Произведение гете страдания. Анализ романа «Страдания юного Вертера» (И

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Иоганн Гете
Страдания юного Вертера

© Перевод Н. Касаткиной. Наследники, 2014

© Примечания. Н. Вильмонт. Наследники, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

* * *

Я бережно собрал все, что удалось мне разузнать об истории бедного Вертера, предлагаю ее вашему вниманию и думаю, что вы будете мне за это признательны. Вы проникнетесь любовью и уважением к его уму и сердцу и прольете слезы над его участью.

А ты, бедняга, подпавший тому же искушению, почерпни силы в его страданиях, и пусть эта книжка будет тебе другом, если по воле судьбы или по собственной вине ты не найдешь себе друга более близкого.

Книга первая

4 мая 1771 г.

Как счастлив я, что уехал! Бесценный друг, что такое сердце человеческое? Я так люблю тебя, мы были неразлучны, а теперь расстались, и я радуюсь! Я знаю, ты простишь мне это. Ведь все прочие мои привязанности словно нарочно были созданы для того, чтобы растревожить мне душу. Бедняжка Леонора! И все-таки я тут ни при чем! Моя ли вина, что страсть росла в сердце бедной девушки, пока меня развлекали своенравные прелести ее сестрицы! И все же – совсем ли я тут неповинен? Разве не давал я пищи ее увлечению? Разве не были мне приятны столь искренние выражения чувств, над которыми мы частенько смеялись, хотя ничего смешного в них не было, разве я… Ах, да смеет ли человек судить себя! Но я постараюсь исправиться, обещаю тебе, милый мой друг, что постараюсь, и не буду, по своему обыкновению, терзать себя из-за всякой мелкой неприятности, какую преподносит нам судьба; я буду наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым. Конечно же, ты прав, мой милый, люди, – кто их знает, почему они так созданы, – люди страдали бы гораздо меньше, если бы не развивали в себе так усердно силу воображения, не припоминали бы без конца прошедшие неприятности, а жили бы безобидным настоящим.

Не откажи в любезности сообщить моей матери, что я добросовестно исполнил ее поручение и вскоре напишу ей об этом. Я побывал у тетки, и она оказалась вовсе не такой мегерой, какой ее у нас изображают. Это жизнерадостная женщина сангвинического нрава и добрейшей души. Я изложил ей обиды матушки по поводу задержки причитающейся нам доли наследства; тетка привела мне свои основания и доводы и назвала условия, на которых согласна выдать все и даже больше того, на что мы притязаем. Впрочем, я не хочу сейчас распространяться об этом; скажи матушке, что все уладится. Я же, милый мой, лишний раз убедился на этом пустячном деле, что недомолвки и закоренелые предубеждения больше вносят в мир смуты, чем коварство и злоба. Во всяком случае, последние встречаются гораздо реже.

А вообще живется мне здесь отлично. Одиночество – превосходное лекарство для моей души в этом райском краю, и юная пора года щедро согревает мое сердце, которому часто бывает холодно в нашем мире. Каждое дерево, каждый куст распускаются пышным цветом, и хочется быть майским жуком, чтобы плавать в море благоуханий и насыщаться ими.

Город сам по себе мало привлекателен, зато природа повсюду вокруг несказанно прекрасна. Это побудило покойного графа фон М. разбить сад на одном из холмов, расположенных в живописном беспорядке и образующих прелестные долины. Сад совсем простой, и с первых же шагов видно, что планировал его не ученый садовод, а человек чувствительный, искавший для себя радостей уединения. Не раз уже оплакивал я усопшего, сидя в обветшалой беседке – его, а теперь и моем любимом уголке. Скоро я стану полным хозяином этого сада; садовник успел за несколько дней привязаться ко мне, и жалеть ему об этом не придется.

10 мая

Душа моя озарена неземной радостью, как эти чудесные весенние утра, которыми я наслаждаюсь от всего сердца. Я совсем один и блаженствую в здешнем краю, словно созданном для таких, как я. Я так счастлив, мой друг, так упоен ощущением покоя, что искусство мое страдает от этого. Ни одного штриха не мог бы я сделать, а никогда не был таким большим художником, как в эти минуты. Когда от милой моей долины поднимается пар и полдневное солнце стоит над непроницаемой чащей темного леса и лишь редкий луч проскальзывает в его святая святых, а я лежу в высокой траве у быстрого ручья и, прильнув к земле, вижу тысячи всевозможных былинок и чувствую, как близок моему сердцу крошечный мирок, что снует между стебельками, наблюдаю эти неисчислимые, непостижимые разновидности червяков и мошек и чувствую близость всемогущего, создавшего нас по своему подобию, веяние вселюбящего, судившего нам парить в вечном блаженстве, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе, точно образ возлюбленной, – тогда, дорогой друг, меня часто томит мысль: «Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть в рисунок то, что так полно, так трепетно живет во мне, запечатлеть отражение моей души, как душа моя – отражение предвечного бога!» Друг мой… Но нет! Мне не под силу это, меня подавляет величие этих явлений.

12 мая

Не знаю, то ли обманчивые духи населяют эти места, то ли мое собственное пылкое воображение все кругом превращает в рай. Сейчас же за городком находится источник, и к этому источнику я прикован волшебными чарами, как Мелузина1
Мелузина – полуженщина-полурыба, персонаж из французской сказки, сложившийся еще в Средние века и из Франции перекочевавший в Германию и в скандинавские страны. Сказка о Мелузине упоминается Гёте в «Поэзии и правде». Позднее он назвал «Новой Мелузиной» одну из вставных новелл в «Годах странствий Вильгельма Мейстера».

И ее сестры. Спустившись с пригорка, попадаешь прямо к глубокой пещере, куда ведет двадцать ступенек, и там внизу из мраморной скалы бьет прозрачный ключ. Наверху низенькая ограда, замыкающая водоем, кругом роща высоких деревьев, прохладный, тенистый полумрак – во всем этом есть что-то влекущее и таинственное. Каждый день я просиживаю там не меньше часа. И городские девушки приходят туда за водой – простое и нужное дело, царские дочери не гнушались им в старину.

Сидя там, я живо представляю себе патриархальную жизнь2
…Я живо представил себе патриархальную жизнь и т. д. – Имеется в виду библейское предание о сватовстве прадеда Исаака (Книга Бытия, гл. 24).

: я словно воочию вижу, как все они, наши праотцы, встречали и сватали себе жен у колодца и как вокруг источников и колодцев витали благодетельные духи. Лишь тот не поймет меня, кому не случалось после утомительной прогулки в жаркий летний день насладиться прохладой источника!

13 мая

Ты спрашиваешь, прислать ли мне мои книги. Милый друг, ради бога, избавь меня от них! Я не хочу больше, чтобы меня направляли, ободряли, воодушевляли, сердце мое достаточно волнуется само по себе: мне нужна колыбельная песня, а такой, как мой Гомер, второй не найти. Часто стараюсь я убаюкать свою мятежную кровь; недаром ты не встречал ничего переменчивей, непостоянней моего сердца! Милый друг, тебя ли мне убеждать в этом, когда тебе столько раз приходилось терпеть переходы моего настроения от уныния к необузданным мечтаниям, от нежной грусти к пагубной пылкости! Потому-то я и лелею свое бедное сердечко, как больное дитя, ему ни в чем нет отказа. Не разглашай этого! Найдутся люди, которые поставят мне это в укор.

15 мая

Простые люди нашего городка уже знают и любят меня, в особенности дети. Я сделал печальное открытие. Вначале, когда я подходил к ним и приветливо расспрашивал о том о сем, многие думали, будто я хочу посмеяться над ними, и довольно грубо отмахивались от меня. Но я не унывал, только еще живее чувствовал, как справедливо одно давнее мое наблюдение: люди с определенным положением в свете всегда будут чуждаться простонародья, словно боясь унизить себя близостью к нему; а еще встречаются такие легкомысленные и злые озорники, которые для вида снисходят до бедного люда, чтобы только сильнее чваниться перед ним.

Я отлично знаю, что мы неравны и не можем быть равными; однако я утверждаю, что тот, кто считает нужным сторониться так называемой черни из страха уронить свое достоинство, заслуживает не меньшей хулы, чем трус, который прячется от врага, боясь потерпеть поражение.

Недавно пришел я к источнику и увидел, как молоденькая служанка поставила полный кувшин на нижнюю ступеньку, а сама оглядывалась, не идет ли какая-нибудь подружка, чтобы помочь ей поднять кувшин на голову. Я спустился вниз и посмотрел на нее.

– Помочь вам, девушка? – спросил я.

Она вся так и зарделась.

– Что вы, сударь! – возразила она.

– Не церемоньтесь!

Она поправила кружок на голове, и я помог ей. Она поблагодарила и пошла вверх по лестнице.

17 мая

Я завел немало знакомств, но общества по себе еще не нашел. Сам не понимаю, что во мне привлекательного для людей: очень многим я нравлюсь, многим становлюсь дорог, и мне бывает жалко, когда наши пути расходятся. Если ты спросишь, каковы здесь люди, мне придется ответить: «Как везде!» Удел рода человеческого повсюду один! В большинстве своем люди трудятся по целым дням, лишь бы прожить, а если остается у них немножко свободы, они до того пугаются ее, что ищут, каким бы способом от нее избавиться. Вот оно – назначение человека!

Однако народ здесь очень славный: мне крайне полезно забыться иногда, вместе с другими насладиться радостями, отпущенными людям, просто и чистосердечно пошутить за обильно уставленным столом, кстати устроить катанье, танцы и тому подобное; только не надо при этом вспоминать, что во мне таятся другие, без пользы отмирающие, силы, которые я принужден тщательно скрывать. Увы, как больно сжимается от этого сердце! Но что поделаешь! Быть непонятым – наша доля.

Ах, почему не стало подруги моей юности! Почему мне было суждено узнать ее! Я мог бы сказать: «Глупец! Ты стремишься к тому, чего не сыщешь на земле!» Но ведь у меня была же она, ведь чувствовал я, какое у нее сердце, какая большая душа; с ней я и сам казался себе больше, чем был, потому что был всем тем, чем мог быть. Боже правый! Все силы моей души были в действии, и перед ней, перед моей подругой, полностью раскрывал я чудесную способность своего сердца приобщаться природе. Наши встречи порождали непрерывный обмен тончайшими ощущениями, острейшими мыслями, да такими, что любые их оттенки, любые шутки носили печать гениальности. А теперь! Увы, она была старше меня годами и раньше сошла в могилу. Никогда мне не забыть ее, не забыть ее светлого ума и ангельского всепрощения!

