М.И. Полянская

ПОЛЯНСКАЯ
Мина Иосифовна

Мина Полянская – выпускница филологического факультета Ленинградского пединститута им. Герцена середины 60-х, в пору его подлинного расцвета, когда там преподавали легендарные Ефим Григорьевич Эткинд и Наум Яковлевич Берковский.
В 1995 году в Берлине Полянская (с мужем Борисом Антиповым и сыном Игорем Полянским, главным редактором) создала культурно-политический журнал «Зеркало Загадок» (1995-2003).
Член немецкого Пушкинского общества и немецкого отделения международного ПЕН клуба. Благодаря книге «Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине», стала лонг-листером Бунинской премии 2009 года. Лауреат 8-го международного Волошинского конкурса за 2010 в номинации «Лица русской литературы» (очерки о Берковском: «Нужен красный Пинкертон» и «Смерть героя»), лауреат 9-го Волошинского конкурса за 2011 в номинации «Новейшая антология» (очерк «Цена отщепенства. По страницам романа Фридриха Горенштейна «Место»).

От редакции
Сердечная благодарность Мине Полянской
за материал

Роман с историей

В 2007 г. в Петербурге вышел мой роман о байроновском Вампире, лорде Ротвене. Вдруг обнаружилось, что там много узнаваемого из современной политики.

» Всякий раз, после очередного взрыва, унесшего сотни невинных людей, неизменно выплывало на экран пухлое, одутловатое, круглое, скорбное лицо спасителя мира со словами выражения соболезнования.
Дело в том, что жена президента, изящная, спортивная шатенка, известная демократка, борец за мир и прочее, питала слабость к террористам, как это часто бывает с женщинами, воспринимающими этих откровенных убийц за сильных, мятежных, неотразимых личностей и борцов за независимость от чего бы то ни было. Она любила читать книги с названиями «Палестинец – родина или смерть», в связи с чем и развивала бурную общественную правозащитную деятельность, и президент, подавленный нерастраченной энергий супруги, не мог не считаться с её устремлениями. Таким образом, он оказался первым президентом, вознамерившимся пополам разрезать Иерусалим, по выражению одного значительного и значимого писателя, «как тортик своей бабушки». Кроме того, он в гуманных целях внезапно взялся бомбить отчего-то Сербию. Одним словом, начал совершать немотивированные поступки. Впоследствии президент стал жертвой водевильного скандала, спровоцированного циничными беспардонными противниками, не чурающимися чужого грязного белья, что ещё более активизировало энергию супруги. Когда президент давно уже находился на заслуженном отдыхе и занимался огородом, ей всё же удалось ускользнуть от домашней скуки и сделаться генеральным канцлером великой державы. Каковы дальнейшие действия дамы, мне ещё пока не известно, поскольку не прошло ещё достаточно времени, определяющего ход другого времени. А, как известно, время иной раз прерывается, то есть одно время отрывается от другого, и теряется её цепь»

… ранние стихи Бродского профессору не понравились

«Мой преподаватель профессор » Н. Я. Берковский - литературовед, литературный и театральный критик, сформировавший мировоззрение и литературные вкусы нескольких поколений студентов, так что можно говорить о некоей филологической школе, обладающей определенными чертами. Этот выдающийся мыслитель отличался особым индивидуальным стилем устной и письменной речи. Он создавал такие пластические образы, что поговаривали: уж не сам ли он «продуцент»? «Продуцентами» Берковский называл непосредственных создателей художественных текстов, то есть поэтов и писателей. Например, он говорил: «К раннему кругу немецких романтиков Йенской школы тяготели люди разных занятий и призваний – искусствоведы, публицисты, литературные критики. Среди них был один «продуцент» - поэт Людвиг Тик. Он никогда не отступал в сторону филологии или критики и создавал драмы, стихотворения, новеллы». После смерти Берковского, мы узнали, что сам он «отступал» в сторону, изменял литературной науке: писал («продуцировал») стихи.
Берковский был приятелем Ахматовой, и к тому же еще и дачным соседом в Комарово, в период легендарной «комаровской» четверки - мальчиков-поэтов, бывавших у нее и под ее опекой (Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев). Нам, студентам филологического факультета ЛГПИ им. Герцена было известно, что Ахматова и Берковский приходили друг другу в гости запросто, в домашних тапках и непрестанно говорили, разумеется, на литературные и театральные темы. (Берковский говорил о театре умопомрачительные вещи – дух захватывало). Эти встречи были нам недоступны, что было досадно. Можно себе только представить, какое интеллектуальное пиршество составляли их диалоги! Зато нам был открыт «доступ» в квартиру Берковского, где он ожидал студентов с холодильником, набитым до отказа мороженым, поскольку, что еще может любить студент, кроме этого, тем более, что мороженое любил и Берковский? Сидели допоздна, слушая уникального афористического мыслителя и импровизатора. Сумерки сгущались, городской транспорт прекращал свое движение, но мы этого не страшились, поскольку преподаватель снабжал нас деньгами на такси. При этом заблаговременно успокаивал: «Дам на такси, дам на такси». А к чему я все это говорю? В диалогах с Волковым Иосиф Бродский сказал, что Берковский не понравился ему, и что он категорически отказался слушать устные импровизации профессора. Что ж, отказался, так отказался. Бродский не обязан любить Берковского и слушать его концепции о Кафке, Клейсте или спектакле Товстоногова «Идиот». Тем не менее, хочу предложить читателю мой комментарий к конфликту, который может показаться любопытным, поскольку сей комментарий доказывает, как важен личный фактор в любом деле, ибо как сказал один мудрый писатель, «никто не знает целого. Всякая версия состоит из оторванного клочка».
Дело в том, что Анна Андреевна показала ранние стихи Бродского Берковскому, обладавшему «биологическим» литературным чутьем. И профессору они не понравились. Бывает и такое! Другому моему преподавателю Ефиму Эткинду понравились, а Берковскому – нет.
Наум Яковлевич нам что-то негативное о стихах раннего Бродского говорил, но я по прошествии стольких лет, боюсь быть неточной в выражениях. Бродский безусловно знал о неприятии профессором его первых поэтических опытов, что и отразилось в диалогах с Волковым. Берковский умер в 1972 году, и мне потом стало известно, что он достойным образом оценил стихи Бродского, хотя имел полное право не ценить их. Вообще же Берковский был на редкость дружественным и толерантным по отношению к тем, кто творит искусство. Я слышала всего лишь один его нелестный отзыв о поэте-классике, которого подозревал в фальши и заигрывании с толпой. Это было его мнение о Беранже, которого он по «ангажированности» сравнил с Демьяном Бедным
Произошло, на мой взгляд, досадное недоразумение. Бродский, собственно, этого не скрывает: «В кругах ленинградской интеллигенции говорили: - Берковский, Берковский. И у меня уже с порога было некоторое предубеждение».

«Горенштейн ещё говорил: «Для того, чтобы получить Нобелевскую премию нужно как можно больше убивать, затем разыграть раскаяние, как это сделал Арафат, и бороться за мир».

Для разрядки напряженности - немного об этих самых премиях

«Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне»:

«Горенштейн ещё говорил: «Для того, чтобы получить Нобелевскую премию нужно как можно больше убивать, затем разыграть раскаяние, как это сделал Арафат, и бороться за мир». Виктор Топоров в некрологе Горенштейну писал («Известия», 12 марта 2002 года): «Горенштейн долгие годы казался мне единственным русскоязычным кандидатом на Нобелевскую премию. И вместе с тем я прекрасно понимал, что он её никогда не получит. Насколько мне известно, его имя даже не всплывало в списке кандидатов».
«Когда в 1933 году было принято решение дать Нобелевскую премию какому-нибудь русскому антисоветскому писателю, – писал Горенштейн, – выбор пал на Шмелева, православно-кликушествующего сочинителя, впоследствии нациста, образовавшего вместе с Зинаидой Гиппиус, её мужем Мережковским, шахматным чемпионом Алехиным и прочими субъектами русский национал-социалистический союз. Иван Бунин получил Нобелевскую премию не потому, что он классик, а потому, что советские функционеры, по совету Горького намекнули: советские возражения против кандидатуры Бунина будут не так остры» (Сто знацит?).
Любопытно высказывание Веры Набоковой о Нобелевской премии. На советы сестры Лены, живущей в Швеции, как сделать, чтобы Владимира Набокова включили в список соискателей этой премии, она ответила: «К тому, же Комитет по Нобелевским премиям теперь занимается политическим рэкетом и только и знает, что отвешивает поклоны в сторону Кремля. Ему (Владимиру – М.П.) совершенно ни к чему оказываться в одной компании с Квазимодо (Нобелевским лауреатом 1959 года), или Доктором Живаго». Это письмо я обнаружила в книге Стэйзи Шифф «Вера». Во второй половине 60-х годов Набоков несколько раз пытался Нобелевскую премию получить, но не удостоился ее. Он говорил, что готов разделить эту премию пополам с Борхесом. Судьбы этих двух выдающихся писателей во многом соприкасаются. Писатели-эмигранты родились в одном году – в 1899. Последние годы жизни оба провели в Швейцарии, где и похоронены».

