного под именем "молодой редакции Москвитянина". Без всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" - Погодина и Шевырева, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Григорьева, "молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями" дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их "Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Григорьев был главным теоретиком и знаменосцем кружка. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Григорьевым велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как потому, что петербургская критика, в промежуток между Белинским и Чернышевским, не могла выставить людей, способных к идейному спору, так и потому, что Григорьев своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем несообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а "глашатай правды новой" и которого он комментировал не только статьями, но и стихами, и притом очень плохими - например, "элегией - одой - сатирой": "Искусство и правда" (1854), вызванною представлением комедии "Бедность не порок". Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем "русской чистой души" и ставился в укор "Европе старой" и "Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной". Десять лет спустя сам Григорьев с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в "искренности чувства". Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одной из причин малой его популярности. И чем больше писал Григорьев, тем больше росла его непопулярность. В 1860-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об "органическом" методе он до такой степени был не ко двору в эпоху "соблазнительной ясности" задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Григорьева и редактор "Времени", Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Григорьева прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям. В "Москвитянине" Григорьев писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в "Русской Беседе", "Библиотеке для Чтения", первоначальном "Русском Слове", где был некоторое время одним из трех редакторов, в "Русском Мире", "Светоче", "Сыне Отечества" Старчевского, "Русском Вестнике" Каткова, но устроиться прочно ему нигде не удалось. В 1861 г. возникло "Время" братьев Достоевских, и Григорьев как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в "Москвитянине", здесь группировался целый кружок писателей "почвенников" - Страхов, Аверкиев, Достоевский и др., - связанных между собой как общностью симпатий и антипатий, так и личной дружбой. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаньям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Григорьев за дело, но весьма быстро остыл, и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. "Время" было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный "Якорь". Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех, благодаря необыкновенному одушевлению, которое Григорьев внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такой же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства. В 1864 г. "Время" воскресло в форме "Эпохи". Григорьев опять берется за амплуа "первого критика", но уже ненадолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Григорьева: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и большей частью малочитаемым журналам статьи Григорьева были в 1876 г. собраны Н.Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие тома, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Григорьева в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном кругу людей, специально интересующихся литературой, значение Григорьева значительно возросло, в сравнении с его загнанностью при жизни. Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Григорьева нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Григорьева, крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Григорьева мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С той же безалаберностью, с которой он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи, не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в "Москвитянине", "Времени" и "Эпохе", где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи прямо поражают своей нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как "статьи халатные, писанные нараспашку", но это ему нравилось как гарантия полной их "искренности". За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - "Парадоксы органической критики" (1864) - по обыкновению, неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое. Сам Григорьев все чаще и охотнее называл свою критику "органической", в отличие как от лагеря "теоретиков" - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики "эстетической", защищающей принцип "искусства для искусства", и от критики "исторической", под которой он подразумевал Белинского. Белинского Григорьев ставил необыкновенно высоко. Он его называл "бессмертным борцом идей", "с великим и могущественным духом", "с натурой по истине гениальной". Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и само понятие о жизни у него было слишком непосредственно и "голо логично". По Григорьеву, "жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами"... Сообразно с этим "органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум, с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления". Однако "змеиное положение: что есть - то разумно" Григорьев решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов перед русским народным духом он признавал "узким" и только Хомякова ставил высоко, и то потому, что он "один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верой в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках" Константина Аксакова и др. В книге Виктора Гюго о Шекспире Григорьев видел одно из самых цельных формулирований "органической" теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А "исходная, громадная руда" органической теории, по Григорьеву, - "сочинения Шеллинга во всех фазисах его развития". Григорьев с гордостью называл себя учеником этого "великого учителя". Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Григорьева, что абстрактная, голая истина, в чистом своем виде, недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась "наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души". С особенною любовью останавливался поэтому Григорьев на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на "Капитанской дочке" и "Дубровском". С такой же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из "Героя нашего времени" и с особенной ненавистью - на Печорине как одном из тех "хищных" типов, которые совершенно чужды русскому духу. Искусство, по самому существу своему, не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель - есть неизбежно "голос известной почвы, местности, имеющей право в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок". Сводя таким образом искусство к почти бессозательному творчеству, Григорьев не любил даже употреблять слова: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин "веяние". Вместе с Тютчевым Григорьев восклицал, что природа "не слепок, не бездушный лик", что прямо и непосредственно
Краткая биографическая энциклопедия. 2012
Смотрите еще толкования, синонимы, значения слова и что такое ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ в русском языке в словарях, энциклопедиях и справочниках:
- в Словаре Кольера:
(1822-1864), русский литературный и театральный критик, поэт, эстетик. Родился 16 июля 1822 в Москве. Окончил юридический факультет Московского университета (1842). … - ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
(1822-64) русский литературный и театральный критик, поэт. Создатель т. н. органической критики: статьи о Н. В. Гоголе, А. Н. Островском, … - ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ в Большой советской энциклопедии, БСЭ:
Аполлон Александрович [около 20.7(1.8).1822, Москва, - 25.9(7.10).1864, Петербург], русский литературный критик и поэт. Сын чиновника. Окончил юридический факультет Московского университета … - ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее … - ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
- ГРИГОРЬЕВ АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ
(1822 - 64), русский литературный и театральный критик, поэт. Создатель так называемой органической критики: статьи о Н.В. Гоголе, А.Н. Островском, … - ГРИГОРЬЕВ, АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
? один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив … - АПОЛЛОН в Справочнике Чудес, необычных явлений, НЛО и прочего:
1) Название американской программы полета человека на Луну (см. - "Программа "Аполлон"); 2) Космический корабль для полета человека на Луну, … - ГРИГОРЬЕВ в Иллюстрированной энциклопедии оружия:
Иван, ружейный мастер. Россия. Середина XVII … - АПОЛЛОН в Словаре терминов изобразительного искусства:
- (греч. миф) одно из важнейших божеств олимпийской религии, сын Зевса и богини Лето, отец Орфея, Лина и Асклепия, брат … - ГРИГОРЬЕВ в Энциклопедии Япония от А до Я:
Михаил Петрович (1899-1944) - российский журналист и переводчик. Родился в г. Мерве Закаспийской области. В 1918 г. по окончании гимназии … - ГРИГОРЬЕВ в Энциклопедии русских фамилий, тайн происхождения и значений:
- ГРИГОРЬЕВ в Энциклопедии фамилий:
В первой сотне самых распространенных российских фамилий эта занимает четырнадцатую позицию. Православное имя Григорий (от греческого ‘бодрствующий’) всегда было среди … - АПОЛЛОН в Словаре Мир богов и духов:
в греческой мифологии сын Зевса и Латоны. Бог солнца и света, гармонии и красоты, покровитель искусств, защитник права и порядка, … - АПОЛЛОН в Словаре-справочнике Мифы Древней Греции,:
(Феб) — златокудрый бог солнца, искусства, бог-врачеватель, предводитель и покровитель муз (Мусагет), покровитель наук и искусств, предсказатель будущего, охранитель стад, … - АПОЛЛОН в Кратком словаре мифологии и древностей:
(Apollo, "???????). Божество солнца, сын Зевса и Лето (Латоны), брат-близнец богини Артемиды. Аполлон считался также богом музыки и искусств, богом … - ГРИГОРЬЕВ
- АПОЛЛОН в Справочнике Персонажей и культовых объектов греческой мифологии:
родился семимесячным между оливой и финиковой пальмой на горе Кинф (Остров Делос), его рожали девять дней и после этого Делос … - АПОЛЛОН в Справочнике Персонажей и культовых объектов греческой мифологии:
(???????) в греческой мифологии сын Зевса и Лето, брат Артемиды, олимпийский бог, включивший в свой классический образ архаические и хтонические … - ГРИГОРЬЕВ в 1000 биографий знаменитых людей:
Р. - с.-д. литератор. Во время войны был сотрудником умеренно-интернационалистского журнала "Летопись", издававшегося Горьким. В последнем он помещал главным образом … - ГРИГОРЬЕВ в Литературной энциклопедии:
1. Аполлон Александрович — русский критик и поэт. Р. в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил … - АПОЛЛОН в Литературной энциклопедии:
художественно-литературный журнал, выходивший в Петербурге с октября 1909 по 1917, по 10 книг в год (в 1909-1910 вышли №№ 1-12). … - АЛЕКСАНДРОВИЧ в Литературной энциклопедии:
Андрей — белорусский поэт. Р. в г. Минске, на Переспе, в семье сапожника. Условия жизни были очень тяжелые, … - ГРИГОРЬЕВ в Большом энциклопедическом словаре:
(наст. фам. Григорьев-Патрашкин) Сергей Тимофеевич (1875-1953) русский писатель. Исторические романы и повести для детей и юношества: "Александр Суворов" (1939, переработанное … - АПОЛЛОН в Большом энциклопедическом словаре:
литературно-художественный журнал, 1909-17, Санкт-Петербург. Был связан с символизмом, позднее с … - ГРИГОРЬЕВ в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона:
(Аполлон Александрович) - один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского … - АПОЛЛОН в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Евфрона:
Аполлон (Apollwn). -Между божествами древнего греческого мира А.является в этическом смысле наиболее выработанным, так сказатьодухотворенным. Культ его, в особенности в … - АПОЛЛОН в Современном энциклопедическом словаре:
(Феб), в греческой мифологии олимпийский бог, сын Зевса и Лето, целитель, пастух, музыкант (изображался с кифарой), покровитель искусств, прорицатель (оракул … - АПОЛЛОН в Энциклопедическом словарике:
красивая дневна бабочка; живет главным образом в горных областях европы. [древнегреческое apollon] 1) в древнегреческой мифологии бог солнца, покровитель искусств, … - АПОЛЛОН в Энциклопедическом словарике:
а, м. 1. одуш., с прописной буквы. В древнегреческой мифологии: бог Солнца (другое имя - Феб), мудрости, покровитель искусств, бог-воитель, … - ГРИГОРЬЕВ
ГРИЃОРЬЕВ Сер. Ал. (1910-88), живописец, нар. худ. СССР (1974), д.ч. АХ СССР (1958). В 40-50-х гг. писал назидательно-дидактич. картины, посвящённые … - ГРИГОРЬЕВ в Большом российском энциклопедическом словаре:
ГРИЃОРЬЕВ Ром. Григ. (1911-72), кинорежиссёр, засл. деят. иск-в РСФСР (1965) и Узб. ССР (1971). Док. ф.: "Болгария" (1946), "На страже … - ГРИГОРЬЕВ в Большом российском энциклопедическом словаре:
ГРИЃОРЬЕВ Ник. Петр. (1822-86), петрашевец, поручик. Автор. агитац. "Солдатской беседы". Приговорён к 15 годам каторги (Шлиссельбургская крепость и Нерчинские … - ГРИГОРЬЕВ в Большом российском энциклопедическом словаре:
ГРИЃОРЬЕВ Ник. Ал-др. (1878-1919), штабс- капитан. В 1919 ком. 6-й укр. сов. дивизии, 7 мая выступил против сов. власти. После … - ГРИГОРЬЕВ в Большом российском энциклопедическом словаре:
ГРИЃОРЬЕВ Иос. Фёд. (1890-1951), геолог, акад. АН СССР (1946). Тр. по геологии рудных м-ний; разработал минераграфич. методы иссл. руд; впервые … - ГРИГОРЬЕВ в Большом российском энциклопедическом словаре:
ГРИЃОРЬЕВ Вал. Ал-др. (1929-95), теплотехник, ч.-к. РАН (1981). Тр. по теплообмену, в т.ч. при низких темп-рах, и …
Один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в Сенате, но по вполне артистическому отношению к службе быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с "Отеч. зап.", где помещает несколько стихотворений, и с "Репертуаром и Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 году Г. издал отдельною книжкою свои стихотворения, встреченные критикою не более как снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венециан. купца", "Ромео и Джульету") из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд-Гарольда" и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г. за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость", привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й моск. гимназии, деятельно сотрудничает в "Моск. город. листке" и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Г. устраивается в "Москвитянине" и становится во главе замечательного кружка, известного под именем "молодой редакции Москвитянина". Без всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" - Погодина и Шевырева - как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Г., "молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями" дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их "Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Г. велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек - как потому, что петербургская критика в промежуток между Белинским и Чернышевским не могла выставить людей способных к идейному спору, так и потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем не сообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а "глашатай правды новой", и которого он комментировал не только статьями, но и стихами и притом очень плохими - напр., "элегией-одой-сатирой" "Искусство и правда" (1854), вызванною представлением комедии "Бедность не порок". Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем "pycской чистой души" и ставился в укор "Европе старой" и "Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной". Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в "искренности чувства". Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г. были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности. И чем больше писал Г., тем больше росла его непопулярность. В 60-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об "органическом" методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху "соблазнительной ясности" задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Г. и редактор "Времени" Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Г. прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям.