На днях я встретился с неким Ф., общительным молодым человеком удивительно приятной наружности. Он только что вышел из университета, и хоть не считает себя мудрецом, однако думает, что знает больше других. Правда, по всему видно, что учился он прилежно: так или иначе, образование у него порядочное. Прослышав, что я много рисую и владею греческим языком (два необычных явления в здешних местах), он поспешил мне отрекомендоваться и щегольнул множеством познаний от Батте до Вуда, от Пиля до Винкельмана и уверил меня, что прочел из Зульцеровой3
Батте Шарль (1713–1780) – французский эстетик, автор «Рассуждений о изящной литературе и ее основах» (1747, 1750); Вуд Роберт (1716–1771) – шотландский археолог. Немецкий перевод его «Очерка о самобытном даровании и творчестве Гомера», сделанный Михаэлисом, вышел во Франкфурте анонимно в 1773 г. Гёте рецензировал его в журнале «Франкфуртские ученые записки» за 1773 г.; Де-Пиль Роже (1635–1709) – французский художник и искусствовед; Винкельман Иоганн Иоахим (1717–1768) – археологи искусствовед; основной его труд – «История искусства древности». Гёте написал о нем статью «Винкельман» (1805); Зульцер Иоганн Георг (1720–1779) – немецкий эстетик; первая часть его «Общей теории изящных искусств» вышла в 1771 г. Гёте написал о ней критическую статью в том же франкфуртском журнале со всей несдержанностью «бурного гения». Впоследствии он отзывался о Зульцере благосклоннее; Гейне Христиан Готлиб (1729–1812) – известный геттингенский филолог, историк античной литературы.

«Теории» всю первую часть до конца и что у него есть рукопись Гайне об изучении античности. Я все это принял на веру.

Познакомился я еще с одним превосходным, простым и сердечным человеком, княжеским амтманом. Говорят, душа радуется, когда видишь его вместе с детьми, а у него их девять; особенно превозносят его старшую дочь. Он пригласил меня, и я вскорости побываю у него. Живет он на расстоянии полутора часов отсюда в княжеском охотничьем доме, куда получил разрешение переселиться после смерти жены, потому что ему слишком тяжело было оставаться в городе на казенной квартире.

Кроме того, мне повстречалось несколько оригинальничающих глупцов, в которых все невыносимо, а несносней всего их дружеские излияния.

Прощай! Письмо тебе понравится своим чисто повествовательным характером.

22 мая

Многим уже казалось, что человеческая жизнь – только сон, меня тоже не покидает это чувство. Я теряю дар речи, Вильгельм, когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничены творческие и познавательные силы человека4
…когда наблюдаю, какими тесными пределами ограничена деятельность человека, и т. д. – В этом письме от 22 мая Вертер впервые высказывает мысль о самоубийстве, о добровольном выходе из этих ограничивающих человека тесных пределов.

Когда вижу, что всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель – продлить наше жалкое существование, а успокоенность в иных научных вопросах – всего лишь бессильное смирение фантазеров, которые расписывают стены своей темницы яркими фигурами и привлекательными видами. Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых, полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точно во сне улыбаясь миру.

Все ученейшие школьные и домашние учителя согласны в том, что дети не знают, почему они хотят чего-нибудь; но что взрослые не лучше детей ощупью бродят по земле и тоже не знают, откуда пришли и куда идут, точно так же не видят в своих поступках определенной цели, и что ими так же управляют при помощи печенья, пирожного и розог, – с этим никто не хочет согласиться, а по моему разумению, это вполне очевидно.

Спешу признаться тебе, помня твои взгляды, что почитаю счастливцами тех, кто живет не задумываясь, подобно детям, нянчится со своей куклой, одевает и раздевает ее и умильно ходит вокруг шкафа, куда мама заперла пирожное, а когда доберется до сладенького, то уплетает его за обе щеки и кричит: «Еще!» Счастливые создания! Хорошо живется и тем, кто дает пышные названия своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит их роду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания.

Благо тому, кто может быть таким! Но если кто в смирении своем понимает, какая всему этому цена, кто видит, как прилежно всякий благополучный мещанин подстригает свой садик под рай и как терпеливо даже несчастливец, сгибаясь под бременем, плетется своим путем и все одинаково жаждут хоть на минуту дольше видеть свет нашего солнца, – кто все это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек. И еще тем, что, при всей своей беспомощности, в душе он хранит сладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы, когда пожелает.

26 мая

Ты издавна знаешь мою привычку приживаться где-нибудь, находить себе приют в укромном уголке и располагаться там, довольствуясь малым. Я и здесь облюбовал себе такое местечко.

Приблизительно в часе пути от города находится деревушка, называемая Вальхейм5
Пусть читатель не трудится отыскивать названные здесь места; нам пришлось изменить стоявшие в оригинале подлинные названия. (Прим. автора.)

Она очень живописно раскинулась по склону холма, и когда идешь к деревне поверху, пешеходной тропой, перед глазами открывается вид на всю долину. Старуха, хозяйка харчевни, услужливая и расторопная, несмотря на годы, подает вино, пиво, кофе; а что приятнее всего – две липы своими раскидистыми ветвями целиком укрывают небольшую церковную площадь, окруженную со всех сторон крестьянскими домишками, овинами и дворами. Уютнее, укромнее я редко встречал местечко: мне выносят столик и стул из харчевни, и я посиживаю там, попиваю кофе и читаю Гомера.

Первый раз, когда я в ясный полдень случайно очутился под липами, площадь была совсем пустынна. Все работали в поле, только мальчуган лет четырех сидел на земле и обеими ручонками прижимал к груди другого, полугодовалого ребенка, сидевшего у него на коленях, так что старший как будто служил малышу креслом, и хотя черные глазенки его очень задорно поблескивали по сторонам, сидел он не шевелясь.

Меня позабавило это зрелище: я уселся на плуг, напротив них, и с величайшим удовольствием запечатлел эту трогательную сценку. Пририсовал еще ближний плетень, ворота сарая, несколько сломанных колес, все, как оно было расположено на самом деле, и, проработав час, увидел, что у меня получился стройный и очень интересный рисунок, к которому я не добавил от себя ровно ничего. Это укрепило меня в намерении впредь ни в чем не отступать от природы. Она одна неисчерпаемо богата, она одна совершенствует большого художника. Много можно сказать в пользу установленных правил, примерно то же, что говорят в похвалу общественному порядку. Человек, воспитанный на правилах, никогда не создаст ничего безвкусного и негодного, как человек, следующий законам и порядкам общежития, никогда не будет несносным соседом или отпетым злодеем. Зато, что бы мне ни говорили, всякие правила убивают ощущение природы и способность правдиво изображать ее! Ты скажешь: «Это слишком резко! Строгие правила только обуздывают, подрезают буйные побеги и т. д.»

Привести тебе сравнение, дорогой друг? Тут дело обстоит так же, как с любовью. Представь себе юношу, который всем сердцем привязан к девушке, проводит подле нее целые дни, растрачивает все силы, все состояние, чтобы каждый миг доказывать ей, как он беззаветно ей предан. И вдруг является некий филистер, чиновник, занимающий видную должность, и говорит влюбленному: «Милый юноша! Любить свойственно человеку, но надо любить по-человечески! Умейте распределять свое время: положенные часы посвящайте работе, а часы досуга – любимой девушке. Сосчитайте свое состояние, и на то, что останется от насущных нужд, вам не возбраняется делать ей подарки, только не часто, а так, скажем, ко дню рождения, к именинам и т. д.» Если юноша послушается, из него выйдет дельный молодой человек, и я первый порекомендую всякому государю назначить его в коллегию, но тогда любви его придет конец, а если он художник, то конец и его искусству. Друзья мои! Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком, потрясая ваши смущенные души? Милые мои друзья, да потому, что по обоим берегам проживают рассудительные господа, чьи беседки, огороды и клумбы с тюльпанами смыло бы без следа, а посему они ухитряются заблаговременно предотвращать опасность с помощью отводных каналов и запруд.

27 мая

Я вижу, что увлекся сравнениями, ударился в декламацию и забыл тебе досказать, что сталось дальше с ребятишками. Часа два просидел я на плуге, погрузившись в творческие раздумья, весьма бессвязно изложенные во вчерашнем моем письме. Вдруг в сумерки появляется молодая женщина с корзиной на руке, спешит к детям, которые за все время не шелохнулись, и уже издали кричит: «Молодец, Филипс!» Мне она пожелала доброго вечера, я поблагодарил, поднялся, подошел ближе и спросил, ее ли это дети. Она ответила утвердительно, дала старшему кусок сдобной булки, а малыша взяла на руки и расцеловала с материнской нежностью. «Я велела Филипсу подержать малыша, а сама пошла со старшим в город купить белого хлеба, сахара и глиняную миску для каши. (Все это виднелось в корзинке, с которой упала крышка.) Мне надо сварить Гансу (так звали маленького) супчик наужин; а старший мой, баловник, поспорил вчера с Филипсом из-за поскребышков каши и разбил миску». Я спросил, где же старший, и не успела она ответить, что он гоняет на лугу гусей, как он прибежал вприпрыжку и принес брату ореховый прутик. Я продолжал расспрашивать женщину и узнал, что она дочь учителя и что муж ее отправился в Швейцарию получать наследство после умершего родственника. «Его хотели обойти, – пояснила она, – даже на письма ему не отвечали, так уж он поехал сам. Только бы с ним не приключилось беды! Что-то ничего о нем не слышно». Я едва отделался от нее, дал каждому из мальчуганов по крейцеру, еще один крейцер дал матери, чтобы она из города принесла маленькому булку к супу, и на этом мы расстались.

Верь мне, бесценный друг, когда чувства мои рвутся наружу, лучше всего их волнение смиряет пример такого существа, которое покорно бредет по тесному кругу своего бытия, перебивается со дня на день, смотрит, как падают листья, и видит в этом только одно – что скоро наступит зима.

С того дня я стал часто бывать в деревушке. Дети совсем ко мне привыкли; когда я пью кофе, им достается сахар, за ужином я уделяю им хлеба с маслом и простокваши. В воскресенье они обязательно получают по крейцеру, а если меня нет после обедни, хозяйке харчевни раз навсегда приказано давать им монетки. Дети доверчиво рассказывают мне всякую всячину. Особенно же забавляет меня в них игра страстей, простодушное упорство желаний, когда к ним присоединяются другие деревенские ребятишки. Немало труда стоило мне убедить их мать, что они не беспокоят меня.

30 мая

Все, что я недавно говорил о живописи, можно, без сомнения, отнести и к поэзии; тут важно познать совершенное и найти в себе смелость выразить его словами – этим немногим сказано многое. Сегодня я наблюдал сцену, которую надо просто описать, чтобы получилась чудеснейшая в мире идиллия.

Ах, при чем тут поэзия, сцена, идиллия? Неужели нельзя без ярлыков приобщаться к явлениям природы?

Если ты после такого предисловия ждешь чего-то возвышенного, изысканного, то опять жестоко обманешься; такое сильное впечатление произвел на меня всего лишь крестьянский парень. Я, как всегда, буду плохо рассказывать, а ты, как всегда, найдешь, что я увлекаюсь. Родина этих чудес – снова Вальхейм, все тот же Вальхейм.

Целое общество собралось пить кофе под липами. Мне оно было не по душе, и я, выставив благовидный предлог, устранился от него. Крестьянский парень вышел из ближнего дома и стал починять тот самый плуг, который я срисовал на днях. Юноша понравился мне с виду, и я заговорил с ним, расспросил об его жизни; вскоре мы познакомились и, как всегда выходит у меня с такого рода людьми, даже подружились. Он рассказал мне, что служит в работниках у одной вдовы и она очень хорошо с ним обращается. Он так много говорил о ней и до того ее расхваливал, что я сразу понял – он предан ей телом и душой. По его словам, она женщина уже немолодая, первый муж дурно обращался с ней, и она не хочет больше выходить замуж; из рассказа его совершенно ясно было, что краше ее, милее для него нет никого на свете, что он только и мечтает стать ее избранником и заставить ее позабыть провинности первого мужа, но мне пришлось бы повторить все слово в слово, чтобы дать тебе представление о чистоте чувства, о любви и преданности этого человека. Мало того, мне нужен был бы дар величайшего поэта, чтобы охватить и выразительность его жестов, и звучность голоса, и затаенный огонь во взорах. Нет, никакими словами не описать той нежности, которой дышало все его существо: что бы я ни сказал, все выйдет грубо и нескладно. Особенно умилила меня в нем боязнь, что я неверно истолкую их отношения и усомнюсь в ее благонравии. Только в тайниках своей души могу я вновь прочувствовать, как трогательно он говорил о ее осанке, о ее теле, лишенном юной прелести, но властно влекущем и пленительном для него. В жизни своей не видел я, да и не воображал себе неотступного желания, пламенного страстного влечения в такой нетронутой чистоте.

