Литературно-исторические заметки юного техника. Григорьев аполлон александрович

Аполло́н Алекса́ндрович Григо́рьев (16 июля 1822, Москва - 25 сентября 1864, Санкт-Петербург) - русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист, автор ряда популярных песен и романсов.

Ранние годы

Аполлон Григорьев родился 16 (28) июля 1822 года в Москве, где отец его Александр Иванович Григорьев (1788-1863) был секретарём городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета (1842).

С декабря 1842 по август 1843 года заведовал библиотекой университета, с августа 1843 - служил секретарём Совета университета. В университете завязались близкие отношения с А. А. Фетом, Я. П. Полонским, С. М. Соловьёвым.

Потерпев неудачу в любви (к Антонине Фёдоровне Корш) и тяготясь своевольством родителей, Григорьев внезапно уехал в Петербург, где служил в Управе благочиния и Сенате. С лета 1845 года целиком посвятил себя литературным занятиям.

Начало творческого пути

Дебютировал в печати стихотворением «Доброй ночи!», опубликованной под псевдонимом А. Трисмегистов в журнале «Москвитянин» (1843, № 7). В 1844-1846 рецензии на драматические и оперные спектакли, статьи и очерки, стихи и стихотворную драму «Два эгоизма», повести «Человек будущего», «Моё знакомство с Виталиным», «Офелия» помещал в журнале «Репертуар и Пантеон». Одновременно переводил («Антигона» Софокла, «Школа мужей» Мольера), эпизодически участвовал в других изданиях.

В 1846 году Григорьев издал отдельной книжкой свои стихотворения, встреченные критикой не более как снисходительно. Впоследствии Григорьев не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Венецианского купца», «Ромео и Джульетту») из Байрона («Паризину», отрывки из «Чайльд Гарольда» и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Григорьева за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и пьянство, привитое студенческим разгулом, всё более и более его захватывало.

В 1847 Григорьев переселился в Москву и пробовал остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов Е. Ф. Корша и В. Ф. Корша, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. Он деятельно сотрудничал в «Московском городском листке», был учителем законоведения в Александровском сиротском институте (1848), в 1850 был переведён в Московский воспитательный дом (до августа 1853), с марта 1851 до мая 1857 был учителем законоведения в 1-й московской гимназии.

Благодаря знакомству с А. Д. Галаховым завязались сношения с журналом «Отечественные записки», в котором Григорьев выступал в качестве театрального и литературного критика в 1849-1850 годах.

«Москвитянин»

В конце 1850 г. Григорьев устраивается в «Москвитянине» и становится во главе замечательного кружка, известного под именем «молодой редакции Москвитянина». Без всяких усилий со стороны представителей «старой редакции» - М. П. Погодина и С. П. Шевырёва, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Григорьева, «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили А. Н. Островский, Писемские, Б. Н. Алмазов, А. А. Потехин, Печерский-Мельников, Е. Н. Эдельсон, Л. А. Мей, Николай Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их «Москвитянин» привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности.

Григорьев был главным теоретиком кружка. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами «оружие» противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Григорьевым велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек: от того, что петербургская критика, в промежуток между Белинским и Чернышевским, не могла выставить людей способных к идейному спору, и оттого, что Григорьев своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем несообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а «глашатай правды новой». Островского Григорьев комментировал не только статьями, но и стихами, и при том очень плохими - например, «элегией-одой-сатирой» «Искусство и правда» (1854), вызванною представлением комедии «Бедность не порок». Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Десять лет спустя сам Григорьев с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в «искренности чувства». Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности.

Последние годы жизни

В «Москвитянине» Григорьев писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в «Русской Беседе», «Библиотеке для Чтения», первоначальном «Русском Слове», где был некоторое время одним из трёх редакторов, в «Русском мире», «Светоче», «Сыне Отечечества» Старчевского, «Русск. Вестнике» М. Н. Каткова - но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло «Время» братьев Достоевских и Григорьев как будто опять вошёл в прочную литературную пристань.

Как и в «Москвитянине», здесь группировался целый кружок писателей «почвенников» - Страхов, Аверкиев, Достоевские и др., - связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. В журналах «Время» и «Эпоха» Григорьев публиковал литературно-критические статьи и рецензии, мемуары, вёл рубрику Русский театр.

Вскоре почувствовал и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям. В том же 1861 году уехал в Оренбург учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Григорьев за дело, но весьма быстро остыл, и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. «Время» было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный «Якорь». Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех, благодаря необыкновенному одушевлению, которое Григорьев внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актёров он разбирал с такою же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.

В 1864 г. «Время» воскресло в форме «Эпохи». Григорьев опять берется за амплуа «первого критика», но уже ненадолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Григорьева. Поэт умер 25 сентября (7 октября) 1864 г. в Петербурге. Похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем; позднее перезахоронен на Волковом кладбище. Разбросанные по разным журналам статьи Григорьева были в 1876 г. собраны в один том Н. Н. Страховым.