О ПЕРВОМ РУССКОМ БУКЕРЕ 1992 ГОДА

Первое присуждение русского Букера состоялось в 1992 г. В числе претендентов был и роман «Место». Но вскоре выяснилось, что роман, который ошеломил искушенных литераторов, не был прочитан некоторыми членами жюри. Отсюда, вероятно, реплика одного из авторитетных членов жюри, знавшего о «Месте» только понаслышке: «Но ведь «Бесов» мы уже читали». Горенштейн рассказывал, что эти слова о «Бесах» принадлежали Эллендее Проффер. В радиопередаче, посвященной смерти Горенштейна (Би Би Си) Симон Маркиш подтвердил это «авторство».
«Не могу не вспомнить … историю с первым Букером, когда на эту тридцатитысячную премию был выдвинут также мой роман «Место». Потом уж Букеры пошли чередой, караваном, потому что началась раздача верблюдов, точнее, слонов. Кто хочет получить список шестидесятнического истеблишмента, может заглянуть в список лауреатов премии Букера – в первые номера». (Как я был шпионом ЦРУ). Виктор Топоров в некрологе Горенштейну вспомнил это присуждение – еще одну грустную, страницу истории русской литературы: «Драматическая история разыгралась в связи с присуждением первой в нашей стране премии Букеровской премии: явными фаворитами были Людмила Петрушевская и Фридрих Горенштейн, однако премированным оказалось дебютное (любопытное, но не более того) произведение и в дальнейшем себя никак не проявившего литератора. (Победителем конкурса стал Марк Харитонов – М.П.). Для Горенштейна это стало больше, чем ударом (к ударам судьбы он привык): это стало знаком того, что удача не замечает его и не заметит никогда». В эссе «Как я был шпионом ЦРУ» Горенштейн писал: «Я думаю, другие члены жюри в большинстве своем тоже «Место» не читали. Синявский покойный, безусловно, не читал. Дай Бог свои книжки успеть прочесть. Про «зарубежную команду» бандершу Проффер из небезызвестного «Ардиса» и некоего литературоведа из Оксфорда – можно гарантировать — не читали. Да этим и читать мои книги бесполезно. О председателе жюри А. Латыниной не знаю, твердо не скажу. Но А. Латынина тоже приняла решение. Битов, когда его спрашивали, отвечал: А я хотел, чтобы премию получил мой друг Маканин». Латынина же заявила: «Горенштейн и так все имеет. (Что я имею?). Поддержать надо было Марка Харитонова».
То есть благотворительность за мой счет… Если бы я был наивный человек, то конечно сказал бы: «Но ведь вы члены литературного жюри! Для вас литературное качество должно быть единственным критерием, а не личная дружба или благотворительность. Если вы конечно честные! А вы оказывается нечестные! И вас не оправдывает, что все жюри, включая нобелевский комитет, действует примерно так же». Если бы я был наивный человек, я бы так сказал.
Но в бытии борьба развернулась между Битовым и Латыниной. Латынина очевидно мобилизовала «заграницу», включая Синявского, и своею нечестностью победила нечестность Битова. Хотя Маканин потом реванш взял (смотри список последующих лауреатов»).Напомню читателям «короткий список» участников:

Марк Харитонов. Линия Судьбы или Сундучок Милошевича
Фридрих Горенштейн. Место
Александр Иванченко. Монограмма
Владимир Маканин. Лаз
Людмила Петрушевская. Время ночь
Владимир Сорокин. Сердца четырех

Горенштейн считал виновником стоящей за решением жюри интриги влиятельного Битова, который, приезжая в Берлин, всегда – до злополучной букеровской истории – навещал его. «Вот здесь он всегда у меня сидел, – говорил Горенштейн, указывая на место справа у стола возле двери, – больше он здесь не сидит, и сидеть не будет». Битов, по случайному совпадению, находился в Берлине в день похорон Горенштейна, и поговаривали, что собирался придти на кладбище и проводить в последний путь литературного соратника, талантом которого восхищался («Боже мой! Как он может так писать? Быть может, ему кто-нибудь диктует?») Но почему-то на кладбище не пришел.

Из: ©Мина Полянская. Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне».

МИНА ПОЛЯНСКАЯ

КОЛЫБЕЛЬ НАД БЕЗДНОЙ

Пауль Анчель случайно мог повстречаться с «нашими», допустим, где-нибудь у светофора на углу Русской и Садовского. После концлагеря он был плохо одет, но и лохмотья не могли скрыть его замечательной красоты и вечной печали в глазах. Ещё в сорок втором он трагически разминулся с родителями и сестрой в черновицком гетто – их депортировали в концлагерь Михайловка, где все погибли, а Пауль, впоследствии один из самых значительных поэтов двадцатого века Пауль Целан, уцелел в лагере Табарешты.
Итак, готовый к побегу из ада, поэт мог стоять на перекрёстке и вдруг увидеть моего недавно прибывшего из эвакуации отца, облачённого, как я полагаю, в великолепный самостоятельно сшитый байковый блузон.
После бегства оккупантов в Черновцах пустовали квартиры, и поселиться в городе, обладавшем некогда легендарной еврейской атмосферой, с европейской архитектурой - такая перспектива казалась сказочно-невообразимой! Иосиф Полянский был, вероятно, в приподнятом настроении, поскольку только что вселился с семьёй (трое детей!) в пустующую - впрочем, не совсем, а с двумя венскими стульями - квартиру и, разумеется, не был охвачен идеей предстоящих катастроф.
Тогда как Пауль, наоборот, покидал разорённую румынскими мародёрами родительскую квартиру, готовился к побегу через ближайшую границу, и, считая своим долгом предупредить соплеменника, поэт сказал моему отцу - на идише, румынском или русском: куда ты приехал, наивный оптимист? Здесь только что кипел такой адский котёл, какой в кошмарном сне и Данте не мог привидеться!
Бессарабским евреям-отщепенцам, потрёпанным эпидемиями среднеазиатской эвакуации, когда не однажды Ангел смерти стоял у изголовья, терять было нечего. И до войны не сладко жилось под королём Михаем, которого иногда одобряют, но и при нём был погром, правда, не кровопролитный. Мама рассказала мне: всего лишь ограбили, но, слава Богу, не били, не убивали. Она видела отнятые у нас вещи у соседей-молдаван, иной раз и памятные, фамильные, а соседи-грабители, поймав её взгляд узнавания, отводили «стыдливо» глаза. Власти, как у горюхинцев так часто менялись, что не успевали и дух перевести. Чего только стоит один довоенный год под Сталиным, когда ссылали «чуждых элементов» в Сибирь за наличие частной собственности в виде швейной машины, а нынче после Самарканда, Бухары и Намангана - опять этот Сталин.
Знали ли мои родители о трагической судьбе местных евреев? Знали далеко не всё, меж тем как ужасы черновицкого разбоя висели над городом строгим библейским напоминанием. Напротив нас, через дорогу, жил профессор, переживший оккупацию, благодаря выданному мэром города Траяном Поповичем сертификату, свидетельствующим, как в «списке Шиндлера», о его квалификации. Я взирала на него с почтением, когда он в своем черном беретике подходил к дому, а затем исчезал за таинственными тяжелыми, чугунными, узорными воротами. Никто из «наших» с ним заговаривать не решался.
В прошлом - австрийско-венгерские Черновицы, затем румынские Черноуты, затем советско-украинские Черновцы. Пятиязычный - немецкий, венгерский, румынский, украинский, а потом и русскоговорящий город.
Мне исполнился всего лишь месяц, когда привезли меня в немыслимо красивый город с разнообразно выложенными плиткой тротуарами. Я помню мою тихую улицу Прикарпатья, поднимающуюся в гору, по которой из-за крутизны не ездили машины, с нарядными особняками, напоминающими помещичьи усадьбы, и прилегающими к ним садами, что придавало улице патриархальный вид. Старинная, мощенная крупным булыжником улица, сплошь застроенная одноэтажными и двухэтажными особняками с черепичными крышами; иные были даже – и наш дом, в том числе - с дымовыми трубами. Я калитку толкну, будет дворик мощенный – вспомнила я стихи одного из литературных гигантов, мучительно тоскующего в Европе по Аргентине. Я калитку толкну, будет дворик мощёный, и окно, за которым ждёт моя нареченная. И дома, словно ангелы... и дома, словно ангелы…
На нашей улице Шевченко (она и сейчас так называется, номер дома - 88) во всю красовались особняки стиля модерн, известные под названием «венская сецессия» (в центре города позировали дома, построенные учениками австрийского зодчего Отто Вагнера). Эти дома с тяжелыми резными дверями с затейливыми ручками были украшены цветочками, ангелочками, а у некоторых сверкали крыши, выложенные мозаикой, и, чем выше в гору, тем они были красивей и загадочнее.
Улица казалась слепком некоей типичной улочки провинциального европейского города где-нибудь в предгорьях Альп или Карпат Австро-Венгрии двадцатых годов. Не то Триест, не то уголок старой Праги. Нам досталась квартира не в центре с соответствующими роскошными удобствами, а ближе к окраине. Бельэтажная квартира состояла из одной большой квадратной комнаты с большими окнами во двор с кустами пахучих чайных роз и сирени, от которых в восторге был мой отец, с паркетным полом и квадратной же кухни с деревянным полом. Крышу нашего дома тоже украшал весёлый дымоход - в углу на кухне, ближе к двери стояла пузатая печь, и мама пекла в ней роскошные круглые белые хлебы. И другие жители улицы во всю растапливали свои печи, и над сказочными домами поднимались ввысь тонкие струи дыма.
Существенным украшением нашей кухни, кроме печи, служил кран с округлой чугунной раковиной, под которой я долго просиживала, изучая её затейливые узоры, как я теперь понимаю, узоры «модерна». Печь и кран создавали ощущение незыблемости существования и сделались символами домашнего очага.
Поскольку детей было трое и спальных мест не хватало, меня бережно, обложив подушками и чем-то ещё, чтобы не упала, укладывали спать на большом дубовом столе, стоявшем у стены на кухне напротив той самой двери, выходящей в коридор, которая сыграла некую роль в судьбе моей семьи.
Вход в квартиру осуществлялся через длинный узкий коридор, выходивший во двор у самых уличных ворот. Коридор справа (с нашей стороны) обрывался извилистой лестницей наверх – там, на втором этаже по обе стороны круглого вестибюля располагались две квартиры. Одна принадлежала Шульке, сверстнику моей старшей сестры, с родителями, а другая Борьке-малому (он был младше многих из нас - «дворян») с родителями. Отец Борьки-малого Моисей Дарис был одним из уцелевших евреев черновицкого гетто. Он был всегда угрюм и молчалив и не рассказывал даже и в кругу своей семьи (как я узнала впоследствии от Бори), о страданиях и унижениях гетто. Борька-малый, а на самом деле Борис Исаков, умудрился запомнить меня, несмотря на то, что я с незапамятных времён выбыла из магнетического, волшебного дворика.
;