Не сердись, если я признаюсь тебе, что воспоминание о такой искренности и непосредственности чувств потрясает меня до глубины души и образ этой верной и нежной любви повсюду преследует меня и сам я словно воспламенен ею, томлюсь и горю.

Постараюсь поскорей увидеть эту женщину, впрочем, если подумать, пожалуй, лучше воздержаться от этого. Лучше видеть ее глазами влюбленного; быть может, собственным моим глазам она предстанет совсем иной, чем рисуется мне сейчас, а зачем портить прекрасное видение?

История создания романа «Страдания молодого Вертера»

Трагической почвой, вскормившей "Страдания юного Вертера", был Вецлар, резиденция имперского суда, куда Гете прибыл в мае 1772 года по желанию отца, мечтавшего о блестящей юридической карьере сына. Записавшись адвокатом-практиком при имперском суде, Гете не заглядывал в здание судебной палаты. Вместо этого он посещал дом амтмана (то есть управляющего обширной экономией Тевтонского ордена), куда его влекло пылкое чувство к Шарлотте, старшей дочери хозяина, невесте секретаря ганноверского посольства Иоганна Кристиана Кесгнера, с которым Гете поддерживал доброприятельские отношения.

11 сентября того же 1772 года Гете, внезапно и ни с кем не простившись, покидает Вецлар, приняв решение вырваться из двусмысленной ситуации, в которой он очутился. Искренний друг Кесгнера, он увлекся его невестой, и та не осталась к нему равнодушной. Это знает каждый из трех, - отчетливее всех, пожалуй, трезвый и умный Кестнер, уже готовый вернуть Шарлотте данное ею слово. Но Гете, хотя и влюбленный, хотя и безумствующий, уклоняется от великодушной жертвы друга, которая и от него, Гете, потребовала бы ответной жертвы-отказа от абсолютной свободы, без которой он, бурный гений, не представлял себе своей только что начинавшей развертываться литературной деятельности - своей борьбы с убогой немецкой действительностью. С нею не мирился какой бы то ни было покой, какая бы то ни было устроенность жизни.

Горечь разлуки с прелестной девушкой, страдания юного Гете были неподдельны. Гете разрубил этот туго затянувшийся узел. "Он ушел, Кестнер! Когда вы получите эти строки, так знайте, что он ушел... - так писал Гете в ночь перед его бегством из Вецлара. - Теперь я один и вправе плакать. Оставляю вас счастливыми, но не перестану жить в ваших сердцах".

"Вертер", - говорил Гете в старости, - это тоже такое создание, которое я, подобно пеликану, вскормил кровью собственного сердца". Все это так, конечно, но еще не дает оснований видеть в Вертере всего лишь главу автобиографии, произвольно снабженную трагической развязкой-самоубийством вымышленного героя. Но Гете ни в малой мере не Вертер, как бы автор ни наделял героя своими душевно-духовными качествами, в том числе и собственным лирическим даром. Не стирает разности между писателем и героем романа и то, что "Страдания юного Вертера" так густо насыщены эпизодами и настроениями, взятыми из самой жизни, как она сложилась в период пребывания Гете в Вецларе; попали в текст романа и подлинные письма поэта, почти не измененные... Весь этот "автобиографический материал", более обильно представленный в "Вертере", чем в других произведениях Гете, все же оставался только материалом, органически вошедшим в конструкцию художественно-объективного романа. Иначе говоря, "Вертер" - свободный поэтический вымысел, а не бескрылое воссоздание фактов, не подчиненных единому идейно-художественному замыслу.

Но, не являясь автобиографией Гете, "Страдания юного Вертера" с тем большим основанием могут быть названы характерной, типической "историей его современника". Общность автора и его героя сводится, прежде всего, к тому, что и тот и другой - сыны дореволюционной Европы XVIII века, оба в равной мере втянуты в бурный круговорот новой мыслительности, порвавшей с традиционными представлениями, владевшими людским сознанием на протяжении средневековья вплоть до позднего барокко. Эта борьба с обветшалыми традициями мышления и чувствования охватила самые различные области духовной культуры. Все тогда подвергалось сомнению и пересмотру.

Гете долго носился с мыслью литературно откликнуться на все, что он переживал в Вецларе. Автор "Вертера" связывал начало работы над романом с моментом получения известия о самоубийстве Иерузалема, знакомого ему еще по Лейпцигу и Вецлару. Сюжет, по-видимому, в общих чертах сложился именно тогда. Но за писание романа Гете взялся только 1 февраля 1774 года. Написан был "Вертер" чрезвычайно быстро. Весной того же года он был уже закончен.

Из жизни, из своего расширившегося опыта Гете почерпал иные черты. Так, он присвоил голубоглазой Шарлотте черные глаза Максимилианы Брентано, рожденной фон Ларош, с которой он поддерживал во Франкфурте любовно-дружеские отношения; так привнес в образ Альберта непривлекательные черты грубого супруга Максимилианы.

Письма Вертера состоят не из одних горестных сетований. Из собственной потребности и идя навстречу пожеланиям Вильгельма, иные его письма носят повествовательный характер. Так возникли сцены, разыгрывавшиеся в доме старого амтмана. Или остросатирическое изображение спесивой аристократической знати в начале второй части романа.

"Страдания юного Вертера", как сказано, роман в письмах, жанр, характерный для литературы XVIII века. Но в то время, как в романах Ричардсона и Руссо общая повествовательная нить плетется целым рядом корреспондентов и письмо одного персонажа продолжает письмо другого, в "Вертере" все написано одной рукою, рукою заглавного героя (за вычетом приписки "издателя"). Это сообщает роману сугубую лиричность и монологичность, и это же дает возможность романисту шаг за шагом следовать за нарастанием душевной драмы злосчастного юноши.

«Страдания юного Вертера» — роман, определивший целое направление в литературе – сентиментализм. Многие творцы, вдохновленные его успехом, тоже начали отворачиваться от строгих догматов классицизма и сухого рационализма эпохи Просвещения. Их внимание заострилось на переживаниях слабых и отвергнутых людей, а не героев вроде Робинзона Крузо. Сам Гете чувствами читателей не злоупотреблял и пошел дальше своего открытия, исчерпав тему одним лишь произведением, которое прославилось на весь мир.

Писатель позволил себе отразить в литературе личные переживания. История создания романа «Страдания юного Вертера» уводит нас в автобиографические мотивы. Во время прохождения адвокатской практики в канцелярии имперского суда Вецлара Гете познакомился с Шарлоттой Буфф, ставшей прототипом Лотты С. в произведении. Автор создает противоречивого Вертера, чтобы избавиться от мучений, навеянных платонической любовью к Шарлотте. Самоубийство главного героя книги так же объяснимо смертью друга Гете Карла Вильгельма Иерузалема, который страдал от страсти к замужней женщине. Интересно, что сам Гете избавился от суицидальных мыслей, дав противоположную судьбу своему персонажу, тем самым, излечив себя творчеством.

Я написал Вертера, чтобы не стать Вертером

Первое издание романа вышло в 1774 году, и Гете становится кумиром читающей молодежи. Произведение приносит автору литературный успех, и он становится известным по всей Европе. Однако скандальная слава вскоре послужила причиной для запрета на распространение книги, которая провоцировала массу людей на самоубийства. Писатель и сам не подозревал, что его творение вдохновит читателей на столь отчаянный поступок, но факт остается фактом –суициды участились после выхода романа в свет. Несчастные влюбленные подражали даже способу, которым персонаж расправился с собой, что позволило американскому социологу Дэвиду Филлипсому назвать это явление «эффектом Вертера». До романа Гете литературные герои также сводили счеты с жизнью, но читатели не стремились им подражать. Причиной обратной реакции стала психология самоубийства в книге. В романе присутствует оправдание этого акта, которое объясняется тем, что таким образом молодой человек избавится от невыносимых мук. Для того чтобы приостановить волну насилия, автору пришлось написать предисловие, в котором он пытается убедить публику, что герой не прав и его поступок вовсе не выход из трудного положения.

О чем книга?

Сюжет романа Гете до неприличия прост, но этой книгой зачитывалась вся Европа. Главный герой Вертер страдает от любви к замужней Шарлотте С., и, понимая всю безнадежность своих чувств, он считает необходимым избавиться от мучений, выстрелив в самого себя. Читатели плакали над судьбой несчастного юноши, сочувствуя персонажу как самому себе. Несчастная любовь – не единственное, что приносило ему тяжелые душевные переживания. Он также страдает и от разлада с обществом, которое еще и напоминает ему о бюргерском происхождении. Но именно крах любви подталкивает его к самоубийству.

Главные герои и их характеристика

1. Вертер – хороший рисовальщик, поэт, он наделен большими знаниями. Любовь для него – торжество жизни. Поначалу встречи с Шарлоттой приносят ему счастье на некоторое время, но, поняв безнадежность своих чувств, он по-другому воспринимает окружающий мир и впадает в меланхолию. Герой любит природу, красоту и гармонию в ней, чего так не хватает утратившему естественность современному обществу. Иногда у него просыпаются надежды, но со временем мысли о самоубийстве все больше овладевают им. В последней встрече с Лоттой Вертер убеждает самого себя, что на небесах они будут вместе.
2. Не менее интересен образ Шарлотты С. в произведении. Знающая о чувствах Вертера, она искренне сочувствует ему, советует найти любовь и путешествовать. Она сдержана и спокойна, это наводит читателя на мысль, о том, что рассудительный Альберт, ее муж, подходит ей больше. Лотта небезразлична к Вертеру, однако она выбирает долг. Женский образ на то и женский, что слишком противоречив – можно почувствовать некое притворство со стороны героини и ее затаенное желание сохранить поклонника для себя.

Жанр и направление

Эпистолярный жанр (роман в письмах) – отличный способ продемонстрировать читателю внутренний мир главного героя. Таким образом, мы можем прочувствовать всю боль Вертера, буквально взглянуть на мир его глазами. Неслучайно роман относится к направлению сентиментализма. Зародившийся в XVIII веке сентиментализм, как эпоха, просуществовал недолго, однако успел сыграть значительную роль в истории и искусстве. Возможность свободно выразить свои чувства и есть главное достоинство направления. Немаловажную роль играет и природа, отражающая состояние персонажей.