В "Москвитянине" Г. писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в "Русской беседе", "Библиотеке для чтения", первоначальном "Русском слове", где был некоторое время одним из трех редакторов, в "Русском мире", "Светоче, "Сыне Отеч." Старчевского, "Русск. вестнике" Каткова - но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло "Время" братьев Достоевских, и Г. как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в "Москвитянине", здесь группировался целый кружок писателей "почвенников" - Страхов, Аверкиев, Достоевские и др., - связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Г. они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русск. языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Г. за дело, но весьма быстро остыл и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочною жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. "Время" было запрещено. Г. перекочевал в еженедельный "Якорь". Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря необыкновенному одушевлению, которое Г. внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такою же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.
В 1864 г. "Время" воскресло в форме "Эпохи". Г. опять берется за амплуа "первого критика", но уже не надолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Г.: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и большею частью малочитаемым журналам статьи Г. были в 1876 г. собраны Н. Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие томы, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Г. в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном круге людей, специально интересующихся литературою, значение Г. значительно возросло в сравнении с его загнанностью при жизни.
Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. - нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Г.; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в "Москвитянине", "Времени" и "Эпохе", где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как "статьи халатные, писанные нараспашку", но это ему нравилось как гарантия полной их "искренности". За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - "Парадоксы органической критики" (1864) - по обыкновению неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, - является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое.
Сам Г. всего чаще и охотнее называл свою критику "органическою" в отличие как от лагеря "теоретиков" - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики "эстетической", защищающей принцип "искусства для искусства", и от критики "исторической", под которой он подразумевал Белинского. Белинского Г. ставил необыкновенно высоко. Он его называл "бессмертным борцом идей" "с великим и могущественным духом", с "натурой по истине гениальной". Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и "голо логично". По Г., "жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами"... Сообразно с этим "органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления". Однако, "змеиное положение: что есть - то разумно" Г. решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал "узким" и только Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он "один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках" Конст. Аксакова и др. В книге Викт. Гюго о Шекспире Г. видел одно из самых цельных формулирований "органической" теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А "исходная, громадная руда" органической теории, по Григорьеву, - "соч. Шеллинга во всех фазисах его развития". Г. с гордостью называл себя учеником этого "великого учителя". Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Г., что абстрактная, голая истина в чистом своем виде недоступна нам, что мы можем усвоивать только истину цветную , выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась "наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души". С особенною любовью останавливался поэтому Г. на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на "Капитанской дочке" и "Дубровском". С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из "Героя нашего времени" и с особенною ненавистью - на Печорине как одном из тех "хищных" типов, которые совершенно чужды русскому духу.
Искусство по самому существу своему не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно "голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок". Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Г. не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин "веяние". Вместе с Тютчевым Г. восклицал, что природа "не слепок, не бездушный лик", что прямо и непосредственно
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Таланты истинные охватываются этими органическими "веяниями" и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную еще сторону национально-органической жизни данного народа, он должен сказать "новое слово". Каждого писателя поэтому Г. рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он "новое слово". Самое могущественное "новое слово" в новейшей рус. литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью. Истинное значение Г. - в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному и светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Г. действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно "органическое" проникновение лучшими началами высокого и возвышенного. Ср. о нем "Эпоху" (1864 № 8 и 1865 № 2).
С. Венгеров.