Наглость вожделений румынского диктатора Антонеску превосходила даже и больную фантазию союзника Гитлера, ибо «древнеримская» кровь в румынском варианте почиталась им «голубее» арийской, и чистоту ее следовало отстаивать и отстаивать. Ион Антонеску, захвативший военным переворотом власть, призвал румынский народ беспощадно и безнаказанно убивать евреев, знакомых и незнакомых, соседей и даже друзей. Он объявил, что настал священный час - наконец-то! И такой прекрасный шанс – убивать безнаказанно - ещё раз может представиться разве что через 100 лет. В начале июля сорок первого румыны бодро вошли в «самый еврейский город Европы» Черновцы, и занялись бойней. Евреев из черновицкого гетто, так же как ясских и бессарабских, в товарных вагонах, где большинство, как и было задумано, задохнулось от жары и удушья, увезли в концлагеря в Транснистрию - земли между Днестром и Одессой, отваленные щедрой рукой Гитлера Антонеску: на, бери, для такого дела не жалко.
Отец Бори Исакова находился в одном гетто с Розой Ауслендер, тогда Розалией Шерцер и Паулем Целаном, который каким-то немыслимом образом ухитрялся там писать стихи и переводить сонеты Шекспира. Многие узники черновицкого гетто, помеченные шестиконечными жёлтыми звёздами – врачи, музыканты, юристы, поэты, а также спинозисты, кантианцы, марксисты, фрейдисты - с шестиконечными звёздами под наблюдением грубых усатых солдат и полицейских говорили о Гельдерлине, Рильке, Тракле, Гессе. Скажем так: уникальный выдался литературный, интеллектуальный уголок в Черновцах, поэтический олимп за колючей проволокой. Ни Пауль Целан, ни Роза Ауслендер не посвятили - во Франции и Германии - родному городу ни строчки. Я полагаю, что, в отличие от «плохого» Гамельна (который - слова не сдержал, обманул Крысолова и был жестоко наказан!), всё же удостоенного пера Зимрока, Гейне, Браунинга и Цветаевой, Черновцы, город без покаяния, ещё долго не сможет найти своего певца, ибо в этом уникальном очаге культуры, совершился ещё и «мор на поэтов». Что может быть хуже этого?
;
Я мысленно возвращаюсь к судьбоносному коридору. Так вот, по коридору слева, окнами на улицу, располагались ещё две квартиры. В одной из них, той, что напротив нашей, жительствовала украинская суровая молчаливая супружеская пара, до подозрительности благополучно пережившая оккупацию. Они – муж и жена – были, на мой детский взгляд, похожи друг на друга, сутулые, одного роста, сухощавые, тоскливо, в чернильных тонах одетые.
Надо сказать, что условия моего раннего детства были абсолютно привольными.
Меня нельзя было обижать, поскольку, как разъяснял мой папа, мне нельзя было почему-то плакать. Мне позволялось выносить из дому во двор все, что вздумается. Я –пятилетка- надевала мамины выходные шелковые платья, туфли на каблуках, но в ответ получала лишь улыбки умиления. Папа улыбался радостно, когда я просила у него очередной рубль для «своего хозяйства». Я на эти бумажные жёлтые рубли - у меня были запасы именно рублей - покупала елочные игрушки в жаркую летнюю пору и вешала их у зеркала, вареную кукурузу, какие-то трещотки, ваньку-встаньку и прочую ерунду
Единственным для меня запретом были соседи напротив. Мне велено было как можно скорее проходить мимо них, не вступать в разговоры, которые я очень любила. Предостережение было необычным и потому, что в нашем замечательном дворе со всеми другими соседями можно было сколько угодно разговаривать даже на идише, веселиться, смеяться и танцевать, а здесь, в коридоре – следовало быстро и молча пройти мимо. Между тем, наша дверь – это же надо! - была напрямую - напротив вражеской двери, исполняющей «дозорную» службу».
И я стала бояться! Я пробегала, вобрав голову в свои плечики, мимо угрюмых соседей – они глядели злобно и во дворе никогда не появлялись. Однако мне и в голову не приходило рассказать кому-нибудь о моих страхах и, подозреваю, что многие дети без наводящих вопросов не в состоянии о своих страхах рассказывать в силу своей, я бы сказала, чрезмерной детскости. Я боялась до такой степени, что однажды мне приснился самый жуткий сон моей жизни.
Я сплю на своём столе, а плохие соседи – я почему-то знаю, что это они - пытаются вытолкнуть наш ключ входной двери, чтобы вставить свой, другой ключ там, снаружи, и открыть дверь. Это действо свершается при слабом желтоватом свечении. А за дверью слышен женский хор. Ключ с моей стороны поворачивается, раскачивается мучительно долго в сопровождении непрерывного и, как я теперь понимаю, слаженного, профессионального, оперного пения, отзывавшегося пронзительной болью в моём детском сердце. Но он, ключ, не выпал, и дверь не открылась. И толпившиеся за дверью соседи остались без добычи, то есть без меня, маленькой девочки, неотрывно, зачарованно смотревшей на ключ и считавшей, что в нём – спасенье. Впоследствии я вспомнила об этом хоре, причем, мгновенно вспомнила, когда увидела фильм Феллини про гибнущий корабль. Сраженный выстрелом из нарисованной детской рукой черным карандашом пушки, он медленно и неумолимо уходит под воду в сопровождении трагедии-плача - женского пения, напоминавшего пение в моем сне, словно режиссер заглянул в мой сон.

А между тем, тучи вокруг нашей семьи сгущались, и ход событий ускорялся, словно невидимые кочегары подбрасывали в топку уголь. О происшедшем «внутридворовые» жители будут ещё некоторое время рассказывать охотно, и по истечении времени, по мере повторения, предание станет красочнее, приобретая вкус старого вина.
Иосиф Полянский являл собой тип абсолютно не замороченного властью человека, сказывалась поздняя интеграция из боярской Румынии в сталинскую послевоенную диктатуру. Тёзку Иосифа (Сталина) Иосиф Полянский для конспирации от подслушивающего доносителя в дискуссиях называл «Ёсалы» - его самого на идишский манер тоже называли уменьшительно-ласкательно Ёсалы. Вокруг Полянского (гимназия в боярской Румынии – в среде «неместных» это уважалось) сформировалась целая группа политических единомышленников, и наша квартира с медным, начищенным до блеска самоваром в центре стола и красивым янтарным чаем в прозрачных тонких стаканах кипела антисталинскими страстями.
И вот однажды сосед-дворник со странной фамилией Шут, живший в доме с деревянной длинной верандой-балконом справа во дворе «рассекретил» Ёсалы - Иосифа Полянского. Шут, якобы, подтвердил органам НКВД на допросе, что тот слушает иностранные «голоса». Взбудораженный двор только и говорил о том, что дворник сам к НИМ не приходил, его вызвали, спросили, а он со страху – подтвердил. Было очень важно, что по своей инициативе дворник доноса не свершил, ибо донос в нашей среде был страшнее смерти.
Его спросили (так рассказывали во дворе, а я всё слышала):
«Правда ли, что Иосиф Полянский слушает иностранные голоса?»
Он ответил:
«Да».
Предавший Шут, подобно евангельскому Иуде, осознал, что совершил, и повесился на чердаке, где как шут висел, согласно знаменитому пушкинскому (на полях рукописи «Евгения Онегина») «как шут висеть».
Запоздалая мысль-догадка о соседях напротив завладела мной. Если «иностранные голоса» мешали мне, девочке, спать – можете себе представить старые приёмники с визгами и тресками? – то неужели те, что напротив, злобные, с заведомо дурными намерениями не слышали, или же не подслушивали, тем более, что для этого не нужно было напрягаться: информация сама, легко приплывала в их грязные, алчные лапы. В моём сне соседи стояли за дверью, однако, где сон, и где реалии? А может быть, они и в самом деле там стояли? Ребёнок должен был рассказать о ночном видении и громко заявить о том, что боится соседей, стерегущих за дверью. Но девочка промолчала. Увы, дети иной раз оказываются в опасности, о которой любящие родители не подозревают, и колыбель качается над бездной. Образ принадлежит Владимиру Набокову. Этим трагическим образом писатель осенил начало романа-автобиографии «Память, говори». Детство предлагает немало загадок, которых не разрешит ни теодицея, ни психоанализ, ни литература
Моего отца арестовали. Впрочем, арест был не сталинско-классический, московско-ленинградский с неизбежным ГУЛАГом или расстрелом. Иосифа Полянского через некоторое время выпустили согласно устному договору: мы тебе – свободу, а ты нам – квартиру. Договор одной стороной был нарушен: через полгода за отцом, как тогда говорили, «пришли», но его уже не было в живых. Отпустили, стало быть, согласно «джентльменскому» договору с местным НКВД, в котором процветала коррупция, и под залог такой замечательной квартиры.
В 1952 году мы, изгнанная семья, сняли комнату в другом городе (это уже - другая история) напротив еврейского кладбища, на котором отца вскоре и похоронили. Он угас в возрасте сорока трёх лет в первую очередь от горя, поскольку ценой своей свободы оставил детей без крова, в чужом углу. Полянский умер в январе пятьдесят третьего, а Сталин - спустя два месяца, так что, если бы… Если бы те события - с доносом - стартовали на несколько месяцев позже, то семья не сделалась бы бездомной, фантазирую я, возникли бы, возможно, и прекрасные даже перспективы и прочее в сослагательном наклонении. Я иногда задаю себе риторический вопрос: иль я – бездомный человеческий «продукт» эпохи? Пишу слово эпоха с большой осторожностью, потому что не исключено, что на самом деле являюсь очередным персонажем некоей трансэпохальной «драмы судьбы», в которой участвуем мы все.
Вот Пауль Целан, которого называют поэтом Холокоста, выходец из того же локального пространства, что и я – вот он кажется мне настоящей жертвой судьбы неумолимой. А мы все смеялись и уходили в чужие долины. Нам все равно: все шатры сожгли. В сорок пятом Целан зафиксировал смену одной диктатуры другой, предугадал высокий градус доносов, подслушиваний, круговой поруки, насилия, осознал, что после одного концентрационного лагеря, может оказаться в другом. Он не забывал трагическую судьбу любимого им Мандельшама: я слышал, как пела ты, бренность, я видел тебя, Мандельштам. А Мандельштам - предупреждал:

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Пауль умчался в Бухарест, через два года проник в Австрию, затем в Париж, но бегство не спасло - его шатры ещё в Черновцах были окончательно сожжены. Тени прошлого догоняли, преследовали, и он покончил с собой. Кого винить - время, жестокий век, войну, сталинский режим? Или же предположить некую предопределенность? Но, согласитесь: если жизнью правит слепой случай, она тогда теряет нравственную ценность. Разве нет?