Проблематика

• Тема неразделенной любви довольно актуальна и в наше время, хотя сейчас, конечно, трудно представить, что, читая «Страдания юного Вертера», мы будем плакать над этой книгой, как это делали современники Гете. Герой будто состоит из слез, сейчас даже хочется выжать его, как тряпку, дать ему пощечину и сказать: «Ты же мужчина! Соберись!», — но в эпоху сентиментализма читатели разделяли его горе и мучились вместе с ним. Проблема несчастной любви, безусловно, встает в произведении на первый план, и Вертер доказывает это, не скрывая своих эмоций.
• Проблема выбора между долгом и чувством так же имеет место быть в романе, ведь ошибочно будет утверждать, что Лотта не рассматривает Вертера как мужчину. Она испытывает к нему нежные чувства, хотела бы считать его братом, но предпочитает верность Альберту. Совсем неудивительно, что смерть друга Лотта и сам Альберт переживают тяжело.
• Автор поднимает также проблему одиночества. В романе природа идеализируется в сравнении с цивилизацией, поэтому Вертеру одиноко в фальшивом, нелепом и ничтожном обществе, которому не сравниться с естеством окружающего мира. Конечно, может герой выдвигает слишком завышенные требования к реальности, но сословные предрассудки в ней уж слишком сильны, поэтому человеку низкого происхождения приходится нелегко.

Смысл романа

Изложив свои переживания на бумаге, Гете спас себя от самоубийства, хотя признавался, что боялся перечитывать собственное произведение, чтобы вновь не впасть в ту жуткую хандру. Поэтому идея романа «Страдания юного Вертера», прежде всего, важна для самого писателя. Для читателя, безусловно, важным будет уяснить, что выход Вертера – не выход, и следовать примеру главного героя не нужно. Однако все равно нам найдется, чему поучиться у сентиментального персонажа – искренности. Он верен своим чувствам и чист в любви.

Интересно? Сохрани у себя на стенке!

«Мир убивает самых добрых, самых нежных и самых сильных без разбора. А если ты ни то, ни другое и не третье, то можешь быть уверен, что и твой черед настанет, только не так скоро.»

Э.Хемингуэй «Гертруда Стайн»

«Для поэта нет ни одного лица исторического, он хочет изобразить свой нравственный мир»

В воспоминаниях М.Шагинян описывает, как в юности испытала несчастную любовь и покушалась на самоубийство. Ее откачали и поместили на время в больницу. Ее няня, ища способ успокоить ее, говорила:»Ты взгляни, сколько здесь женщин. А где те мужчины, которые умирают от любви?»

«Страдания юного Вертера» — маленькая книжечка. Написав ее, двадцатипятилетний автор на следующий день «проснулся всемирно знаменитым».
«Вертером» зачитывались повсюду. И в Германии, и во Франции, и в России. Ее брал с собой в египетский поход Наполеон Бонапарт.

«Действие этой повести было велико, можно сказать громадно, главным образом потому, что она пришлась ко времени, как достаточно одного клочка тлеющего трута, чтобы взорвать большую мину, так и здесь взрыв, происшедший в читательской среде был так велик потому, что юный мир сам уже подкопался под свои устои». (В.Белинский)

Про что же эта книжка? Про любовь? Про страдания? Про жизнь и про смерть? Про личность и общество? И про то, и про другое, и про третье.

Но что же вызвало такой небывалый интерес к ней? Внимание к внутреннему миру человека. Создание объемного образа героя. Деталировка изображения, психологизм, глубина проникновения в характер. Для 18 века — все это было впервые. (То же самое происходило в живописи того времени. От локального письма Джотто — к деталировке голландцев, где виден каждый лепесток, капля на руке, нежность улыбки.)

«Страдания юного Вертера» был большим шагом в сторону реализма, как в немецкой, так и в общеевропейской литературе 18 века. Уже одни зарисовки бюргерского семейного быта (Лотта в окружении своих сестер и братьев) казались тогда откровением: ведь вопрос достойно ли мещанство быть предметом художественного отображения только решался. Еще более волновало умы изображение чванливого дворянства в романе.

Эпистолярный жанр, в котором написан роман, — одна из составных успеха и интереса к роману. Роман в письмах юноши, который умер от любви. От одного этого у читателей (а особенно у читательниц) того времени дух захватывало.

Гете в старости писал о романе:»Вот создание, которое я вскормил кровью собственного сердца. В него вложено так много внутреннего, взятого из моей собственной души, перечувствованного и передуманного…»
Действительно, в основу романа легла личная душевная драма писателя. В
Вецлере разыгрался несчастный роман Гете с Шарлоттой Буфф (Кестнер).
Искренний друг ее жениха, Гете любил ее, и Шарлотта, хоть и отвергшая его любовь, не оставалась к нему равнодушна. Это знали все трое. Однажды
Кестнер получил записку:»Он ушел, Кестнер, когда вы получите эти строки, знайте, что он — ушел…»

Исходя из собственного сердечного опыта и вплетая в свои переживания историю самоубийства другого несчастного любовника — секретаря брайншвейгского посольства при Вейцлерской судебной палате, молодого
Иерузалема, Гете и создал «Страдания юного Вертера».

«Я бережно собрал все, что мне удалось разузнать об истории бедного
Вертера…» — писал Гете, и был уверен, что читатели «проникнутся любовью и уважением к его уму и сердцу, и прольют слезы над его участью.»

«Бесценный друг, что такое сердце человеческое? Я так люблю тебя. Мы были неразлучны…а теперь мы расстались…» Гете создавал свои работы в русле так чтимых им философских построений Руссо и в особенности Гердера. В силу собственного художественного мироощущения и преломляя мысли Гердера в своем творчестве, он писал и стихи, и прозу не иначе, как «от полноты чувства» («чувство — это все»).

Но его герой гибнет не только от несчастной любви, но и от разлада с обществом, окружающим его. Этот конфликт «обычен». Он свидетельствует о необычности, незаурядности человека. Без конфликта нет героя. Сам герой создает конфликт.

Некоторые критики видят основную причину самоубийства Вертера в его непримеримом разладе со всем буржуазно-аристократическим обществом, а его несчастную любовь расценивают лишь как последнюю каплю, подтвердившую его решение покинуть этот мир. Я никак не могу согласиться с этим утверждением.
Мне кажется, что роман нужно рассматривать прежде всего как лирическое произведение, в котором происходит трагедия сердца, любви, пусть даже разделенной, но не сумевшей соединить влюбленных. Да, принимать во внимание разочарование Вертера в обществе, неприятие им этого общества, непонятость его самого, а отсюда — трагедию одиночества личности в обществе, несомненно, надо. Но не стоит забывать, что причиной самоубийства становится все-таки безнадежная любовь Вертера к Лотте. Действительно,
Вертер вначале разочаровывается в обществе, а не в жизни. И не разделять этого мнения нельзя. То, что он стремится порвать свои отношения с чуждым ему и презираемым им обществом, еще не говорит о том, что он не видит никакого смысла и радости в жизни. Ведь он способен радоваться природе, общению с людьми, которые не надевают масок и ведут себя естественно. Его отрицание общества исходит не из осознанного протеста, а из чисто эмоционального-духовного неприятия. Это не революция, а юношеский максимализм, стремление к добру, логике мира, свойственный в юности, пожалуй, всем, поэтому не стоит преувеличивать его критики общества. Вертер не против общества, как социума, а против его форм, входящих в противоречие с естественностью молодой души.

В трагедии Вертера первично любовное, а общественное вторично. С каким чувством он, еще в первых своих письмах, описывает окружающую его местность, природу:»Душа моя озарена неземной радостью, как эти весенние утра, которыми я наслаждаюсь от всего сердца. Я совсем один и блаженствую в этом краю, словно созданный для таких, как я. Я так счастлив, мой друг, так упоен ощущением покоя…Часто меня томит мысль: «Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть в рисунок то, что так полно, что так трепетно живет во мне, дать отражение моей души, как душа моя — отражение предвечного бога!»

Он пишет, что то ли «обманчивые духи, то ли собственное пылкое воображение» все кругом превращает в рай. Согласитесь, очень трудно назвать
Вертера человеком, разочаровавшимся в жизни. Полная гармония с природой и самими собой. О каком самоубийстве здесь можно говорить? Да, он оторван от общества. Но ведь он же не тяготится этим, это уже в прошлом. Не найдя понимания в обществе, видя его бесчисленные пороки, Вертер отказывается от него. Общество дисгармонично для Вертера, природа — гармонична. В природе он видит красоту и гармонию, а также во всем том, что не утратило своей естественности.

Любовь к Лотте делает Вертера счастливейшим из людей. Он пишет
Вильгельму:»Я переживаю такие счастливые дни, которые Господь приберегает для своих святых угодников, и что бы со мной не случилось, я не посмею сказать, что не познал радостей, чистейших радостей жизни.» Любовь к Лотте возвышает Вертера. Он наслаждается счастьем общения с Лоттой, природой. Он счастлив осознавать, что нужен ей, ее братьям и сестрам. Мысли о ничтожности общества, одолевавшие его когда-то, совсем не омрачают его безграничного счастья.

Только после приезда Альберта, жениха Лотты, Вертер осознает, что навсегда теряет Лотту. А теряя ее, он теряет ВСЕ. Критический взгляд
Вертера на общества не мешает ему жить, и только крах любви, тупик
«душевный и любовный» ведет его к концу. Часто в критических статьях Лотту называют единственной отрадой Вертера. По-моему, это не совсем верно.
Лотта, любовь Вертера к ней, сумела наполнить всю его душу, весь его мир.
Она стала для него не единственной отрадой, а ВСЕМ! И тем трагичнее ожидающая его участь.

Вертер понимает, что должен уехать. Он не в силах смотреть на счастье
Альберта и рядом с ним еще острее ощущать свои страдания. Вертер с болью в сердце принимает решение уехать, надеясь если не на исцеление, то хотя бы на заглушение боли. Отбросив на время свое убеждение о бессмысленности всякой деятельности в подобном обществе, он поступает на службу в посольство, в надежде, что хотя бы работа принесет мир и покой его душе. Но его ожидает горестное разочарование. Все то, что он прежде наблюдал со стороны и осуждал — аристократическое чванство, эгоизм, чинопочитание — сейчас обступило его страшной стеной.

После оскорбления в жоме графа фон К. он оставляет службу. Зараженное общество не может стать лекарством от мучающей его страсти. (А может ли быть такое лекарство вообще? Тем более, для такого тонкого и чуткого человека, как Вертер.) Общество, наоборот, как яд отравляет душу Вертера. И вот, пожалуй, только здесь можно обвинить общество в прямой причастности к самоубийству Вертера. Нельзя забывать о том, что Вертера не следует рассматривать как реального человека и индентифицировать с самим Гете.
Вертер — литературный образ, и поэтому рассуждать о том, как бы сложилась его судьба, если бы он видел нужность своей деятельности для общества, по- моему невозможно. Итак, общество не способно дать ему ни счастья, ни хотя бы спокойствия. Вертер не может погасить пламя любви к Лотте. Он по- прежнему страдает, страдает безмерно. Вот тогда-то к нему и начинают приходить мысли о самоубийстве. В его письмах Вильгельму уже нет ни света, ни радости, они становятся все мрачнее. Вертер пишет:»Почему то, что составляет счастье человека, должно вместе с тем быть источником страданий?
Могучая и горячая моя любовь к живой природе, наполнявшая меня таким блаженством, превращавшая для меня в рай весь окружающий мир, теперь стала моим мучением и, точно жестокий демон, преследует меня на всех путях…
Передо мной словно поднялась завеса и зрелище бесконечной жизни превратилось для меня в бездну вечно отверстой могилы».