{Брокгауз}
Григорьев, Аполлон Александрович
{Половцов}
Григорьев, Аполлон Александрович
Русский критик и поэт. Род. в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил чиновником в Петербурге. В 1846 выпустил книжку стихотворений. Печатает статьи и переводы в разных малозначительных изданиях, изредка помещая свои работы в более крупных (театральные рецензии в "Отечественных записках"), пока не становится членом так наз. "молодой редакции" "Москвитянина", которой Погодин - издатель этого журнала - передал свой орган, находившийся в состоянии упадка. "Молодая редакция" группировалась вокруг двух писателей, сотрудников "Москвитянина" - Островского и Писемского. Литературно-критические статьи Г. являются в значительной степени прославлением обоих этих писателей, в особенности Островского. В своей автобиографии Г. сам красноречиво свидетельствует о том, какое огромное значение имел для него Островский. Не Пушкин, не Тургенев, о которых он был такого высокого мнения, а именно автор "Бедной невесты" и "Бедности не порок" позволил ему осознать себя. Отсюда - восторженный культ Островского, провозгласившего, по мнению критика, "новое слово" в литературе. В третьем номере "Москвитянина" за 1853 год появляется статья Григорьева, специально посвященная Островскому: "О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене". "Новое слово Островского, - заявляет он, - есть самое старое слово - народность". Но что такое собственно народность? Ответу на этот вопрос посвящена статья Г., написанная в форме письма к И. С. Тургеневу и напечатанная в 1860 году в "Русском мире". Народность в данном здесь толковании есть конечно не что иное, как национальность. Г. прекрасно отдавал себе отчет в том, что, говоря о нации, нужно иметь в виду не весь "народ", а "передовые его слои". Кого же разумел Григорьев под "передовыми слоями" русской нации? Так как речь идет о пьесах Островского, так как Островский назван именно национальным поэтом, то очевидно передовые слои русской нации - это те самые, которые изображены этим писателем, сказавшим свое большое новое слово, т. е. выросшее из крестьянства и мещанства русское купечество, близкое по своему умственному тонусу к своей исходной ячейке, к крестьянству и мещанству, еще не затронутым европейской цивилизацией. А что это именно так, что под нацией Григорьев мыслил купечество на фоне крестьянства, с совершеннейшей точностью сказано им в его письме к старшим славянофилам, с которыми "молодая редакция" "Москвитянина" находилась в несомненном, хотя и довольно далеком родстве. "Убежденные, как вы же, - говорит здесь Г., - что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую извечную Русь". С точки зрения инстинктивного, ощупью шедшего идеолога "среднего класса", "преимущественно купеческого", расценена Г. и вся литература дворянского периода. Наибольшее значение придается критиком "Москвитянина" тем двум дворянским писателям, которые в своей психике и в своем творчестве отразили и воплотили процесс эмансипации самосознания общества из-под власти идеологии "касты" во имя утверждения идеологии "народности", которые на место типа кастового, аристократического, "хищного" поставили тип национальный, народный, "смиренный". Это, с одной стороны, Пушкин, - творец фигуры Белкина, - с другой - Тургенев, - автор романа "Дворянское гнездо".
Как итог борьбы национального против кастового, родился у Пушкина образ Белкина - первое художественное оформление "критической стороны нашей души, очнувшейся после сна, в котором грезились ей различные миры". Дело Пушкина продолжил Тургенев. Белкин, - еще только "отрицательное состояние", некоторого рода схема, - превращается в живого человека - в Лаврецкого. Между тем как отец Лаврецкого - представитель касты, вольтерианец, грезил во сне о чужих мирах, герой "Дворянского гнезда", в чьей душе глубоко отзываются "воспоминания детства и семейные предания, быт родного края и даже суеверия", возвращается "на родную, его взрастившую почву", и здесь он "живет впервые полной, гармоничной жизнью". Белкин и Лаврецкий рисуются так. обр. критику "Москвитянина" как два момента в развитии и росте национального самосознания или как два этапа на пути к раскрепощению общества от власти идеологии касты (дворянства) во имя утверждения самосознания "среднего класса", купеческого, буржуазного. Процесс этот нашел свое завершение в творчестве Островского, который закрепил в своих пьесах победу "нации", "народности", над "кастой" и являет так. обр. по отношению к Пушкину и Тургеневу уже не "контурами" набросанный, а "красками" исполненный "образ народной нашей сущности".