Угас солнечный летний двор, безлюден и беззвучен он, как будто замерло пространство, остановилось время. Разлетевшись по всему миру, в Израиль, Канаду, США, Германию, ибо в Черновцах процветал антисемитизм, приобретший небывалую в мире известность, а Холокост замалчивался, дворовые ребятишки (Боря Исаков утверждает, что нас там было тридцать два ребёнка, мыслимо ли такое?) – «дворяне» остались преданы романтическому культу дружбы, образовав тесный круг, «отечество нам Царское село».
Затих двор, тот единственный, под синим небом, с могучим каштановым деревом с ветвями, усыпанными ярко-зелёными листьями, под которым соседи дружно в большом котле варили уникальное сливовое повидло, помешивая огромными ложками-вёслами в таком количестве, чтобы всем жителям двора хватило на всю зиму, в то время как мы, малышня, радостно бегали и прыгали вокруг священнодействия сливоварения, и щёки у нас были вымазаны повидлом, которым нас щедро угощали.

Не слышно шума дворовОго, над крышей дома тишина, над бутафорским дымоходом висит полночная луна.

Времена открытости, толерантности послевоенного двора с его особой атмосферой давно ушли в прошлое, выдрав безжалостно из книги его жизни лучшие листы. В одном старом романе некий замок заявлял о себе жутковатой записью на фронтоне: я не принадлежу никому и принадлежу всем; вы бывали здесь прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете.
Я не вижу улицу, а как будто бы некогда видела её - то ли во сне, то ли на картине, то ли на ковре. Застывший слепок, как в «Марсианских хрониках», меж тем, как ему следовало бы со временем зарасти лебедой и прочей сорной земной травой, но, поскольку этого не случилось, то, возможно, я когда-нибудь всё же доберусь до тех мест, где прошло раннее счастливое детство, и увижу, наконец, этот дом с дымоходом, двор с кустами роз, и сад с фруктовыми деревьями. Но если, вследствие каких-нибудь причин - перестройки, застройки, вырубки, - не увижу ни того, ни другого, а всё-таки кое-что разгляжу, то тогда, наверное, и я испытаю, по выражению Набокова, «удовлетворённость страдания». Одного я точно не застану: моего детства.

Режиссёр Аркадий Яхнис рассказывал, как они с Фридрихом Горенштейном работали над документальным фильмом о Бабьем Яре. Решено было найти оставшихся в живых «расстрельщиков» из львовского куреня. Полк их назывался лирично – «Нахтигаль», что в переводе с немецкого означает «соловей». Сам факт найти их был бы серьезным плюсом для картины. Аркадий подарил мне, записанный Горенштейном план неосуществившегося фильма. Под пунктом 3 записано:
Украинцы-убийцы. Буковинский курень и другие. Фамилии. Фотографии. Есть ли еще живые? Монумент, установленный в их честь в Черновцах.
В Черновцах? Неужели палачам установили монумент в Черновцах? Оказалось, правда: в 1995 году в сквере на углу улиц Русской и Садовского объявился памятник героям Буковинского куреня в виде трогательного до слёз ангела, раскинувшего широко свои крылья, готового прикрыть ими своих «страдальцев-праведников».

Ах, да! Расчувствовавшись воспоминаниями, я чуть было не забыла сообщить самое главное. Боря Исаков рассказал мне, что мрачная супружеская пара - дверь напротив нашей, какой ужас! - таинственно исчезла вскоре после нашего отъезда. Я спросила Борю: «Как там наш коридор?» Он ответил: «Та половина, в которой жили Полянские напротив полицаев, отгорожена деревянной перегородкой наглухо, до потолка».
Куда и почему исчезли соседи? Засветились ли органам НКВД в пору своих активных доносов, или некто донес на доносителей? Сталинский молох политических репрессий варил в одном котле и полицаев, и людей, оказавшихся под оккупантами, и жертв Катастрофы.

Мина Полянская – прозаик, эссеист.

Выпускница филологического факультета Ленинградского пединститута им. Герцена середины 60-х, в пору его подлинного расцвета, когда там преподавали легендарные Ефим Григорьевич Эткинд и Наум Яковлевич Берковский. А также переводчик «Божественной комедии» и «Петрарки» академик Владимир Георгиевич Маранцман и Николай Николаевич Скатов, до недавнего времени директор Института русской литературы (Пушкинский дом), автор многих книг-биографий русских классиков. Преподавал еще профессор Владимир Николаевич Альфонсов, блестящий знаток Серебряного века, автор книг «Слова и краски», «Поэзия Бориса Пастернака» (умер недавно - 21 февраля 2011 года). Некоторые из наставников, хранивших «юность нашу» (Эткинд, Маранцман, Берковский), стали действующими лицами книги Полянской «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне», вышедшей в Петербурге в 2011 году, и очерков «Нужен «красный Пинкертон», «Смерть героя» (опубликованы в «Вопросах литературы» №1, 2011), «Мемуарные размышления о Ефиме Эткинде» (Персона –plus, 4, 2010). По окончании филологического факультета в течение целого года училась на специальных курсах «Литературный Петербург-Ленинград» со специализацией «Пушкин в Петербурге» и с семинарами, проводимыми замечательным пушкинистом Вадимом Эразмовичем Вацурой (с получением редкостного диплома с записью «Пушкин в Петербурге»).

В 1995 году в Берлине Мина Полянская (с мужем Борисом Антиповым и сыном Игорем Полянским, главным редактором журнала, ныне профессором Ульмского университета) создала культурно-политический журнал «Зеркало Загадок». Название было заимствовано у Хорхе Луиса Борхеса, автора эссе «Зеркало загадок». Борхес в нём привёл многочисленные парадоксальные высказывания мыслителей о неоднозначности и загадочности мира, который нам довелось посетить. Журнал объединял вокруг себя «новую» и «старую» русскую литературную эмиграцию, оставаясь открытым также для авторов из других стран. Редакция проводила кропотливую работу в архивах Государственной библиотеки Германии и других библиотеках, создав, пользуясь первоисточниками, уникальную рубрику «По страницам прессы русского зарубежья 20-годов».

Журнал, в котором Полянская была литературным редактором, просуществовал восемь лет, с 1995 по 2003 год. В «ЗЗ» публиковались Лев Аннинский, Александр Кушнер, Лазарь Лазарев, Александр Мелихов, Михаил Пиотровский, Борис Хазанов, Ефим Эткинд, Владимир Маранцман и другие замечательные деятели литературы и культуры. Постоянное сотрудничество с выдающимся прозаиком второй половины двадцатого века Фридрихом Горенштейном, жившим в Берлине с 1980 года, не прекращалось до самых последних дней жизни писателя (умер 2 марта 2002 года). В процессе работы над созданием очередного номера журнала Полянская публиковала литературные очерки в контексте литературного пространства «Берлин» об Эрнесте Амадее Гофмане, Иване Тургеневе, Фёдоре Достоевском и других, стараясь следовать традиции Н. П. Анциферова («Душа Петербурга»), одного из создателей жанра (в рамках Петербурга). Некоторые очерки легли в основу изданной ею при «ЗЗ» в 2000 году книги «Музы города».

Участвовала в культурном обмене с немецкой стороной, в частности, в сборнике Сената Федеральной Земли Берлин «Das russische Berlin» («Русский Берлин», 2002).

Член немецкого Пушкинского общества и немецкого отделения международного ПЕН клуба. Благодаря книге «Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине», стала лонг-листером Бунинской премии 2009 года. Лауреат 8-го международного Волошинского конкурса за 2010 в номинации «Лица русской литературы» (очерки о Берковском: «Нужен красный Пинкертон» и «Смерть героя»). Дипломант журнала «Персона PLUS» за 2010 год (очерк «Мемуарные размышления о Ефиме Эткинде»).

Ми́на Ио́сифовна Поля́нская (род. , Рышканы , Молдавская ССР) - русский писатель и литературовед.

Биография

Мина Иосифовна Полянская родилась в посёлке Рышканы, куда родители незадолго до её рождения вернулись из эвакуации. Мать - Сима Ихилевна (урождённая Лернер), училась в религиозной еврейской школе в Бухаресте , отец, Иосиф Янкелевич Полянский - в румынской гимназии. В том же году семья переехала в Черновцы . В 1952 году Иосиф Полянской по доносу за прослушивание по радио «иностранных голосов» был арестован, но вскоре выпущен с предложением уехать из города. В том же году он вместе с семьёй (тремя детьми) выехал в Бельцы , где умер в январе 1953 года. Мина Полянская закончила одиннадцатилетнюю школу № 16 в Бельцах и уехала в Ленинград.

Мина Полянская - выпускница филологического факультета Ленинградского пединститута им. Герцена конца 60-х., по окончании которого училась на специальных курсах «Литературный Петербург-Ленинград» со специализацией «Пушкин в Петербурге» и с семинарами, проводимыми пушкинистом Вадимом Эразмовичем Вацурой и с получением диплома с записью «Пушкин в Петербурге». Работала штатным экскурсоводом в литературной секции Ленинградского городского бюро экскурсий. Эта организация, прекратившая своё существование в начале перестройки, вела научную работу. Из недр её вышло много замечательных книг о писателях и деятелях искусства, живших в Петербурге и пригородах. Мина Полянская вела 16 литературных тем, среди них все пушкинские: «Пушкинский дом», «Пушкин в Петербурге», «Пушкин в Царском селе (дача Китаевой, пушкинский Лицей), «Пушкинские горы» (Михайловское, Тригорское и Святогорский монастырь, у стен которого поэт похоронен). Жизненный маршрут Мины Полянской с 1990 года: Санкт-Петербург - Иерусалим - Берлин - Ульм.

В 1995 году в Берлине Мина Полянская (с мужем Борисом Антиповым и сыном Игорем Полянским, главным редактором журнала „Зеркало Загадок“.) создала культурно-политический журнал „Зеркало Загадок“. Участвовала в культурном обмене с немецкой стороной, в частности, в сборнике Сената Федеральной Земли Берлин „Das russische Berlin“ („Русский Берлин“, 2002).