Читая о страданиях Вертера, невольно задаешься вопросом — что такое для него любовь? Для Вертера это счастье. Он хочет бесконечного купания в нем. Но ведь счастье — это порой мгновения. А любовь — это и блаженство, и боль, и мука, и страдание. Он не может выдержать такого душевного напряжения.

Вертер возвращается к Лотте. Он сам осознает, что с неумолимой быстротой движется к бездне, но другого пути не видит. Несмотря на всю обреченность своего положения, иногда в нем просыпается надежда:»Во мне поминутно происходят какие-то перемены. Порой жизнь снова улыбается мне, увы! Лишь на миг!…» Вертер все более становится похожим на безумца. Его встречи с Лоттой несут ему и счастье, и неумолимую боль:»Едва я загляну в ее черные глаза, как мне уже лучше…»»Как я страдаю! Ах, неужто люди бывали так несчастливы до меня?»

Мысль о самоубийстве все больше завладевает Вертером и он все больше думает о том, что это единственный способ избавиться от своих страданий. Он сам как бы убеждает себя в необходимости этого поступка. Об этом явно свидетельствуют его письма Вильгельму:»Бог свидетель, как часто ложусь я в постель с желанием, а порой и с надеждой никогда не проснуться, утром я открываю глаза, вижу солнце и впадаю в тоску.» 8 декабря.

«Нет, нет, мне не суждено прийти в себя. На каждом шагу я сталкиваюсь с явлениями, которые выводят меня из равновесия. И сегодня! О рок! О люди!»
1 декабря.

«Я погибший человек! Ум мой мутится, уже неделю я сам не свой, глаза полны слез. Мне повсюду одинаково плохо и одинаково хорошо. Я ничего не хочу, ничего не прошу. Мне лучше уйти совсем.» 14 декабря.

Еще до последней встречи с Лоттой, Вертер принимает решение о самоубийстве:»О как мне покойно от того, что я решился.»

В последней встрече с Лоттой Вертер твердо убеждается в том, что она любит его. И теперь ничего уже не страшит его. Он полон надежд, он уверен, что там, на небесах, они с Лоттой соединятся и «в объятиях друг друга пребудут навеки перед лицом предвечного.» Так Вертер погибает из-за своей трагической любви.

Размышления о самоубийстве в романе Гете появляются еще задолго до того, как его герою приходит мысль покончить с собой. Это происходит тогда, когда Вертеру попадаются на глаза пистолеты Альберта. В разговоре Вертер ради шутки приставляет пистолет к виску, на что Альберт реагирует крайне отрицательно:»Даже представить себе не могу, как это человек способен дойти до такого безумия, чтобы застрелиться: самая мысль противна мне.» На это
Вертер возвражает ему, что нельзя осуждать самоубийцу, не зная причин такого решения. Альберт говорит, что ничто не может оправдать самоубийцу, тут он строго придерживается церковной морали, утверждая, что самоубийство
— это несомненная слабость: куда легче умереть, чем стойко сносить мученическую смерть. Совершенно иное мнение на этот счет у Вертера. Он говорит о пределе человеческих душевных сил, сравнивая его с пределом человеческой природы:»Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет. Значит вопрос не в том, силен он или слаб, а может ли он претерпеть меру своих страданий, все равно душевных или физических сил и, по-моему, так же дико говорить: тот трус, кто лишает себя жизни, — как и называть трусом человека, умирающего от злокачественной лихорадки.» Смертельную болезнь человека, его физическое истощение Веретер переносит в духовную сферу. Он говорит
Альберту:»Посмотри на человека с его замкнутым внутренним миром: как действуют на него впечатления, как навязчивые мысли пускают в нем корни, пока все растущая страсть не лишит его всякого самообладания и не доведет до гибели.» Вертер считает, что решиться на самоубийство может, несомненно, только сильный человек, и он сравнивает с взбунтовавшимся и разорвавшим цепи народом.

Как же все-таки сам Гете относился к самоубийству? Безусловно, он относился к своему герою с большой любовью и сожалением. (Ведь во многом
Вертер — он сам). В предисловии он призывает тех, кто подпал «тому же искушению, почерпнуть силы в его страданиях». Он ни в коем случае не осуждает поступка Вертера. Но в то же время, по-моему, он и не считает самоубийство поступком смелого человека. Хотя он и не выносит никаких окончательных вердиктов в романе, а излагает две точки зрения, можно предположить (основываясь на его собственной судьбе), что для него участь
Вертера была одной из возможных. Но он выбрал жизнь и творчество. Ведь
Гете, кроме счастливой и несчастливой любви, знал еще муку и радость написания строки.

Мотив любви в творчестве Гете не прекращался никогда, как и сама любовь. Помимо того, он все время возвращался к своим юным любовным историям. Ведь «Фауста» он написал, будучи уже далеко не молодым человеком, а Маргарита во многом была отражением Фридерики Брион, которую он любил в юности и на которой в свое время боялся жениться, потому что не хотел поступиться своей свободой (отсюда трагедия Маргариты в «Фаусте»). Так что для него любовь и молодость были «мотором» творчества. Ведь когда кончается любовь, кончается творчество.

Не случайно поэты стреляются после тридцати. Лиля Брик писала:»Володя не знал, как он сможет жить не молодым.» (Конечно же, дело не только в возрасте, сколько в молодости души и сохранении энергии любви. Сам Гете последний раз влюбился, по сведениям его биографов, в 74 года в семнадцатилетнюю девушку). Самоубийством может кончать жизнь тот, у кого кончилась эта энергия любви, и кто не поэт. Над кем не висит божественный дар выплеснуть все это в строки.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Гете «Страдания юного Вертера» БВЛ, Москва, 1980 г.

И.Миримский «О немецких классиках» Москва, 1957 г. его статья «Страдания юного Вертера» вступ. статья к роману Георга
Лукача, 1939 г.

В.Белинский «О Гете» Собр.соч. 3 том. Гослитиздат, М., 1950 г.

Вильмант «Гете» ГИХЛ., 1956 г.

А.Пушкин ПСС, т.7, Ак.наук СССР, М., 1949 г.

С первых же страниц романа читатель оказывает­ся вовлеченным во внутренний мир героя, проникает­ся глубочайшей симпатией к нему и становится пове­ренным его переживаний. Письма Вертера другу вос­принимаются так, как если бы они были написаны нам, каждому из нас.

«Страдания юного Вертера» - самое интимное про­изведение Гете. Мы, конечно, понимаем, что герой - вымышленное лицо, но за ним видится сам Гете; нам ясно, что надо самому пережить подобное, иначе автор не мог бы с таким чувством выразить происходящее в душе героя.

Невольно отождествляя Гете с Вертером, едва ли не каждый читатель ощущает, что переживания героя свойственны и нам. Другие герои Гете интересны, вы­зывают восхищение, но на них мы всегда смотрим более или менее со стороны. Вертер входит в наши души как часть нас самих.

Уже краткое предуведомление «издателя» писем призывает читателя проникнуться уважением к уму и сердцу героя и пролить слезы над его участью, а за­тем сразу следуют письма героя, чарующие своим задушевным тоном. Автор этих писем без оглядки, полностью раскрывает свое сердце. Шаг за шагом рас­сказывает он, как прибыл в маленький городок; мы узнаем о смятении, владеющем его душой после какой-то сложной любовной истории, когда он бежал от двух девушек, увлеченных им, слышим о его жажде одиночества; вместе с ним любуемся окружающей природой, затем наступает роковой момент в его судь­бе - он встречается с дочерью местного чиновника Лоттой и влюбляется в нее.

В немногих штрихах Вертер передает облик пре­лестной девушки и, главное, с такой выразительностью говорит о своем чувстве к ней, что строки книги пробуждают в каждом читающем воспоминание о его собственной самой большой любви в моло­дости.

Вертеру не суждено обрести взаимность. Лотта помолвлена, ее жених Альберт достойный молодой человек. Правда, он иного склада, чем Вертер, лишен его тонкой чувствительности, не столь мечтателен, но зато практичен и обеими ногами крепко стоит на земле.

Поняв безнадежность своей страсти, Вертер поки­дает город, становится чиновником при дипломатиче­ской миссии маленького государства, но не находит утешения в службе, которая связана для него не толь­ко с бессмысленной работой, но и с унизительным положением, ибо он, как бюргер, человек низшего со­словия, чужой в аристократической среде, хотя умом и талантами превосходит тех, кто выше его по соци­альному положению.

Решив вернуться в городок, он находит Лотту уже замужем за Альбертом. Страсть его от этого не гас­нет, а еще более возрастает, становится болезненной. Продолжая встречаться с любимой, которая располо­жена к нему дружески, Вертер однажды в порыве чувства заключает ее в объятия; хотя она горячо от­вечает на его поцелуй, рассудок заставляет ее опо­мниться, и она запрещает ему видеться с нею. В отчая­нии Вертер кончает самоубийством, стреляясь из пи­столета, одолженного им у Альберта.

Если на протяжении большей части рассказа чи­татель узнает о происходящем из писем Вертер а, то к концу повествование ведется от имени неназванно­го «издателя» писем, героя. Здесь изложение стано­вится более сухим, но временами даже «издатель» не в состоянии удержаться от эмоциональных выраже­ний, когда речь заходит о чувствах, волновавших Вер-тера.

В автобиографии Гете подал повод думать, будто «Страдания юного Вертера» были написаны им под непосредственным впечатлением его неудачной любви к Шарлотте Буфф, с которой он познакомился вскоре после приезда в Вецлар в 1772 году. Любовь к Лотте длилась всего около четырех месяцев, с июня по сен­тябрь этого года. По его собственному признанию, он не скрывал свою страсть, но поведение Шарлотты и ее жениха убедило его, что «с этим приключением надо покончить», и он «решил уехать по доброй воле», прежде чем его прогонят «невыносимые обстоятельст­ва» (3, 468).

Гете рассказал в мемуарах, что одно время он но­сился с мыслью о самоубийстве, но потом «отбросил свою дурацкую ипохондрию и решил - надо жить. Чтобы с достаточной бодростью осуществить это на­мерение, мне, однако, нужно было справиться с некоей поэтической задачей: высказать все свои чувства, мысли и мечтания касательно упомянутого отнюдь не маловажного предмета (то есть самоубийства. - А. А.). Для этой цели я собрал воедино все элементы, уже несколько лет не дававшие мне покоя, и постарался с полной ясностью представить себе случаи, более других меня угнетавшие и тревожившие; но все они упорно не отливались в форму: мне недоставало со­бытия - фабулы, в которой я мог бы их воплотить. Внезапно я услышал о смерти Иерузалема, и сра­зу за первой вестью пришло точнейшее и подробней­шее описание рокового события. В это же самое мгно­вение созрел план «Вертера»; составные части целого устремились со всех сторон, чтобы слиться в плотную массу... Удержать редкостную добычу, отчетливо уви­деть перед собой произведение со столь значительным и многообразным содержанием, разработать его во всех частях мне было тем важнее, что я опять попал в весьма досадное и еще более безнадежное, чем в Вецларе, положение» (3, 494).

Это признание раскрывает, как складывался замысел «Страданий юного Вертера». Все в романе осно­вано на подлинных фактах, на личных переживаниях Гете, на истории Иерузалема, на наблюдениях над окружающими. «Многообразие», о котором говорит Гете, имеет в виду не внешние события - их совсем немного в романе,- а чувства, настроения, интересы - словом, духовный мир героя, изображение которого составляет главное содержание «Страданий юного Вер­тера».