Как идеолог "среднего класса" (хотя и недоработавшийся до четкого самосознания), Г. должен был относиться одинаково сдержанно как к славянофилам, так и к западникам. От славянофилов классического направления его отделяло убеждение, что будущее России - не в крестьянстве, а именно в "среднем классе", "преимущественно купеческом". Разногласие Г. и Хомякова - К. Аксакова было расхождением между славянофильством буржуазным и славянофильством помещичьим. Ему, идеологу купеческого класса, должен был претить и тот "социалистический" оттенок, который лежал на учении об общине старших славянофилов - славянофилов-помещиков. Расходясь со славянофилами, Г. не мог дружить, естественно, и с западниками. Если славянофильство было для Г. неприемлемым, как идеология известных слоев помещичьего класса, то западничество он отвергал главным образом за его централизаторские тенденции и за его культ идеи "человечества", следовательно как формальную идеологию прежде всего промышленной буржуазии европейского типа. Расходясь как со славянофилами, так и с западниками, Г. не мог сочувствовать, естественно, и социализму.
Отвергая и славянофильство, и западничество, и социализм, Г. вместе с тем инстинктивно находился в поисках такой теории, которая могла бы служить опорой для его собственной позиции как идеолога того класса, на который он очень отчетливо ориентировался. Но мыслитель не очень крепкий, идеолог класса, социально и политически незрелого, он не сумел изобрести ничего иного, как ту теорию, которую он назвал "органической". В одной из своих статей ("Парадоксы органической критики") Г. пытается собрать все те книги, которые могло бы назвать своими то "направление мышления", которое он окрестил "органической критикой" (критика здесь не только в смысле литературной критики), и уже один этот перечень книг - достаточно пестрый и сумбурный. Это - сочинения Шеллинга "во всех фазисах его развития", Карлейль, отчасти Эмерсон, несколько этюдов Ренана, сочинения Хомякова. Это - книги, "собственно принадлежащие органической критике". Затем имеется ряд книг, которые могут служить "пособиями", например труд Бокля, книга Льюса о Гете, сочинения Шевырева, статьи Белинского "до второй половины 40-х годов" и т. д. Основным базисом "органической теории" является философия Шеллинга. Метафизика Шеллинга, перенесенная в область общественно-историческую, учит тому, что "народам и лицам возвращается их цельное самоответственное значение". Эта формула "разбивает кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития" (Гегель). "Развиваются народные организмы. Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходной формой для другого..." ("Взгляд на современную критику искусства"). Формула Шеллинга (в противовес гегелевскому апофеозу человечества) служила оправданием права на самостоятельное существование русской народности, а "русская народность" была представлена в глазах сторонника органической теории преимущественно "средним классом", "еще не тронутым фальшью цивилизации".
Эстетические и литературно-критические взгляды Г. не только не противоречат его позиции идеолога "среднего класса", но вполне гармонически с ней сочетаются и логически из нее вытекают. Для него, как для идеолога здорового, поднимающегося, оформляющегося класса, естественно, совершенно неприемлема теория чистого искусства, и он прекрасно чувствовал и понимал, что подобная теория есть плод упадочного состояния общества и классов. "Не только в нашу эпоху", но "в какую угодно истинную эпоху искусства", так называемое "искусство для искусства" по существу немыслимо. А если истинное искусство не может быть "чистым", отрешенным от жизни, то естественно теряет всякий смысл, всякое право на существование так называемая эстетическая, "отрешенно художественная", или "чисто техническая" критика. Все эти рассуждения о плане созданий, о соразмерности частей и т. п. бесполезны "для художников", ибо последние "сами родятся с чувством красоты и меры", и для "массы", ибо "нисколько не уясняют ей смысл художественных произведений". Всякое истинное искусство всегда представляет собой выражение "жизни общественной". "Через посредство жизни творца" произведения искусства связаны "с жизнью эпохи". "Они выражают собой то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы, сами нисколько, однако, не поставляя себе такое разъяснение задачей". "Как в фокусе", искусство "отражает то, что уже есть в жизни, и то, что носится в воздухе эпохи. Оно уловляет вечно текущую, вечно несущуюся вперед жизнь, отливая моменты ее в вековечные формы. Творцом художественного произведения является даже не столько художник, а скорее народ, к которому он принадлежит, и эпоха, когда он творит. Художник вносит в свои произведения - и свою личность и свою эпоху". "Он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся". Поэтому-то "художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное". "Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат к уразумению эпох - организмов во времени - и народов - организмов в пространстве". А если искусство есть "выражение жизни", то единственной законной критикой является та, которая "присвоила себе название исторической". "Историческая критика рассматривает литературу, как органический продукт века и народа, в связи с развитием государственных, общественных и моральных понятий. Так. обр. всякое произведение литры является на суд ее живым отголоском времени, его понятий, верований, убеждений и постольку замечательным, поскольку отразило оно жизнь века и народа". "Историческая критика рассматривает (далее) литературные произведения в"их преемственной и последовательной связи, выводя их, так сказать, одно из другого, сличая их между собою, но не уничтожая одно в пользу другого". Наконец, "историческая критика рассматривает литературные произведения, как живой продукт общественной и моральной жизни, определяет, что произведение принесло, или лучше, отразило в себе живого, т. е. непременного, каких новых струн коснулось оно в душе человеческой, что, одним словом, внесло оно содержанием своим в массу познаний о человеке". Историческая критика может, однако, при известных условиях пойти по "ложному пути", а именно, стать критикой публицистической. В такую "ошибку" может впасть и "признанный критик", каким был "покойный Белинский", Белинский "второй половины 40-х годов". В конце 50-х и начале 60-х годов на арену русской общественности выступила, в лице Добролюбова и в особенности Чернышевского, революционная мелкобуржуазная интеллигенция, восторжествовала по всей линии публицистическая критика шестидесятников, и Григорьев, раздосадованный победой этих "семинаристов-социалистов", резко восстал против Чернышевского, на тот "варварский взгляд на искусство, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой поставленной теории, цели". Если раньше Григорьеву приходилось отстреливаться от дилетантов, превращавших искусство в забаву, то теперь он обрушивался с еще большей ненавистью на социалистов, для которых "вечное" искусство было лишь средством "рабски служить жизни".
В лице Г. выступает так. обр. на арену литературной критики, и отчасти публицистики, тот же самый класс, который в лице Островского нашел своего писателя-драматурга. Этот класс - "средний", "купеческий по преимуществу", - стоял в 40-е и 50-е гг. между классом помещиков и промышленников, с одной стороны, и классом мелкой разночинной буржуазии - с другой. Идеология Г. обращена поэтому с большей или меньшей враждебностью против обоих этих миров. Отсюда - его расхождение со славянофилами, его неприязнь к чистым западникам, его отрицание социализма. Этот класс стоял и между деградировавшим барством и восходившей разночинной интеллигенцией. Отсюда в области эстетической и литературно-критической - враждебное отношение Григорьева одинаково как к эстетическому взгляду на искусство и к эстетической критике, так и к утилитарному взгляду на искусство и к критике публицистической. В противовес обеим этим теориям - дворянской и мелкобуржуазной - Григорьев пытался построить из чужеземных материалов, главным образом из мыслей Шеллинга и Карлейля, свою теорию "органической критики", которая под флагом "русской народности" должна была отстоять право на существование в жизни и в литературе среднего класса, "нетронутого фальшью цивилизации", "сохранившего веру, нравы и язык отцов" - патриархальной и консервативной русской купеческой буржуазии.
Как поэтом Г. заинтересовались лишь в XX веке. В его поэзии нашли отзвук воззрения идеолога торговой буржуазии. В стихотворении "Москва", где говорится о том, что когда-нибудь вновь загудит умолкнувший вечевой колокол, он прославляет древнюю торговую республику. С этой же очерченной выше идеологией связаны и его протесты против знати и абсолютизма. В драме "Два эгоизма", в поэме "Встреча" он зло высмеивает аристократию и дворянскую интеллигенцию, как западническую, так и славянофильскую, "столбовых философов". Но в лирике Г. есть другая, особая сторона. В ней отразилось чувство великого общественного сдвига его времени, крушения старого, патриархального быта. Сам поэт - питомец Замоскворечья, оторвавшийся от своей мещанско-чиновнической среды, - интеллигентный пролетарий, не находящий себе места ни в старом, ни в новом. Вечный скиталец, он недаром любит цыганский романс с его тоской и безудержностью. Этот культ "цыганщины" и привлек к Г. внимание крупного поэта, которому эти мотивы также были близки, - А. Блока. Блок заинтересовался Г., нашел в нем и его судьбе много общего с собой и тщательно собрал стихотворения Г., снабдив их примечаниями и вступительной статьей (изд. Некрасова). Влияние Г. на поэзию Блока несомненно (ср. "Снежную маску", "Вольные мысли" и др.). В отношении формы Г. также был предшественником Блока: он уже применял дольник, впоследствии разработанный Блоком.