Журнал „ЗЗ“ просуществовал восемь лет, с 1995 по 2003 год. В „ЗЗ“ публиковались Лев Аннинский, Александр Кушнер, Лазарь Лазарев, Александр Мелихов, Михаил Пиотровский, Борис Хазанов, Ефим Эткинд, Владимир Маранцман и многие другие замечательные деятели литературы и культуры. Постоянное сотрудничество с Фридрихом Горенштейном, жившим в Берлине с 1980 года, не прекращалось до самых последних дней жизни писателя (умер 2 марта 2002 года)»

Мина Полянская - член немецкого Пушкинского общества и немецкого отделения международного ПЕН клуба . Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI век.

Библиография

«Одним Дыханьем с Ленинградом…». Лениздат, 1988 (очерки об Алексее Толстом, Чапыгине и Шишкове) ISBN 5-289-00393-2
Классическое вино. Филологические экзерсисы, Санкт-Петербург, АрСИС, 1994 (вместе с И. Полянским) ISBN 5-85789-012-8
Музы города. Берлин, Support Edition, 2000 ISBN 3-927869-13-9
«Брак мой тайный…» Марина Цветаева в Берлине. Москва, Вече, 2001 ISBN 5-7838-1028-2
«Я - писатель незаконный». Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна. Нью-Йорк, Слово-Word, 2004 ISBN 1-930308-73-6
Синдром Килиманджаро (роман). Санкт-Петербург, Алетейя, 2008 ISBN 978-5-91419-069-6
Медальон Мэри Шелли (роман). Санкт-Петербург, Алетейя, 2008 ISBN 978-5-91419-069-6
Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922. Москва, Голос-пресс, Геликон, Берлин, 2009 ISBN 978-5-7117-0547-5
Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине. Санкт-Петербург, Деметра, 2009 ISBN 978-5-94459-023-7
Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне. Санкт-Петербург, Деметра, 2011 ISBN 978-5-94459-030-5
Плацкарты и контрамарки. Записки о Фридрихе Горенштейне. Санкт-Петербург, Янус, 2006 ISBN 5-9276-0061-1
Зеркало Горация Уолпола.(роман). Берлин, 2015. ISBN 978-3-926652-99-9

Публикации в берлинском культурно-политическом журнале «Зеркало Загадок»

ISSN 0949 - 2089

(гл. редактор Игорь Полянский, лит. редактор Мина Полянская, ред. Борис Антипов):

Мина Полянская. По следам героев Э. Т. А. Гофмана. Новелла «Выбор невесты». Место действия - Берлин. Зеркало Загадок. Берлин, 1995, № 1 с.23-31.

Мина Полянская. Набоков в Берлине. Роман «Другие берега». Зеркало Загадок, 1995 № 2, с. 27-34.

Мина Полянская. Берлинский дом искусств. Зеркало Загадок, 1996, № 3. с.29-32.

Мина Полянская. «…Я виноват перед Берлином» (к 175-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского). Зеркало Загадок", 1996, № 4,с.26-33. Мина Полянская, Татьяна Чернова. История одной мемориальной доски (Марина Цветаева). Зеркало Загадок, 1997, № 6, с. 33-36.

Мина Полянская, Маттиас Швартц. «Слова, слова, слова…», Берлин И. С. Тургенева.1998, № 7, С. 20 - 26.

Мина Полянская. «Проходящие злословили его…» Скупой рыцарь" и «История селаГорюхина» А. С Пушкина. Зеркало Загадок, 1999, № 8 , с. 44- 48.

Мина Полянская. Новый справочник: Современные русские писатели Германии. Зеркало Загадок. 2000, № 9. С. 59 - 60.

МинаПолянская. Алексей Толстой в Берлине. Зеркало Загадок, 2002, № 10. С. 40- 46. Мина Полянская. "Другие и Довлатов". http://www.peremeny.ru/blog/19997

ПУБЛИКАЦИИ В ЖУРНАЛАХ И АЛЬМАНАХАХ

Зеркало Загадок (с1995 по 2003 годы)
Наш Голос; Unsere stimme
Слово\Word
«Das russische Berlin». Издание берлинского Сената.
Персона PLUS
Вопросы литературы
Зинзивер
Дети Ра
Частный корреспондент
Перемены.

Литературные награды

Номинант Бунинской премии 2009 года за книгу «Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине» (лонг-лист, в алфавитном порядке № 37).
Победитель 8-го Международного Волошинского конкурса за 2010 в номинации, учреждённой журналом «Вопросы литературы», «Лица русской литературы» (очерки о Берковском: «Нужен красный Пинкертон» и «Смерть героя»).
Лауреат 9-го Международного Волошинского конкурса за 2011 год в номинации «Новейшая антология» (очерк «Цена отщепенства». По страницам романа Фридриха Горенштейна «Место»).
Победитель Конкурса им. Короленко, учреждённого Союзом петербургских литераторов, 2012, за рассказ «Андреевская лента».
Диплом победителя конкурса «Автор года» сетевого портала «Заметки по еврейской истории». 15.01.2014.

Ссылки

Е. O`Морфи - Мина Полянская. Музы города. Знамя, 2001, № 5. http://magazines.russ.ru/znamia/2001/5/rec_mor.html

Аркадий Мощинский. О книге Мины Полянской « Я - писатель незаконный…» Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна. Слово/ Word, 2005, № 45. http://magazines.russ.ru/slovo/2005/45/mo12.html

Владимир Гуга. Загадка Фридриха Горенштейна «плохого человека». Рецензия на книгу Мины Полянской «Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне» Литературная Россия, № 08. 25.02.2011 http://litrossia.ru/2011/08/05997.html

Марк Лейкин. Последняя лирическая нота. (Мина Полянская. «Я - писатель незаконный…» О судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна". Слово/Word, New York, 2003)

Роман Шин. Загадка профессора Клемперера. (О журнале «Зеркало Загадок» № 8, 1999) Европа Центр, № 7, 22.04.99.

Игорь Ачильдиев. «И с первых слов влюбляюсь и помедля…» (Заметки о шестой книжке журнала «Зеркало Загадок». «Алеф- Бет» № 103. Сентябрь 1997).

Wolfgang Schlott. Mina Pojanskaja: Plackarty i kontramarki. Zapiski o Fridriche Gorenstejne.St. Peterburg: Janus 2006. 286 S., 15 Illustrationen und Fotografien. Osteurope 11 / 2007.

Ланин Б. А. : Проблемы современного образования No 6, 2013 http://pmedu.ru/res/2013_6_17.pdf

Интервью Владимира Гуги с Миной Полянской: «Еврейский нос» - явление не анатомическое, а вполне «культурный продукт». Частный корреспондент (24.04.2012). http://www.chaskor.ru/article/polyanskaya_mesto_27800

Мина Полянская,Владимир Гуга. Эссе-интервью «Обед молчания или „бренд“ Фридрих Горенштейн». Журнал «Урал» № 3, 2013. http://magazines.russ.ru/ural/2013/3/g15.html

РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ UNTER DEN LINDEN. Цикл интервью. Мина Полянская отвечает на вопросы Владимира Гуги. Часть первая. Фёдор Тютчев: Тайный советник и тайный поэт. Блог Перемен. Май 30th, 2012. http://www.peremeny.ru/blog/11850

Сноски

Мина Полянская. Вокруг берлинской мемориальной доски Марины Цветаевой Журнал «Семь искусств», 2013, № 8.

Мина Полянская Неотвратимость коктебельской встречи. Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Блог перемен, 19 ноября http://www.peremeny.ru/blog/17506
Мина Полянская. Нужен красный Пинкертон. .Смерть героя. Штрихи к портрету Наума Яковлевича Берковского (очерки - победители 8-го международного Волошинского конкурса 2010) Вопросы литературы, 2011 N1.http://magazines.russ.ru/voplit/2011/1/po19.html Волошинский конкурс. Лица современной литературы.http://www.voloshin-fest.ru/publ/voloshinskij_konkurs_2010/lica_sovremennoj_literatury/86-1-10

Мина Полянская. Цена отщепенства. По страницам романа Фридриха Горенштейна «Место» (очерк - лауреат Международного Волошинского симпозиума 2011) Зинзивер, 2012, № 2 (34) http://magazines.russ.ru/zin/2012/2/m15.html

Мина Полянская. Пятьдесят столетий без одиночества ☀http://7iskusstv.com/2012/Nomer6/MPoljanskaja1.php?fb_action_ids=539930789353725&fb_action_types=og.likes

Мина Полянская. Подпольный мастер Цукер. «Слово\Word», 2007, № 54 http://magazines.russ.ru/slovo/2007/54/po14.html

Мина Полянская. Фридрих Горенштейн в Москве. Электронная литературная газета «Зарубежные задворки», 3-1 http://za-za.net/old-index.php?menu=authors&&country=ger&&author=poljanskaja&&werk=005

Мина Полянская. Мемуарные размышления о Ефиме Эткинде. «Персона Plus» 4, 2010 http://persona-plus.net/nomer.php?id=2722 ,

Мина Полянская к 80-десятилетию дня рождения Фридриха Горенштейна 18 марта 2012 года. Из воспоминаний о Фридрихе Горенштейне Частный корреспондент, 18 марта 2012 http://www.chaskor.ru/article/iz_vospominanij_o_fridrihe_gorenshtejne_27265

Мина Полянская. Из воспоминаний о Фридрихе Горенштейне (Полная версия) «Перемены», 18 марта 2012. http://www.peremeny.ru/blog/11097 О набоковских и цветаевских местах в Берлине. Интервью Владимира Гуги с Миной Полянской. Частный корреспондент. 27, О4. 2012. http://club.berkovich-zametki.com/?p=3545&cpage=1

Мина Полянская. Пролитые чернила. Фридрих Горенштейн.http://7iskusstv.com/2013/Nomer12/MPoljanskaja1.php Берлинское время Цветаевой. Мина Полянская. Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922. М., Голос-Пресс, 2009. – 208 с.: ил.) Литературная газета, №21, 2010.