В рассказе Гете дело выглядит так, будто неудачная любовь к Шарлотте, любовь к еще одной женщине и самоубийство Иерузалема следовали непосредст­венно друг за другом. Между тем все обстояло не­сколько иначе.

Гете расстался с Шарлоттой и ее мужем, Кестнером в сентябре 1772 года. Той же осенью он позна­комился с семьей писательницы Софи Ларош и воспы­лал нежными чувствами к ее семнадцатилетней дочери Максимилиане (близкие называли ее Максе). 30 ок­тября покончил самоубийством Иерузалем. В январе 1774 года Максе была выдана за купца Брентано. Брак оказался несчастливым. Гете часто бывал в ее доме, мужу это весьма не понравилось, и он изгнал поклон­ника своей жены.

Твердо установлено, что Гете принялся за созда­ние романа в феврале 1774 года и через четыре недели завершил его. Таким образом, прошло года полтора после смерти Иерузалема, прежде чем Гете начал пи­сать свое произведение, а история с Максимилианой произошла как раз в начале 1774 года; тогда и был создан роман.

Вопроса о хронологии событий не стоило бы ка­саться ради того, чтобы исправить неточность в рас­сказе Гете. Важнее другое. Несмотря на кажущееся прямое соответствие между Гете и его героем, на са­мом деле «Страдания юного Вертера» - отнюдь не автобиографический рассказ и не исповедь, хотя ро­ман нередко производит именно такое впечатление.

Как подлинный художник, Гете профильтровал свой жизненный опыт, соединил две любовные исто­рии в одну, наделил героя некоторыми своими чертами и переживаниями, но внес в его характер и черты несвойственные себе, взяв их у Иерузалема.

Внешняя канва событий близка к тому, как разви­вались отношения между Шарлоттой Буфф и Гете, но не случайно и она, и Кестнер были обижены и раздражены, когда прочитали «Страдания юного Вер­тера»: им показалось, что Гете исказил отношения между ними тремя; эти люди, подобно многим чи­тателям, видели в романе просто изложение того, что было в действительности. Гете с трудом успокоил их обещанием исправить «неточности» во втором издании. Но он не скоро принялся за эту работу. Лишь в 1787 году, тринадцать лет спустя и через двенадцать лет после того, как он поселился в Веймаре, Гете кое-что изменил в романе, но, конечно, не столько ради друзей, сколько из-за того, что многое изменилось в нем самом и он захотел произвести изменения в сти­ле, композиции и характеристиках персонажей. Из языка романа исчезла намеренная неправильность ре­чи, характерная для стиля «бури и натиска»; была смягчена характеристика Альберта; введена история работника, совершившего убийство из ревности. Но, пожалуй, главное состояло в том, что рядом штрихов Гете сделал повествование более объективным, тогда как в первом варианте почти все было показано так, как оно виделось Вертеру.

Второй вариант стал каноническим, так как Гете включил его в собрание своих сочинений. С тех пор читатели знакомятся с первым романом Гете не со­всем в том виде, в каком он буквально потряс совре­менников. Но изменения не были столь радикальными, чтобы лишить роман той страсти, непосредственности, того ощущения молодости, которые пронизывают этот самый лиричный из романов Гете. Мы рассматриваем роман в том виде, в каком Гете его оставил на суд поколений в годы зрелости.

Сила любви, поднимающейся на самую вершину страсти, нежная, ранимая душа, восхищение природой, тонкое чувство красоты - эти черты Вертера являются общечеловеческими, и они сделали его одним из лю­бимейших героев мировой литературы. Но не только они.

Близок Вертер многим людям и своими страдания­ми, своей неудовлетворенностью. Особенно людям молодым, ибо они, подобно ему, крайне остро и тяжело переживают неудачи и мучаются, когда жизнь не оправдывает их ожиданий.

Если этим Вертер подобен многим, то в другом он герой того склада, какой был особенно близок самому Гете. Хотя Вертер во многом похож на интеллигент­ных молодых бюргеров 1770-х годов, вместе с тем он наделен качеством совершенно гетевским. У Вертера мирообъемлющая душа. Он глубоко ощущает свою связь со вселенной. Ему равно близки небеса с их могучими стихиями, и муравей, ползущий в траве, и даже камень, валяющийся на дороге. Таково кореня­щееся в самых глубинах души его мироощущение. Всеми фибрами, кончиками нервов ощущает Вертер мировую жизнь.

Он человек чувства, у него есть своя религия, и в этом он подобен самому Гете, который с юных лет воплощал свое меняющееся мироощущение в создан­ных его воображением мифах. Вертер верит в бога, но это совсем не тот бог, которому молятся в церквах. Его бог - это незримая, но постоянно ощущаемая им душа мира. Верование Вертера близко к гетевскому пантеизму, но не полностью сливается с ним и не мо­жет слиться, ибо Гете не только чувствовал мир, но и стремился познать его. Вертер - это наиболее пол­ное воплощение того времени, которое получило на­звание эпохи чувствительности.

Средствами своего искусства Гете сделал так, что история любви и мук Вертера сливается с жизнью всей природы. Хотя по датам писем Вертера видно, что от встречи с Лоттой до смерти проходит два года, Гете сжал время действия, и сделал это так: встреча с Лот­той происходит весной, самое счастливое время люб­ви Вертера - лето; самое мучительное для него начи­нается осенью, последнее предсмертное письмо он на­писал Лотте 21 декабря. Так, подобно мифическим героям первобытных времен, в судьбе Вертера отра­жаются расцвет и умирание, происходящие в природе.

Пейзажи в романе постоянно намекают на то, что судьба Вертера выходит за рамки обычной истории неудачной любви. Она проникнута символичностью, и широкий вселенский фон его личной драмы придает ей поистине трагический характер.

На наших глазах развивается сложный процесс душевной жизни героя. Сколько радости, жизнелюбия, наслаждения красотой и совершенством мироздания звучит в удивительном по своему лиризму письме от 10 мая, в котором Вертер описывает, как он, лежа в высокой траве, наблюдает тысячи всевозможных былинок, червяков и мошек; в этот миг он чувствует «близость всемогущего, создавшего нас по своему по­добию, веяние вселюбящего, судившего нам парить в вечном блаженстве...» (6, 10).

Но вот Вертер начинает сознавать безнадежность своей любви к Лотте, и меняется его мироощущение. 18 августа он пишет: «Могучая и горячая любовь моя к живой природе, наполнявшая меня таким блажен­ством, превращая для меня в рай весь окружающий мир, теперь стала моим мучением... зрелище бесконеч­ной жизни превратилось для меня в бездну вечно от­верстой могилы» (6, 43, 44).

Предвестием катастрофы полна одна из декабрь­ских ночей, когда из-за оттепели река вышла из бе­регов и затопила ту самую долину, которую Вертер так вдохновенно описал в письме 10 мая: «Страшно смотреть сверху с утеса, как бурлят при лунном свете стремительные потоки, заливая все вокруг; рощи, поля и луга и вся обширная долина - сплошное море, бу­шующее под рев ветра!.. Стоя над пропастью, я про­стирал руки, и меня влекло вниз! Вниз! Ах, какое бла­женство сбросить туда вниз мои муки, мои страдания!»

Божество, казавшееся Вертеру раньше таким бла­гим, дарящим одну лишь радость, преобразилось в его глазах. «Отец мой, неведомый мне! Отец, раньше за­полнявший всю мою душу и ныне отвративший от меня свой лик! Призови меня к себе!» (6, 75) -вос­клицает Вертер, для которого небеса стали обителью

Так Вертер становится первым провозвестником мировой скорби в Европе, задолго до того, как ею проникнется значительная часть романтической лите­ратуры.

Причина мук и глубокой неудовлетворенности Вер­тера жизнью не только в несчастной любви. Пытаясь излечиться от нее, он решает попробовать силы на государственном поприще, но, как бюргеру, ему могут предоставить только скромный пост, никак не соот­ветствующий его способностям. Формально его рабо­та - чисто секретарская, но фактически он должен думать и составлять деловые бумаги за своего шефа. Посланник, при котором, состоит Вертер,-педантич­ный дурак, «вечно недоволен собой, а потому и на него ничем не угодишь. У меня работа спорится, и пишу я сразу набело. А он способен возвратить мне бумагу и сказать: «Недурно, но посмотрите-ка еще раз - всегда можно найти более удачное выражение и более правильный оборот» (6, 52). Сам он, конечно, ни на что не способен, но от подчиненного требует совершенства.

Раздраженный молодой человек уже собрался было подать в отставку, однако его отговорил и приободрил министр. Он, по словам Вертера, отдал «должное юно­шескому задору, проглядывающему в моих сумасброд­ных ] идеях о полезной деятельности, о влиянии на других и вмешательстве в важные дела», но предложил эти идеи «смягчить и направить по тому пути, где они найдут себе верное применение и окажут плодотвор­ное действие!» (6, 56 - 57). Даже умерив пыл, Вертер все же не смог ничего осуществить. Произошел инци­дент, положивший конец его неудачно начавшейся службе.

Граф К., оказывавший ему покровительство, пригла­сил его к себе на обед. То была высокая честь для скромного чиновника и бюргера. Ему следовало после обеда удалиться, дабы не мешать аристократическому обществу, собравшемуся для времяпрепровождения, но он этого не сделал. Тогда граф оказался вынужден­ным сказать ему об этом, то есть, попросту говоря, выгнать Вертера, одновременно, впрочем, прося его извинить «наши дикие нравы» (б, 58). Слух о проис­шествии мгновенно распространился по городу, и до Вертера дошло, что о нем говорят: «Вот до чего до­водит заносчивость, когда люди кичатся своим ни­чтожным умишком и считают, что им все дозволено» (6, 59).

Оскорбленный Вертер покидает службу и уезжает в родные места. Он вспоминает там юность, и им овладевают горестные мысли: «Тогда, в счастливом неведении, я рвался в незнакомый мне мир, где чаял найти столько пищи для сердца, столько радостей, на­сытить и умиротворить мою алчущую, мятущуюся ду­шу. Теперь, мой друг,-пишет он,-я возвратился из дальнего мира с тяжким бременем несбывшихся на­дежд и разрушенных намерений» (6, 61).

Скорбь Вертера вызвана не только неудачной лю­бовью, но и тем, что как в личной жизни, так и в жиз­ни общественной пути для него оказались закрытыми. Драма Вертера является социальной. Такова была судьба целого поколения интеллигентных молодых людей из бюргерской среды, не находивших приме­нения своим способностям и знаниям, вынужденных влачить жалкое существование гувернеров, домашних учителей, сельских пасторов, мелких чиновников.

Во втором издании романа, текст которого теперь обычно печатают, «издатель» после письма Вертера от 14 декабря ограничивается кратким заключением: «Решение покинуть мир все сильнее укреплялось в душе Вертера в ту пору, чему способствовали разные обстоятельства» (б, 83).