С характеристикой творчества поэта можно ознакомиться

Ранние годы

Аполлон Григорьев родился 16 (28) июля года в Замоскворечье от связи титулярного советника Александра Ивановича Григорьева (1788-1863) с дочерью крепостного кучера. Лишь после венчания родителей в 1823 году его забрали из Воспитательного дома .

Картины детства в самом сердце купеческой Москвы были впоследствии воскрешены им в книге воспоминаний «Мои литературные и нравственные скитальчества», которая, по мнению Д. Мирского , «передаёт запах и вкус эпохи» не хуже, чем «Былое и думы » Герцена .

Получив хорошее домашнее воспитание, Григорьев окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета (1842).

С декабря 1842 по август 1843 года заведовал библиотекой университета, с августа 1843 служил секретарём Совета университета. В университете завязались близкие отношения с А. А. Фетом , Я. П. Полонским , С. М. Соловьёвым .

Потерпев неудачу в любви (к Антонине Фёдоровне Корш) и тяготясь своевольством родителей, Григорьев внезапно уехал в Петербург , где служил в Управе благочиния и Сенате . С лета 1845 года целиком посвятил себя литературным занятиям.

Начало творческого пути

Дебютировал в печати стихотворением «Доброй ночи!», опубликованным под псевдонимом А. Трисмегистов в журнале «Москвитянин » (1843, № 7). В - рецензии на драматические и оперные спектакли, статьи и очерки, стихи и стихотворную драму «Два эгоизма», повести «Человек будущего», «Моё знакомство с Виталиным», «Офелия» помещал в журнале «Репертуар и Пантеон». Одновременно переводил («Антигона» Софокла , «Школа мужей» Мольера), эпизодически участвовал в других изданиях.

Тут были и провинциальные актёры, и купцы, и мелкие чиновники с распухшими физиономиями - и весь этот мелкий сброд, купно с литераторами, предавался колоссальному, чудовищному пьянству… Пьянство соединяло всех, пьянством щеголяли и гордились.

В эти годы Григорьев выдвинул теорию «органической критики », согласно которой искусство, включая литературное, должно органически произрастать из национальной почвы. Таковы Островский и его предшественник Пушкин с его «кроткими людьми», изображёнными в «Капитанской дочке ». Совершенно чужд русскому характеру, по мысли Григорьева, байронический «хищный тип», ярче всего представленный в русской литературе Печориным .

Островского Григорьев комментировал не только статьями, но и стихами, и при том очень плохими - например, «элегией-одой-сатирой» «Искусство и правда» (1854), вызванной представлением комедии «Бедность не порок». Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Десять лет спустя сам Григорьев с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в «искренности чувства». Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Григорьева были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одной из причин малой его популярности.

Вечера единомышленники часто проводили в кабаках, где «мертвецки пьяные, но чистые сердцем, целовались и пили с фабричными», заслушивались цыганскими хорами, упрекали Запад за бездуховность и превозносили русский национальный характер. Характерна выдержка из письма Григорьева Эдельсону от 23 ноября 1857 года (день именин А.Н.Островского) :

Две годовщины этого дня меня терзали: одна - когда читалась «Бедность не порок» и ты блевал наверху, и когда читалась «Не так живи, как хочется» и ты блевал внизу в кабинете.

Чем больше писал Григорьев, тем больше росла его непопулярность. В 1860-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об «органическом» методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху «соблазнительной ясности» задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже читать его. Большой поклонник таланта Григорьева и редактор «Времени», Фёдор Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Григорьева прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путём привлечь внимание к своим статьям.Страхов , Аверкиев , Достоевские и др., - связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Григорьеву они все относились с искренним уважением. В журналах «Время» и «Эпоха» Григорьев публиковал литературно-критические статьи и рецензии, мемуары, вёл рубрику Русский театр.

Вскоре почувствовал и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям. В том же 1861 году уехал в Оренбург учителем русского языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Григорьев за дело, но весьма быстро остыл. Через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочной жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. «Время» было запрещено. Григорьев перекочевал в еженедельный «Якорь». Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря необыкновенному одушевлению, которое Григорьев внёс в репортёрскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актёров он разбирал с такой же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.

Один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург, пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в Сенате, но по вполне артистическому отношению к службе быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с "Отеч. зап.", где помещает несколько стихотворений, и с "Репертуаром и Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 году Г. издал отдельною книжкою свои стихотворения, встреченные критикою не более как снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венециан. купца", "Ромео и Джульету") из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд-Гарольда" и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г. за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость", привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 г. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й моск. гимназии, деятельно сотрудничает в "Моск. город. листке" и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, ненадолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Г. устраивается в "Москвитянине" и становится во главе замечательного кружка, известного под именем "молодой редакции Москвитянина". Без всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" - Погодина и Шевырева - как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Г., "молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями" дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемский, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их "Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Г. велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек - как потому, что петербургская критика в промежуток между Белинским и Чернышевским не могла выставить людей способных к идейному спору, так и потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем не сообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а "глашатай правды новой", и которого он комментировал не только статьями, но и стихами и притом очень плохими - напр., "элегией-одой-сатирой" "Искусство и правда" (1854), вызванною представлением комедии "Бедность не порок". Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем "pycской чистой души" и ставился в укор "Европе старой" и "Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной". Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходке и единственное ей оправдание находил в "искренности чувства". Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г. были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности. И чем больше писал Г., тем больше росла его непопулярность. В 60-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об "органическом" методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху "соблазнительной ясности" задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестали даже и читать его. Большой поклонник таланта Г. и редактор "Времени" Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Г. прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям.