Мина Полянская. 77 дней Марины Цветаевой в Берлине. Ж. Семь искусств. № 1, январь, 2014. http://7iskusstv.com/Avtory/MPoljanskaja.php

Мина Полянская. Фёдор Тютчев: «Какие последние политические известия?» Семь искусств,№ 1 (59), январь 2015 http://7iskusstv.com/2015/Nomer1/MPoljanskaja1.php

Мина Полянская. Странный случай с Андреем Белым Собор лозаннской Богоматери. Мнемозина № 3, 2015. http://www.mnemozina.eu/wp-content/uploads/2015/01/polyanskaya-sobor.pdf

Мина Полянская. Блог Перемены.Ру.- "Угрюм река у Аничкова моста". http://www.peremeny.ru/blog/18732

Мина Полянская. Иван Тургенев. Берлинский университет - царство мысли. Мнемозина, № 3(2015)http://www.mnemozina.eu/wp-content/uploads/2015/01/polyanskaya-turgenev.pdf

Мина ПОЛЯНСКАЯ
Прозаик, эссеист. Окончила филологический факультет Ленинградского пединститута им. Герцена. Автор десяти книг прозы, эссе и очерков, вышедших в Санкт-Петербурге, Москве, Нью-Йорке и Берлине. Член Союза писателей XXI века. Живет в Германии.

ЦЕНА ОТЩЕПЕНСТВА*
По страницам романа Фридриха Горенштейна «Место»

Мы с вами — сироты,
и — вы ведь тоже пишете стихи? —
сироты и поэты. Вот!
М. Цветаева. Пленный дух

Роман Фридриха Горенштейна «Место», написанный в 1972 году, впервые был опубликован в Москве не ко времени — не 1988-89-х годах, когда публика ринулась читать возвращенцев (так читали когда-то «Историю...» Карамзина: «опустел Невский проспект, все сидели за книгами»), а в 1991 году, когда все было прочитано, и оголодавшая от реформ и бешеных инфляций публика уже ничего не читала, а занялась поисками хлеба насущного.
Вот тогда и выплыл восьмисотстраничный роман, выплыл без «литературных толков», согласно выражению Белинского, меж тем, как Ефим Эткинд посчитал его «одной из очень высоких точек развития русской литературы в ХХ веке». Роман был представлен к премии «Русский Букер», впервые учрежденной в 1992 году, но не удостоился ее, оставшись в «коротком списке». Писатель посчитал присутствие своего романа в «коротком списке» не отличием, а унижением для себя и в дальнейшем — до самой смерти в 2002 году — в литературных конкурсах не участвовал. Сегодня о «Месте» существует одна лишь серьезная работа: предисловие Лазаря Лазарева к первому изданию романа в России. Я же в рамках настоящего очерка коснусь одной из основополагающих тем произведения — темы отщепенства.
«Место» с подзаголовком «Политический роман» — роман о московских диссидентах, «антидиссидентах» и тайных политических организациях — пронизан личностью Никиты Сергеевича Хрущёва с его оттепелью, хотя сам глава государства на его страницах ни разу не появляется, остается за сценой или смотрит весело из портретной рамы «в капроновой шляпе и рубашке с широкой улыбкой на жирном крестьянском лице любителя простой и обильной пищи». (Все цитаты ниже с неуказанным в тексте источником — из романа «Место», Слово / Slovo, М., 1991). Повсюду о нем говорят — на кухоньках, где советская интеллигенция решала важнейшие вопросы бытия, на вокзалах, в поездах, троллейбусах и трамваях. Тем не менее, о конкретном времени следует говорить с большой оговоркой, поскольку роману свойственны элементы анахронизма, согласно Бахтину («Роман воспитания и его роль в истории реализма»), утверждающему о романе как таковом, что мир его героев «остается тем же, каким он был, биографически жизнь его героев тоже не меняется, чувства их тоже остаются неизменными, люди даже не стареют» . «Место» доказывает, что человек в условиях любого времени и независимо от структуры общества может оказаться без крова, или же не может снять и напоминающей гроб комнатушки Раскольникова. Возможны каинова зависть, жертвой которой Горенштейн считал свою трагически сложившуюся писательскую судьбу, голод, беспросветная нищета и наполеоновские амбиции выброшенного из общего жития человека.
Для Горенштейна, в отличие от Набокова, покинутая Россия не была потерянным раем (и, тем более, страной счастливого детства), и, в отличие от Достоевского, Москве не уготована судьба Нового Иерусалима. Утраченному Эдему нет на земле места, и поэтому поиск «места» в его книгах превращается в поиск временного пристанища как наименьшего из зол. И беспрестанно скитаются по страницам его произведений бездомные герои — в рассказе «Дом с башенкой», повести «Улица Красных Зорь», в романах «Искупление» и «Зима пятьдесят третьего года» и в особенности в романе «Место», который писатель считал, наряду с романом «Псалом», своим главным произведением и посвятил его отцу, приговоренному к расстрелу «Особой тройкой» в 1937 году.

Повествование в романе ведется от лица главного героя, однако автор, что справедливо, не советовал отождествлять его с героем, несмотря на то, что факты биографии, особенно в первой части романа, до неправдоподобия совпадают.
Первой части романа «Койко-место» предпослан эпиграф из Евангелия, настраивающий на сострадание к герою: «Лисицы имеют свои норы, и птицы небесные гнезда; а Сын человеческий не имеет, где приклонить голову». Двадцатисемилетний Гоша Цвибышев вернулся в город (по многим приметам — это Киев), где до войны был репрессирован отец, но времена «фальшивого хрущёвского ренессанса», по выражению Горенштейна, не вернули ни жилья, ни права прописки. Трагедия жительства здесь, с одной стороны, вневременная, и потому «литературная», а с другой — это трагедия поколения определенной страны после «Большого террора».
В течение трех лет мысли Гоши сведены к одной черте: чтобы проникнуть в общежитие, ему надо пересечь порог как можно тише, не хлопнув дверью, дабы комендантша его не заметила, а затем быстро взбежать по лестнице. Суета героя, координатная система его помыслов и желаний, на пересечении осей которой находится узкая железная кровать, напоминает борьбу за койко-место героя романа Кафки «Замок», где нравственные ценности определенного населенного пункта (Деревни), опрокинуты в силу опрокинутости самой основы бытия. У Цвибышева, так же, как и у героя романа «Замок» К., нет юридического права занимать койку. Однако, согласно закону, свидетельствующему об особой гуманности властей, Гошу из общежития «Жилстрой» не могли выселить зимой. Страх перед наступлением долгожданной для всех весны выделяет героя из рядов нормальных граждан, вырывает из будней общежития, вырастающего в символ общего жития, из которого выброшен Цвибышев. Герой разъясняет необходимость сохранения за собой жизненно важного пространства: «Койко-место — это то, что закрепляет мою жизнь в общем, определенном порядке жизни страны. Потеряв койко-место, я потеряю все». Таким образом, жизненное пространство сужается до размера койки, на которой можно физически поместить свое тело.
Узнав о том, что реабилитация отца, генерал-лейтенанта, всего лишь фикция («Ваши законы построены так, что сироты имеют меньше прав, чем те, у кого есть родители»), Гоша становится настоящим разбойником. И днем, и ночью он выходит на охоту в поисках сталиниста, чтобы избить его до бесчувствия. Борьба за место, таким образом, превратилась в «длинную однообразную цепь политических драк», «идейные избиения», или, как еще говорил герой, в индивидуальное «политическое патрулирование» улиц. Политический террор, объясняет Гоша — это месть, приносящая удовлетворение тому, кому нанесена обида. Гоша довольно скоро находит таких же, как и он, хулиганов, творящих самосуд, определяя жертву по внешнему виду или какой-либо фразе. Тогда объявилось вдруг много людей с разрушенной трагической судьбой, и сопровождалось это явление даже некоторой растерянностью, правда кратковременной, властей, «перед этими трагическими судьбами и перед последствиями собственных деяний». Политический накал атмосферы был настолько высок, что коснулся и самых неожиданных, неучтенных в большой политике представителей общества — уличных проституток. С одной из них — сталинисткой — Гоша подрался на политической почве. И если не бояться преувеличений, можно сказать, что политически ангажированная уличная девица у Горенштейна — единственный в литературе персонаж.

То было время, когда власть, «завершая какой-либо цикл, перестает казнить без разбора и в массовом порядке», власть еще не возражала против общественного мнения «вокруг частных столов, уставленных закусками». В романе представлена большая комната, в которую вошел Гоша: в ней почти не было мебели, однако красовались «символический уже портрет Хемингуэя и икона Христа, новшество для меня (Гоши — М. П.), ибо увлечение религией, как противоборство официальности, прошлому и сталинизму еще только зарождалось в среде протеста». В помещении, где собралось общество оппозиции, царила атмосфера неуважения власти и авторитетов, или, как еще говорил писатель, атмосфера «политического греха».
Одним из эпиграфов к третьей части романа («Место среди жаждущих») Горенштейн взял слова из «Книги Судей»: «В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым». Новый глава государства Никита Хрущёв, вступивший на смену абсолютному самодержцу, глубоко почитаемому обывателем, считавшим его правление «порядком», своими «простонародными действиями и простонародной личностью» уничтожил святость власти. Горенштейн поясняет: «А если в такой обстановке у русского человека отнимать хлеб и пряники, он знает, что ему делать. Подспудно дремавшее чувство вековых российских смут просыпается в нем, и российский бунт, жестокий и радостный, является вдруг на свет, как веселое и забытое сказочное чудище».