В первом издании об этом было сказано ясно и четко: «Обиду, нанесенную ему во время пребывания в посольстве, он не мог забыть. Он вспоминал ее ред­ко, но когда происходило нечто напоминавшее о ней хотя бы отдаленным образом., то можно было почувст­вовать, что его честь оставалась по-прежнему задетой и что это происшествие возбудило в нем отвращение ко всяким делам и политической деятельности. Тогда он полностью предавался той удивительной чувстви­тельности и задумчивости, которую мы знаем по его письмам; им овладевало бесконечное страдание, ко­торое убивало в нем последние остатки способности к действию. Так как в его отношениях с прекрасным и любимым существом, чей покой он нарушил, ничего не могло измениться и он бесплодно расточал силы, для применения которых не было ни цели, ни охоты,- это толкнуло его в конце концов на ужасный посту­пок» 1 .

Можно предположить, что, будучи веймарским ми­нистром, Гете счел нетактичным сохранить это место романа, но мы не станем настаивать на таком объяс­нении. Важно другое. Даже без столь недвусмысленного разъяснения причин трагедии Вертера она оста­лась трагедией социальной. Начальные письма второй части не нуждаются в комментарии, чтобы понять их острый политический смысл. Хотя Гете показал лишь отдельные черты действительности, этого было доста­точно, чтобы современники почувствовали враждеб­ность автора феодальному строю.

Вообще мы крайне сузили бы социальный смысл романа, сочтя, что общественное звучание в нем при­суще только сценам участия Вертера в государствен­ных делах. Для читателей переживания героя имели не только личный смысл. Раскованность его чувств, их сила, любовь к природе - все это выдавало в нем человека нового склада, поклонника учения Руссо, ре­волюционизировавшего все мышление современного ему мира. Читателям конца XVIII века не было необ­ходимости называть источник идей Вертера. Первое поколение читателей романа, во всяком случае значи­тельная часть его, знало «Новую Элоизу» (1761) Рус­со, где рассказана история, во многом похожая на гетевский роман, читателям был известен и трактат женевского мыслителя «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1754). Идеи этих книг витали в воздухе, и Гете не было не­обходимости подчеркивать связь героя и свою собст­венную с передовыми идеями времени.

Прекрасно написал об этом Томас Манн: «Нелег­кое дело - проанализировать состояние умов, лежав­шее в основе европейской цивилизации той эпохи. С исторической точки зрения это было предгрозовое состояние, предчувствие очистившей воздух француз­ской революции; с точки же зрения культурно-исто­рической это была эпоха, на которую Руссо наложил печать своего мечтательно-мятежного духа. Пресыще­ние цивилизацией, эмансипация чувства, будоражащая умы, тяга назад, к природе, к естественному человеку, попытки разорвать путы окостеневшей культуры, воз­мущение условностями и узостью мещанской морали - все это вкупе породило внутренний протест против того, что ограничивало свободное развитие личности, а фанатическая, безудержная жажда жизни вылилась ] в тяготение к смерти. В обиход вошла меланхолия," пресыщение однообразным ритмом жизни» 1 .

В эту предреволюционную эпоху личные чувства и настроения в смутной форме отражали глубокое недо­вольство существующим строем. Любовные страдания Вертера имели не меньшее общественное значение, чем его насмешливые и гневные описания аристо­кратического общества. Даже жажда смерти и само­убийство звучали вызовом обществу, в котором ду­мающему и чувствующему человеку нечем было жить. Вот почему этот, казалось бы, такой чисто немецкий роман приобрел не менее горячих поклонников во Франции, и среди них был, как известно, скромный артиллерийский офицер Наполеон Бонапарт, по его собственному признанию, семь раз прочитавший «Стра­дания юного Вертера».

Центральный конфликт романа воплощен в про­тивоположности Вертера и его счастливого соперни­ка. Их характеры и понятия о жизни совершенно раз­личны. В первом издании жених Лотты был изображен более темными красками, в окончательном тексте Гете смягчил его портрет, и это придало большую убеди­тельность не только образу, но всему роману. В самом деле, будь Альберт воплощением душевной сухости, как могла бы Лотта полюбить его? Но и в несколько смягченной форме Альберт остался антагонистом Вер­тера.

Вертер не может не признать: «Альберт вполне заслуживает уважения. Его сдержанность резко отли­чается от моего беспокойного нрава, который я не умею скрывать. Он способен чувствовать и понимать, какое сокровище Лотта. По-видимому, он не склонен к мрачным настроениям...» (6, 36). «Бесспорно, лучше Альберта нет никого на свете» (б, 38),-восторженно отзывается о нем Вертер, проявляя свойственную ему крайность суждений. Однако у него есть для этого серьезное основание. Альберт не мешает ему встре­чаться с Лоттой, более того, они дружески обмени­ваются мнениями о ней. Он, по словам Вертера, «ни­когда не омрачает моего счастья сварливыми выход­ками, а, наоборот, окружает меня сердечной дружбой и дорожит мною больше, чем кем-нибудь на свете по­сле Лотты!» (6, 38).

Такими идиллическими были отношения между Кестнером, Шарлоттой и Гете по описанию, которое есть в «Поэзии и правде» (см. 3, 457 - 459). Их пе­реписка свидетельствует о том, что Гете и Кестнер были близки друг другу по взглядам. Не то в романе. Уже в приведенных словах Вертера отмечено карди­нальное различие темпераментов. Но они расходятся также и по взглядам на жизнь и - смерть!

В письме Вертера от 18 августа подробно рассказа­но о серьезной беседе, которая произошла между друзьями, когда Вертер, прося одолжить ему пистоле­ты, шутя приставил один из них к виску, Альберт предостерег, что это опасно делать, и хотел что-то добавить. «Впрочем»,-сказал он, и Вертер замечает: «...я его очень люблю, пока он не примется за свои «впрочем». Само собой понятно, что из каждого пра­вила есть исключения. Но он до того добросовестен, что, высказав какое-нибудь, на его взгляд, опрометчи­вое, непроверенное общее суждение, тут же засыплет тебя оговорками, сомнениями, возражениями, пока от сути дела ничего не останется» (6, 39).

Однако в споре о самоубийстве, возникающем меж­ду ними, Альберт придерживается твердой точки зре­ния: самоубийство - безумие. Вертер возражает: «Для всего у вас готовы определения; то безумно, то- умно, это хорошо, то плохо!.. Разве вы вникли во внутрен­ние причины данного поступка? Можете ли вы с точ­ностью проследить ход событий, которые привели, должны были привести к нему? Если бы вы взяли на себя этот труд, ваши суждения не были бы так опро­метчивы» (6, 39).

Поразительно, насколько мастерски подготовляет Гете финал романа, ставя проблему самоубийства за­долго до того, как герой приходит к мысли уйти из жизни. Вместе с тем сколько здесь скрытой иронии по отношению к критикам и читателям, которые не заме­тят того, что сделало неизбежным выстрел Вертера.

Альберт твердо убежден: «...некоторые поступки всегда безнравственны, из каких бы побуждений они ни были совершены» (6, 39). Его нравственные поня­тия догматичны, при всем том что он хороший человек.

Психический процесс, доводящий до самоубийст­ва, с большой глубиной охарактеризован Вертером: «Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышена, он гибнет... Посмотри на человека с его замкнутым внутренним миром: как действуют на него впечатле­ния, какие навязчивые мысли пускают в нем корни, пока все растущая страсть не лишит его всякого само обладания и не доведет до погибели» (6, 41). Какая ирония! Еще не зная, что с ним будет, Вертер совер­шенно точно предвосхищает свою судьбу!

Спор, однако, обнаруживает не только расхожде­ние во взглядах на самоубийство. Речь идет о крите­риях нравственной оценки поведения человека. Аль­берт твердо знает, что хорошо и что плохо. Вертер отвергает такую мораль. Поведение человека опреде­ляется, по его мнению, природой. «Человеческой при­роде положен определенный предел,- заявляет он.- ...мы считаем смертельной болезнью, когда силы че­ловеческой природы отчасти истощены, отчасти на­столько надорваны, что поднять их и какой-нибудь благодетельной встряской восстановить нормальное течение жизни нет возможности» (6, 41). То же самое относится и к духовной сфере человека: «Тщетно будет хладнокровный, разумный приятель анализиро­вать состояние несчастного, тщетно будет увещевать его! Так человек здоровый, стоящий у постели больно­го, не вольет в него ни капли своих сил» (б, 41). Та­кова естественная мораль, нравственность, исходящая из человеческой природы и из индивидуальности. Бо­лее того, как утверждает Вертер, «мы имеем право по совести судить лишь о том, что прочувствовали сами» (б, 41).

Какое положение занимает между двумя любящими ее мужчинами Лотта?

Она - воплощение женственности. Еще не став матерью, она уже в полной мере проявляет материн­ский инстинкт. В ней сильно развито чувство долга, но не формального, а опять-таки природного. Она - дочь, мать, невеста и станет хорошей женой не в силу предписаний морали, а по зову чувства.

Узнав об одном самоубийстве из ревности, Вертер поражается: «Любовь и верность - лучшие человече­ские чувства - привели к насилию и убийству» (6, 79). Самого Вертера прекрасное чувство тоже довело до ужасного состояния.

Ничто подобное, однако, не может произойти с Лоттой. Ей свойственна сдержанность, умеренность, и поэтому она нашла в Альберте того человека, ко­торый составит ее счастье. Вместе с тем она питает к Вертеру искреннюю симпатию. Она не была бы женщиной, если бы ей не льстило поклонение Верте­ра. Ее чувство находится на той тонкой грани, когда оно могло бы при известных условиях перерасти в не­что большее. Но именно врожденное, естественное сознание долга не дает ей перейти за эту грань. Вер­тер дорог ей общностью их восприятия прекрасного, поэтичностью его натуры, тем, что опекаемые ею дети любят его. Она могла бы любить его так всегда, не попытайся он преступить за грань, положен­ную ею.

Вертер весь чувство, страсть; Лотта - воплощение чувства, умеряемого сознанием естественного долга. Альберт - человек рассудка, придерживающийся бук­вы нравственных предписаний и закона.

Конфликт двух отношений к жизни и нравствен­ности между Вертером и Альбертом в начале имеет, если угодно, лишь теоретическое значение. Но он пе­рестает быть отвлеченным спором, когда решается судьба крестьянина, совершившего убийство из рев­ности. Вертер «так понимал всю глубину его страда­ния, так искренне оправдывал его даже в убийстве, так входил в его положение, что твердо рассчитывал внушить свои чувства и другим» (6, 80). Альберт резко возражал Вертеру и порицал его за то, что он берет под защиту убийцу, «затем указал, что таким путем недолго упразднить все законы и подорвать устои го­сударства...» (б, 80). Здесь со всей ясностью обнару­живается, что апология чувства у Руссо и деятелей «бури и натиска» имела отнюдь не только психологи­ческое значение. Заметим, что Вертер разумом понял доводы Альберта, и все же у него было такое чувство, что, допустив и признав их правоту, «он отречется от своей внутренней сущности» (6, 80). С этого момента отношение Вертера к Альберту резко изменилось: «Сколько бы я ни говорил и ни повторял себе, что он честный и добрый,- ничего не могу с собой поде­лать,- меня от него с души воротит; я не в силах быть справедливым» (6, 81).

Есть, однако, в романе еще один персонаж, кото­рого нельзя обойти вниманием. Это - «издатель» пи­сем Вертера. Кто он, неизвестно. Может быть, друг Вертера Вильгельм, которому адресованы все письма героя. Может быть, другое лицо, которому Вильгельм передал сердечные излияния друга. Важно не это, а его отношение к Вертеру. Он сохраняет строгую объективность рассказчика, сообщающего только фак­ты. Но иногда, передавая речи Вертера, он воспроиз водит тональность, присущую поэтической натуре героя.