Деятельность Г. как переводчика Беранже, Гейне, Гете, Шиллера, Шекспира, Байрона, Софокла - должна быть также отмечена.
Библиография: I. Собр. сочин., под ред. и со вступит, ст. Н. Н. Страхова (вышел лишь I т., СПб., 1876); Собр. сочин., под род. В. Саводника, М., 1915-1916 (14 выпусков); Стихотворения, М., 1915; Мои литературные и нравственные скитальчества, под ред. и о послесловием П. Сухотина, изд. К. Ф. Некрасова, М., 1915; А. А. Григорьев. Материалы для биографии, ред. В. Княжнина, П., 1917 (произведения, письма, документы); Поли. собр. сочин., под ред. В. Спиридонова, т. I, П., 1918.
II. Языков Н. (Н. Шелгунов), Пророк славянофильского идеализма, "Дело", 1876, IX; Венгеpов С. А., "Молодая редакция" "Москвитянина", "Вестник Европы", 1886, II; Саводник В., А. А. Григорьев (Сочинения Григорьева, М., 1915, т. I); Княжнин В., Ап. Григорьев-поэт, "Русская мысль", 1916, кн. V; Леpнеp H., Ст. в "Истории русской литературы XIX в.", изд. "Мир"; Гроссман Л., Основатель новой критики, сб. "Три современника", М., 1922; Бем А., Оценка А. Григорьева в прошлом и настоящем, "Русский исторический журнал", 1918, V; Сакулин П., Органическое мировосприятие, "Вестник Европы", 1915, VI; Его же, Русская литература и социализм, ч. 1, Гиз, 1924; Благой Д. Д., А. Блок и А. Григорьев, об. "О Блоке", "Никитинские субботники", М., 1929; Фpиче В. M., Ап. Григорьев, Ст. в "Истории русской критики", ред. Вал. Полянского, М., 1929, т. I; Рубинштейн Н., Ст. о Григорьеве в журн. "Литература и марксизм", кн. II, 1929.
III. "Библиографию о Григорьеве" (328 номеров) см. в указ. выше "Материалах", под ред. В. Княжнина, стр. 352-363 и у Владиславлева, Русские писатели, изд. 4-е, Л., 1924.
В. Фриче.
{Лит. энц.}
Григорьев, Аполлон Александрович
Лит. критик, эстетик, поэт. Род. в Москве. Окончил юрид. ф-т Моск. ун-та (1842). Библиотекарь и секретарь правления Моск. ун-та (1842-1844). В 1847 преподавал законоведение в Моск. гимназии. В 1850-1856 - критик в редакции "Москвитянина", чьи позиции были близки славянофильству. В 1857 в качестве наставника уехал за границу с семейством кн. Трубецких, где пробыл около двух лет. Был в Петербурге, затем в Оренбурге, преподавал в кадетском корпусе. Активно занимался лит. работой. Будучи нек-рое время близким к петрашевцам, Г. скоро отошел от идей утопического социализма. Утверждал, что произведение искусства является органическим продуктом эпохи и выражает жизнь "через посредство жизни художника". Как отмечает его биограф У.Гу-ральник (ФЭ), миссию художеств. творч. он видел не в "рабском служении" какой-либо идее, а в выявлении "вечных начал" жизни, к-рые лежат под видимыми, переменными и случайными явлениями. Считал, что внутр. закономерности искусства познаются лишь интуитивно. Основополагающими при этом становятся принципы симпатии и наития как начала всякой серьезной художеств. критики. Стремясь философски осмыслить осн. линию рус. литературы, Г. видел в произведениях Пушкина, Гоголя, Островского отражение разл. фаз столкновения двух типов - нац. и кастового, нар. и аристократического, хищного и смиренного, причем органичным для рус. нац. развития Г. считал тип нар. и смиренный.