По мнению Горенштейна, ущербное детство зачастую дает уродливые всходы, «...отдельным мученикам мученичество это в бытовом смысле придало черты самых обычных негодяев. (Задатки коих, наверно, у них существовали и до мученичества, мученичеством же лишь были усилены)». В особенности ущербны фанатичные натуры, они чаще склонны к терроризму. Горенштейн изучает сущность террориста, пытаясь понять этого, по выражению Достоевского, «особого взъерошенного человека с неподвижной идеей во взгляде». Несчастный случай в детстве одного человека может иметь роковое значение для общества. В неоконченном романе «Веревочная книга» писатель уделил внимание ущербному детству Сталина, показывая «Нерукотворную Историю» через личный, бытовой фактор. Поскольку отчим Сталина был сапожником, писатель заинтересовался сапожными инструментами, и в особенности отличием сапожного молотка от обыкновенного. Оказалось, что ударная часть сапожного молотка имеет круглую, полированную поверхность, поскольку им нужно не только гвозди забивать, но «околачивать» кожу. Интерес Горенштейна носил вполне целенаправленный характер, и было очевидно, что молоток в качестве символа насилия был ему также необходим, как неевангелическое (не то, через которое верблюд скорее, чем богатый, войдет в Царство Небесное) конкретное игольное ушко в его повести «Притча о богатом юноше».
В романе «Место» несколько «вставных» сюжетов, «скобок», которые Борхес называл «литературными лабиринтами»: история директора завода Гаврюшина-Лейбовича, история Висовина и Журналиста, рассказ Орлова «Русские слезы горьки для врага». История Меркадера (Горенштейн знал убийцу Троцкого лично) в романе также вставная. Это — рукопись в синей папке, рассказ от первого лица убийцы Троцкого Меркадера, страдавшего эдиповым комплексом — ущербностью, которая в первую очередь учитывалась «комиссией по убийству Троцкого» при выборе кандидата-убийцы. Троцкист Горюн, обладатель бесценной рукописи, сообщает: «Первоначально намеревались подобрать исполнителя приговора с железными нервами... Твердого человека... Однако потом все резко переменилось...». Горюн разъясняет: «В высокой, но тайной политике к таким фактам относятся, как к медицине, — серьезно и делово».
На вопрос, почему писатель в романе поменял орудие убийства (Троцкий был убит ледорубом), он ответил: «Существует несколько версий убийства Троцкого, а мне для замысла нужен был садовый ломик».
Предмет, которым убивают в романах Горенштейна — особая тема. Я выделила «инвентарь» убийцы в «Месте» и представила его в книге о писателе («Берлинские записки о Фридрихе Горенштейне». СПб, 2011). В данном очерке я выдвигаю краткий перечень «оружия» на передний план. У персонажей-убийц в романе, как правило, «скромные», одомашненные даже орудия насилия, отмеченные печатью личностного, интимного данного конкретного убийцы и даны автором всегда с уменьшительно-ласкательными суффиксами: маленький садовый ломик, молоточек и бритва, острый ножик (в рассказе «На вокзале» орудием убийства сделались саночки). Внешняя безобидность «приборчика» для кровопролития удачно оттеняет «симпатичного» террориста. И подчеркивает личностность преступления, истоки которого — в пережитых детских трагедиях и травмах. Из исповеди Меркадера (что в синей папке): «Я не знаю, откуда взялся на песчаной дорожке небольшой садовый ломик возможно, он был забыт садовником, а возможно, и подброшен судьбой (испанцы, даже материалисты, суеверны в удаче и в неудаче). Я схватил этот ломик и безрассудно шумно пошел, чуть ли не побежал к беседке. Но Троцкий настолько был увлечен работой, что поднял на меня глаза в тот момент, когда я занес ломик правой рукой, левой, для крепости удара, ухватившись за стойку беседки» (курсивы мои. — М. П.)
В момент церемониала вступления в организацию Щусева, напоминающего средневековые ритуалы, Гоше подали на блюдце стакан чистой воды и маленький, остро отточенный ножик, которым следовало надрезать палец, выдавить несколько капель в стакан с водой и, отпив из стакана, передать по кругу сотоварищам для дальнейшего «отпития», однако Гоша от волнения сделал слишком глубокий надрез, и крови пролилось гораздо больше, чем можно было предположить. Ножик на блюдце становится зловещим символом. Автор замечает: «В организации Щусева, конечно же, был силен элемент бескорыстной детской игры. Чрезвычайно развит был ритуал и некие даже обряды». А затем предупреждает: «Всякая игра, которая ведется систематически и увлеченно, рано или поздно теряет условность и приобретает самые реальные бытовые формы».
Троцкист Горюн доверил рукопись Меркадера Гоше, поскольку находил в нем «физиологически» сходство с убийцей Троцкого. Гоша также считает, что отнятое детство — причина его «горячечных мечтаний». Он — полон даже более дерзновенных мыслей, чем Меркадер — вплоть до желания стать царем на Руси (эта мысль, согласно роману, оказывается, не столь уж оригинальна, и многие из нас, связанные общей судьбой, лелеют мечту каким-нибудь образом возглавить страстно любимую Россию).
Автор делает попытку понижения роли Кремля как символа власти. Гоша впервые увидел Кремль не со стороны Красной площади, не осененный былинным величием, а, наоборот, сниженный до обыкновенности, поскольку находился на набережной с заведениями «общепита», со сквериком, где старушки гуляли с малышами. Гоша и Коля (Коля — политически активный и принадлежащий к интеллигенции протеста несовершеннолетний герой романа) — сели на уютный холм с дикой травой и прыгающими кузнечиками у той части стены, которая выглядела особенно провинциально. Вся обстановка — стрекочущие кузнечики, ржавая лампа, поскрипывающая у кремлевских зубчатых бойниц — «была направлена против символов и авторитетов» и внушала уверенность в себе. Ночью Гоша один пришел к холму, на котором они днем с Колей говорили о праве Гоши на царство, и прижался к древним, еще не остывшим от солнца кремлевским кирпичам и пребывал в таком положении довольно долго, испытывая, как ему казалось, чувство религиозное. Он еще поцеловал кремлевские кирпичи, сказав при этом: «Господи, помоги». Целование кирпичей и обращение к Господу — не менее парадоксально, чем «символический уже портрет Хемингуэя и икона Христа».

Вдруг оказалось, что таких, как Гоша, ничего не делающих людей — неправдоподобно много, точно так же, как и в «Бесах» Достоевского. И в самом деле, персонажи обоих романов постоянно сталкиваются друг с другом в одних и тех же местах, однако, согласно меткому выражению Бердяева (по поводу «Бесов»), «заняты одним Великим Делом». Горенштейн объясняет, почему так происходит: «Подобные, казалось бы, опереточные случайности среди так называемых заговорщиков закономерны. Даже и в период между серьезными революциями все ж основная масса народа не вовлечена в политические схватки, а занята созидательным трудом, и антиправительственный пятачок бывает весьма узок, так что все у всех на виду, политическим заговорщикам разных направлений приходится сталкиваться между собой даже чаще, чем с властями».
Как выяснилось, тайные образования конца пятидесятых — не плод фантазии Горенштейна. Однако тема организаций опять же, вневременная, поскольку так называемые тайные общества, хотим мы этого, или нет, были и есть, причем, с соблюдением немыслимых ритуалов и тайнами, которые торжественно передаются по наследству, как закон и право, с клятвами, превосходящими по значению все остальные клятвы, включая и ту, которую дают государству, родине, вере. В архивах КГБ, вероятно, можно найти список адресов подобных организаций. Тема организаций актуальна: у Горенштейна в романе представлена и нацистская организация со всеми необходимыми атрибутами, разумеется, с портретом Гитлера и свастикой, а нацистские образования почему-то неистребимы и сегодня во многих странах, в том числе и в России.
Гоша становится членом националистической организации, скажем так, не крайнего толка. (В романе представлена и крайне экстремистская националистическая организация Орлова, автора сентиментального сочинения «Русские слезы горьки для врага»). Организация, в которую вступает Гоша построена по типу террористической организации в «Бесах». В «Бесах» Пётр Степанович Верховенский организовал ячейку из пяти человек, «пятерку», в которой все друг за другом «шпионят» и ему «переносят» — «народ благонадежный». Лидер уверяет, что по всей России сотни таких «пятерок», а где-то там, наверху управляют этим движением.
В «Месте» глава организации Платон Щусев, отсидевший двадцать лет в лагерях (и оказавшийся в конечном счете доносителем) также построил ее поэтажно. «Сверху» — крикливая легальная группа людей, рассказывающая политические анекдоты, под ней — организация, напоминающая, на первый взгляд, группу сумасшедших. Настоящая организация состояла из нескольких человек. Похоже, еще жива идея рока и миссии, возвышающая членов неких объединений над иными смертными, готовых ради всеобщего добра растоптать ближнего.
Щусев — человек с «натурой вождя улицы», знал, что мог бы сделать стандартную для вольного времени карьеру авантюриста и захватить власть в стране, если бы не был смертельно болен. Целью организации было выявить «сталинскую сволочь», осудить формулировкой «достоин смерти», а затем — жестоко избить. В романе состоится и важнейшее заседание трибунала, на котором для привлечения мирового внимания необходимо вынести решение убить человека международного масштаба. «На конкурс» для приговора «достоин смерти» выдвинуты две «кандидатуры»: Рамона Меркадера и Вячеслава Михайловича Молотова. Кандидатура бывшего министра иностранных дел Молотова (Меркадер не актуален) одержала верх. Щусев, довольный выбором, произнес торжественную речь: «Наша организация вынесла смертный приговор сталинскому соратнику номер один, палачу Молотову, который много лет вместе со Сталиным душил и истязал нашу многострадальную родину... Вам, русские мои юноши, выпала великая честь... Вот он, случай, о котором писал Герцен и которого недостает, чтоб сделать нашу оппозицию национальной, каковой она была во времена декабризма». К слову сказать, о любви, или нелюбви к России — любишь, не любишь — в романе говорится много, она (любовь) — разменная монета любого деяния. За нелюбовь к России щедро раздаются пощечины (причем влажной ладошкой — кивок Достоевскому; я бы не побоялась сказать, что роман «Место» — роман пощечин), проливается кровь и, что примечательно, за любовь к ней — тоже. Писатель доводит тему ложного патриотизма, которым можно прикрыть любые преступные деяния, до абсурда, и эта тема весьма актуальна для независимого исследователя.
Щусев заверил организацию, что «смертный приговор» — всего лишь символ, что Молотов, как и прежние жертвы, отделается пощечиной, тогда как на самом деле он намеревался убить его — у него были для этого заготовлены бритва и молоточек — и тем самым погубить мальчиков, которые пойдут с ним. Комментарий троцкиста Горюна: «Замысел его страшен, он умереть хочет, как умирали предбиблейские цари хеттов. Вместе с молодыми, не отжившими свое жизнями вокруг... В одной могиле...». Красноречие политических героев Горенштейна уходит своими корнями к традициям тургеневского литературного героя (вспомним Рудина с его ораторским талантом), а также к традициям велеречивых политиков, которых Герцен называл начетчиками и резонерами.
Уже более года Молотов отстранен от дел и лишен личной охраны, чем нанесен непоправимый удар его власти и авторитету, ибо власть имущие при режиме были невидимы народу и недоступны ему. Он теперь по утрам прогуливался со своим черным шпицем в районе правительственного дома. Гоша решил перехватить инициативу и предотвратить кровопролитие, поскольку Щусев был «на изготовке», то есть держал руку в кармане, «где у него была бритва, эта переносная карманная гильотина индивидуального террора» (курсив мой — М. П.). С криком «сталинский палач!» Гоша ударил ладонью «по гладко выбритой, сытой щеке» бывшего министра, который от удара пошатнулся, но тут подоспел Щусев и зачем-то еще и толкнул Молотова, и тот упал на четвереньки.
«Сцена была дикая и нелепая. Мы оба неловко топтались, потеряв четкость плана, лаяла собака, а на мостовой у наших ног лежал и кричал Вячеслав Михайлович Молотов, бывший всемирно известный могущественный министр иностранных дел, человек, имя которого произносили следом за именем Сталина, и звал на помощь тем самым голосом, который в 1941 году возвестил стране о начале войны».
Из устных разговоров Горенштейна: «Гоша — человек с несвободной, рабской душой, а пытается своевольничать, потому что почувствовал — можно. Время такое, хозяина нет. Он и ему подобные несвободные люди бьют по щекам Молотова, потому что теперь можно. Молотов в опале, с него снята охрана, он прогуливается по аллее с собачкой — отчего бы не ударить, не поставить на колени, не превратить в посмешище? Толпа разъяренных людей с душой рабов устраивает погром в городе, поджигает завод. Что может быть страшнее разъяренной толпы людей-рабов?»
В романе «Бесы» в главе «Последнее решение» «собрались наши в полном комплекте впятером». В маленьком покривившемся домике на краю города поздним вечером «пятеркой» было принято решение убить Шатова, на том основании, что он, якобы, донесет. Место убийства в «Бесах» описано Достоевским в лучших традициях готического романа. Шатова, приговоренного к смерти, террористы заманили в мрачное место ночью в конце парка у старинного грота и придавили к земле. Пётр Степанович «аккуратно и твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и — спустил курок». Заметим: у Достоевского убийство «успешно» состоялось, а Горенштейн превратил его в фарс.
Мой давний оппонент» — так называл Горенштейн Достоевского. Он преднамеренно вводил в свои произведения эпизоды из романов «оппонента», пародировал его (в книге о писателе я осмелилась употребить слово «передразнивание», наряду с общепринятыми терминами: «пародирование», «шаржирование», «реминисценции») и относился к пародированию так же серьезно, как к своим любимым романам-пародиям «Дон Кихот», «Бравый солдат Швейк» и последнему неосуществленному роману-пародии «Веревочная книга». Горенштейн откликается на Достоевского параллелями и антитезами, рассматривает те же проблемы — террора, самосуда, агрессии, бунта, грехопадения, спасения души.