Роль «издателя» становится особенно важной в конце повествования, когда излагаются события, пред­шествующие смерти героя. От «издателя» мы узнаем и о похоронах Вертера.

Вертер - первый герой Гете, у которого две души. Цельность его натуры только кажущаяся. С самого на­чала в нем ощущается и способность радоваться жизни, и глубоко коренящаяся меланхолия. В одном из пер­вых писем Вертер пишет другу: «Недаром ты не встре­чал ничего переменчивей, непостоянней моего сердца... Тебе столько раз приходилось терпеть переходы мое­го настроения от уныния к необузданным мечтаниям, от нежной грусти к пагубной пылкости!» (6, 10).

У Вертера есть порывы, роднящие его с Фаустом, его удручает, что «творческие и познавательные силы человека» ограничены «тесными пределами» (6, 13), но наряду со смутным, желанием вырваться из этих пределов в нем еще сильнее стремление замкнуться: «Я ухожу в себя и открываю целый мир!» (б, 13).

Наблюдая себя, он делает открытие, снова обнару­живающее присущую ему двойственность: «...как силь­на в человеке жажда бродяжничать, делать новые от­крытия, как его манят просторы; но наряду с этим в нас живет внутренняя тяга к добровольному огра­ничению, к тому, чтобы катиться по привычной колее, не оглядываясь по сторонам» (б, 25).

Натуре Вертера присущи крайности, и он призна­ется Альберту, что ему гораздо приятнее выходить за рамки общепринятого, чем подчиняться рутине повсе­дневности. «Ах вы, разумники! - восклицает Вертер, решительно отгораживаясь от рассудительной трез­вости Альберта.- Страсть! Опьянение! Помешатель­ство!.. Я не раз бывал пьян, в страстях иногда доходил до грани безумия и не раскаиваюсь ни в том, ни в дру­гом...» (б, 40).

В глазах Альберта неистовство Вертера - слабость. Но бурный гений - а именно таким предстает он в этот момент - отвергает такое обвинение, отнюдь не случайно приводя политический довод: «Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец взбунтуется и разорвет свои цепи - неужто ты назо­вешь его слабым?» (6, 40).

Вся беда, однако, в том, что именно этого не дела­ет немецкий народ и одиночкам, подобным Вертеру, приходится ограничиваться экстравагантным поведе­нием в быту, вызывая возмущение мещан. Трагедия Вертера в том, что кипящим в нем силам не оказыва­ется применения. Под влиянием неблагоприятных усло­вий его сознание становится все более болезненным. Вертер часто сопоставляет себя с людьми, вполне уживающимися с тем строем жизни, который господ­ствует. Таков и Альберт. Но Вертер так жить не мо­жет. Несчастливая любовь усугубляет его склонность к крайностям, резкие переходы из одного душевного состояния в противоположное, изменяет его восприя­тие окружающего. Было время, когда он «чувствовал себя словно божеством» (6, 44) посреди буйного изо­билия природы, теперь же даже старание воскресить те невыразимые чувства, которые раньше возвышали его душу, оказывается болезненным и заставляет вдвойне ощутить весь ужас положения.

Письма Вертера с течением времени все более вы­дают нарушение его душевного равновесия. «Мои дея­тельные силы разладились, и я пребываю в какой-то тревожной апатии, не могу сидеть сложа руки, но и делать ничего не могу. У меня больше нет ни твор­ческого воображения, ни любви к природе, и книги противны мне» (6, 45). «Я чувствую, что судьба го­товит мне суровые испытания» (6, 51). После оскорб­ления со стороны аристократов: «Ах, я сотни раз хватался за нож, чтобы облегчить душу; рассказывают, что существует такая благородная порода коней, ко­торые по инстинкту прокусывают себе вену, чтобы легче было дышать, когда их чересчур разгорячат и загонят. Мне тоже часто хочется вскрыть себе вену и обрести вечную свободу» (6, 60). Он жалуется на мучительную пустоту в груди, его не в состоянии уте­шить религия, он чувствует себя «загнанным, обесси­левшим, неудержимо скатывающимся вниз» (б, 72) и даже осмеливается сравнивать свое положение с му­ками распятого Христа (б, 72).

Признания Вертера подкрепляет свидетельство «из­дателя»: «Тоска и досада все глубже укоренялись в душе Вертера и, переплетаясь между собой, мало- помалу завладели всем его существом. Душевное рав­новесие его было окончательно нарушено. Лихорадоч­ное возбуждение потрясало весь его организм и оказывало на него губительное действие, доводя до полного изнеможения, с которым он боролся еще от­чаяннее, чем со всеми прочими напастями. Сердечная тревога подтачивала все прочие духовные силы его: живость, остроту ума; он стал несносен в обществе, несчастье делало его тем несправедливее, чем несчаст­нее он был» (б, 77). Сообщается также «о его смяте­нии и муках, о том, как, не зная покоя, метался он из стороны в сторону, как опостылела ему жизнь...» (6, 81). Самоубийство Вертера явилось естественным кон­цом всего пережитого им, оно было обусловлено осо­бенностями его натуры, в которой личная драма и угнетенное общественное положение дали перевес болезненному началу. В конце романа одной вырази­тельной деталью еще раз подчеркнуто, что трагедия Вертера имела не только психологические, но и соци­альные корни. «Гроб <Вертера> несли мастеровые. Никто из духовенства не сопровождал его» (б, 102).

Роман молодого Гете был превратно понят многи­ми современниками. Как известно, он вызвал несколь­ко самоубийств. А каким было отношение самого Гете к вопросу о самоубийстве?

Гете признавался, что одно время им самим, вла­дело желание наложить на себя руки. Он преодолел это настроение способом, не раз выручавшим егов тягостные моменты жизни: дал поэтическое выраже­ние тому, что мучило его. Работа над романом помо­гла Гете преодолеть меланхолию и мрачные мысли.

Но им руководили отнюдь не только личные пере­живания. Как уже было сказано, Гете уловил умона­строение, владевшее многими людьми его поколения, и очень точно объяснил причину необыкновенного успеха «Страданий юного Вертера». «Действие моей книжечки было велико, можно сказать, даже огром­но - главным образом потому, что она пришлась ко времени. Как клочка тлеющего трута достаточно, что­бы взорвать большую мину, так и здесь взрыв, проис­шедший в читательской среде, был столь велик, что юный мир уже сам подкопался под свои устои, потря­сение же было таким большим потому, что у каждого скопился избыток взрывчатого материала...» (3, 498). Гете писал также о «вертеровском» поколении: «...му­чась неудовлетворенными страстями, не получая извне ни малейшего побуждения к сколько-нибудь значи­тельным поступкам, не видя перед собою ничего, кро­ме надежды как-нибудь продержаться в тягучей, без­вдохновенной бюргерской жизни, молодые люди в мрачном своем высокомерии сроднились с мыслью расстаться с жизнью, если она уж слишком им наску­чит...» (3, 492).

Сам Гете, как мы знаем, преодолел такое состоя­ние духа. Он считал его выражением «болезненного юношеского безрассудства» (3, 492), хотя отлично понимал, как могло возникнуть такое умонастроение. Роман был написан с целью показать судьбу Вертера как трагедию. В произведении достаточно выразитель­но подчеркнут мучительный болезненный характер переживаний героя. Гете, однако, не счел нужным присовокупить к своему роману поучительные тирады, он отвергал морализаторство просветителей.

Его роман был самым высоким художественным выражением принципа характерности. Вертер - живой человеческий образ, его личность раскрыта всесто­ронне и с большой психологической глубиной. О край­ностях поведения героя сказано с достаточной яс­ностью.

В числе тех, кто не вполне понял значение рома­на, оказался не кто иной, как сам Лессинг, которого Гете высоко чтил. Напомним, что, когда Вертер за­стрелился, на столике в его комнате нашли раскрытой трагедию Лессинга «Эмилия Галотти» (деталь не при­думана Гете: именно эта книга лежала в комнате Иерузалема).

В драме Лессинга честный и добродетельный Одоардо убивает свою дочь Эмилию, чтобы она не стала наложницей герцога, а затем закалывает себя.

Казалось бы, именно Лессинг должен был понять, что бывают ситуации, когда самоубийство становится оправданным. Но как раз с концовкой романа вели­кий просветитель не согласился. «Тысячу раз спасибо за удовольствие, которое Вы доставили мне, прислав роман Гете,- писал он приятелю через месяц после выхода книги. - Я возвращаю его на день раньше, с тем чтобы другие как можно скорее могли получить такое же удовольствие.

Боюсь, однако, как бы такое горячее произведение не принесло больше зла, чем добра; не кажется ли Вам, что следовало бы добавить к нему охлаждающее заключение? Парочку намеков на то, каким образом Вертер приобрел столь причудливый характер; надо предостеречь других подобных юношей, которых при­рода наделила такими же склонностями. Такие люди могут с легкостью поверить, будто прав тот, кто вы­зывает у нас столь большое сочувствие» 1 .

Высоко оценив достоинства романа, признав его большую впечатляющую силу, Лессинг ограниченно понял смысл «Страданий юного Вертера», увидев в книге только трагедию несчастливой любви. Ему, просветителю, полному боевого духа, стремившемуся возбудить активность народа, хотелось, чтобы герой не сложил в бессилии руки, и тем более не наложил их на себя, а восстал бы на существующий строй. «Как Вы думаете,-многозначительно спрашивал Лес­синг своего приятеля,- стал бы какой-нибудь молодой римлянин или грек кончать самоубийством так и по такой причине? Конечно, нет. Они знали, как избе­гать крайностей любви, и во времена Сократа такое любовное неистовство, доводящее до нарушения за­конов природы, вряд ли простили бы даже девушке. Такие мнимо великие, ложно благородные оригиналы порождаются нашей христианской культурой, весьма изощряющейся в том, чтобы превратить телесную по­требность в духовную возвышенность». Лессинг все­гда осуждал христианскую религию за проповедуемую ею мораль покорности и отдавал предпочтение граж­данственности и воинственному духу античности. По­этому он в заключение высказал пожелание: «Итак, милейший Гете, надо бы дать заключительную главку, и чем циничнее, тем лучше!» 2

Нет сведений о том, дошел ли отзыв Лессинга до Гете. Но прямолинейное понимание романа и отож­дествление настроений героя со взглядами автора по­лучило такое распространение, что Гете счел необхо­димым приложить ко второму тиражу романа стихотворения, недвусмысленно выражавшие его отрица­тельное отношение к самоубийству. Первой книге был дан эпиграф:

Так любить влюбленный каждый хочет,

Хочет дева быть любимой так.

Ах! Зачем порыв святейший точит

Скорби ключ и близит вечный мрак!

(I , 127. Перевод С. Соловьева)

Эпиграф ко второй части был откровенно поучи­тельным:

Ты его оплакиваешь, милый,

Хочешь имя доброе спасти?

«Мужем будь,- он шепчет из могилы,-

Не иди по моему пути».

(I , 127. Перевод С. Соловьева)

Таким образом, независимо от того, знал ли Гете мнение Лессинга, он тоже призвал молодых людей не следовать примеру Вертера и быть мужественными.

Однако, выпуская в свет второе издание романа в 1787 году, Гете снял поучительные эпиграфы, наде­ясь на то, что читатели созрели для правильного по­нимания смысла произведения.