Вступив на путь терроризма, Гоша нечаянно(?) втягивает в свои опасные игры любимую девушку Машу (принадлежащую к другой тайной организации), берет ее с собой в южный город, где ожидался экономический бунт. Сцена бунта и убийства толпой директора завода Гаврюшина-Лейбовича («перед смертью толпа уж над ним потешилась, чуть ли не по-ребячьи подурачилась, как могут дурачиться лишь во время лихих русских погромов») предупреждает, что в стране без «хозяина» при возрастающей оппозиции массового обывателя пришло время самозванцев. Один из значимых персонажей (ему принадлежат пророчества о судьбе России) Журналист предупреждает Гошу об опасности самозванства: «Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремления совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как это случилось, например, с Лжедмитрием».
В романе безоговорочно действует принцип: преступление влечет за собой другое. Игра героя велась «систематически и увлеченно» и, потеряв свою условность, приобрела реальные формы. Маша стала жертвой группового изнасилования, результатом которого явилось рождение мальчика. Гоша, ставший мужем Маши, отметил, что из мальчика «окончательно глянул мужичок (...). Иван, кстати, был ребенок ласковый и некапризный, но любил вдруг ущипнуть или укусить, причем, не по-детски больно, так что одну девочку в яслях даже водой отливали». Мужичок, который, как змея, опасен смертельным укусом, опасен и «бытовым существованием, против которого бессильны любые карательные меры».
Горенштейн дает характеристику советскому явлению, оставившему глубокие следы — незавидной судьбе интеллигента при отсутствии власти и наличии «мужичка» с его классовой ненавистью к интеллигенту: «...Идеал покойного умеренного оппозиционного интеллигента — стоять с незатянутой петлей на шее, на прочном табурете — возможен лишь тогда, когда на узкой тропе Истории только Власть. Когда же туда, навстречу власти, словно дикий кабан на водопой выходит Народное Недовольство, то первым результатом их противоборства является двойной удар сапогами по табурету, и миру после этого остаются, в лучшем случае, лишь хриплые, необъективные, как все мертвеющее, запоздалые мемуары удавленника-интеллигента».
И поскольку в литературе, в отличие от истории, все же принято делать предположения, я и осмелюсь задать риторический вопрос: а что было бы, если бы роман «Место» опубликовали вовремя, то есть тогда, когда был написан? Может быть, мы, вовремя прочитав роман, лучше подготовились бы ко второй «оттепели» разбойных свобод, когда снова отбивали замки, отпирали ворота и туда вбегали не те, кого мы ожидали, и (по выражению Герцена), «неотразимая волна грязи залила все»? И еще один вопрос в сослагательном наклонении: а что было бы, если бы роман Тургенева «Отцы и дети» с его «героем нашего времени» и его убийственно материалистической тенденцией, оказавший колоссальное влияние на поколение, застрявшее надолго на стадии нигилизма, увидел свет, допустим, тридцать лет после написания? Изменился бы ход истории?
«— Я поясню, — ответил Фильмус(...). — В литературе противоположная истина не ложь, а другая истина... Вот так... Установка вместо принципов...
— Политический фрейдизм! — крикнул Бительмахер.
— Если угодно, — ответил Фильмус.»
Между тем, Гоша, неожиданно для самого себя, становится втянутым в совсем уже скверную игру и просыпается однажды утром осведомителем КГБ, то есть организации террористов «высшего разряда», настоящих специалистов по уничтожению ни в чем не повинных людей. Бывшие сотоварищи плюют ему в лицо, разумеется, не обходится и здесь без пощечин, а несовершеннолетний Коля ударил Гошу чугунной болванкой по голове так, что чуть не убил его, сказав: «За кровь преданных тобой честных патриотов России».

«Строительство» романа Горенштейн сравнивал с работой вольного каменщика, строящего Храм Истины, подобно Мандельштаму, считавшему, что «строить можно только во имя “трех измерений”». Истинный мастер-строитель обладает мировоззрением в том значении, в котором это слово в качестве термина впервые ввел в обращение Эммануил Кант. Художник обладает особым состоянием, когда мир рассматривается одним взглядом как цельность. Гумбольдт, адепт такого мировоззрения, пытался для наглядности писать картины без горизонта. «Если глянуть с большой высоты» («Псалом»), то и взгляд становится слишком объективным, а поведение мечущегося Гоши, ставшего осведомителем (почему-то доносившим только о националистах и нацистах — тоже вопрос!), рассматривается под другим углом зрения. Лазарев (в предисловии к роману «Место») считал, что нравственного катарсиса у героя в конце романа не произошло, впрочем, с оговоркой. Горенштейн, согласно Лазареву, не навязывает оценок и потому к эпилогу предлагает в качестве эпиграфа слова из Экклезиаста: «Говорить с глупцом, все равно, что говорить с мертвым. Когда окончишь последнее слово, он спросит: «Что ты сказал?».
Мне же представляется, что, не вмешиваясь в объективный ход романа, не насилуя сюжет, писатель все же протягивает Гоше руку. Вслед за героем, которому «приличные» люди, среди которых оказались и бывшие члены тайных организаций, не хотели подавать руку, автор спрашивает — кто есть кто, кто из нас самый порядочный и что такое «хороший человек», что включает в себя это понятие? И приходит к выводу: не следует бросать в Гошу камень, ибо камень может превратиться в бумеранг. В романе присутствует нравственный сдвиг в сторону всеобщей вины всех, переживших страшный режим. В душе героя «Места», оказавшегося на пороге жизни и смерти, происходит перелом — по Бахтину, хронотоп кризиса и душевного перелома героя.

В цветаевском «Пленном духе» Андрей Белый говорит Цветаевой: «Вы понимаете, что это значит: профессорские дети? Это ведь целый круг, целое Credo». Но затем он поднимает тему — до сиротства, и далее — выше и выше — к сиротству поэта, призванного оплакать его: «Но оставим профессорских детей, оставим только одних детей. Мы с вами, как оказалось, дети (вызывающе): — все равно чьи! И наши отцы — умерли. Мы с вами — сироты, и — вы ведь тоже пишете стихи? Сироты и поэты. Вот!»
Горенштейн — сын профессора, расстрелянного спустя три года (8 ноября1937), после того, как Цветаева написала «Пленный дух» на смерть Белого 8 января 1934 года. Все трое, оказывается, — дети и жертвы одной эпохи. Называя Цветаеву в предисловии к моей книге о ней («Флорентийские ночи Берлина...») «гордой женщиной, королевой», писатель сообщил об одном любопытном бездомном совпадении: «С дочерью Марины Цветаевой Ариадной Эфрон я был одно время прописан в домовой книге на Тарусской даче по причине общего бесправия быть прописанным в Москве и общей бездомности».
Сиротство детдомовское, и, соответственно, бездомность, благодаря дару, стало вдохновенной тоской Фридриха Горенштейна и, в конечном счете, как это ни звучит жестоко, обернулось литературной удачей. Писатель сострадал «блудному сыну» Гоше, которому, в отличие от евангельского, некуда было вернуться, не допустил самоубийства, хотя герой был готов и к такому «избавлению». Пережив искушение властью, лишения и разочарования, Гоша занял свое место среди живущих.
И тогда писатель щедро наделил героя своим даром, «силой Творца и приобщил... к тайне искусства» («Псалом»). Именно Гоше для исповеди раскаявшегося грешника принадлежат священные слова — заключительный аккорд романа — «И Бог дал мне речь».
А вот это и есть цветаевское: сироты и поэты. Вот!