В "Москвитянине" Г. писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в "Русской беседе", "Библиотеке для чтения", первоначальном "Русском слове", где был некоторое время одним из трех редакторов, в "Русском мире", "Светоче, "Сыне Отеч." Старчевского, "Русск. вестнике" Каткова - но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло "Время" братьев Достоевских, и Г. как будто опять вошел в прочную литературную пристань. Как и в "Москвитянине", здесь группировался целый кружок писателей "почвенников" - Страхов, Аверкиев, Достоевские и др., - связанных между собою как общностью симпатий и антипатий, так и личною дружбою. К Г. они все относились с искренним уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое-то холодное отношение к его мистическим вещаниям, и он в том же году уехал в Оренбург учителем русск. языка и словесности в кадетском корпусе. Не без увлечения взялся Г. за дело, но весьма быстро остыл и через год вернулся в Петербург и снова зажил беспорядочною жизнью литературной богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно. В 1863 г. "Время" было запрещено. Г. перекочевал в еженедельный "Якорь". Он редактировал газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие большой успех благодаря необыкновенному одушевлению, которое Г. внес в репортерскую рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с такою же тщательностью и с таким же страстным пафосом, с каким относился к явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса, проявлял и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического искусства.

В 1864 г. "Время" воскресло в форме "Эпохи". Г. опять берется за амплуа "первого критика", но уже не надолго. Запой, перешедший прямо в физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Г.: 25 сентября 1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище рядом с такой же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и большею частью малочитаемым журналам статьи Г. были в 1876 г. собраны Н. Н. Страховым в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить дальнейшие томы, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность Г. в большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном круге людей, специально интересующихся литературою, значение Г. значительно возросло в сравнении с его загнанностью при жизни.

Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. - нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Г.; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в "Москвитянине", "Времени" и "Эпохе", где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как "статьи халатные, писанные нараспашку", но это ему нравилось как гарантия полной их "искренности". За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - "Парадоксы органической критики" (1864) - по обыкновению неконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, - является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое profession de foi свое.

Сам Г. всего чаще и охотнее называл свою критику "органическою" в отличие как от лагеря "теоретиков" - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики "эстетической", защищающей принцип "искусства для искусства", и от критики "исторической", под которой он подразумевал Белинского. Белинского Г. ставил необыкновенно высоко. Он его называл "бессмертным борцом идей" "с великим и могущественным духом", с "натурой по истине гениальной". Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и "голо логично". По Г., "жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами"... Сообразно с этим "органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и ее органические проявления". Однако, "змеиное положение: что есть - то разумно" Г. решительно осуждал. Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал "узким" и только Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он "один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках" Конст. Аксакова и др. В книге Викт. Гюго о Шекспире Г. видел одно из самых цельных формулирований "органической" теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А "исходная, громадная руда" органической теории, по Григорьеву, - "соч. Шеллинга во всех фазисах его развития". Г. с гордостью называл себя учеником этого "великого учителя". Из преклонения перед органической силой жизни в ее разнообразных проявлениях вытекает убеждение Г., что абстрактная, голая истина в чистом своем виде недоступна нам, что мы можем усвоивать только истину цветную , выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась "наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души". С особенною любовью останавливался поэтому Г. на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на "Капитанской дочке" и "Дубровском". С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимыче из "Героя нашего времени" и с особенною ненавистью - на Печорине как одном из тех "хищных" типов, которые совершенно чужды русскому духу.

Искусство по самому существу своему не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно "голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок". Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Г. не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин "веяние". Вместе с Тютчевым Г. восклицал, что природа "не слепок, не бездушный лик", что прямо и непосредственно

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

Таланты истинные охватываются этими органическими "веяниями" и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную еще сторону национально-органической жизни данного народа, он должен сказать "новое слово". Каждого писателя поэтому Г. рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он "новое слово". Самое могущественное "новое слово" в новейшей рус. литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью. Истинное значение Г. - в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному и светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Г. действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно "органическое" проникновение лучшими началами высокого и возвышенного. Ср. о нем "Эпоху" (1864 № 8 и 1865 № 2).

С. Венгеров.

{Брокгауз}

Григорьев, Аполлон Александрович

{Половцов}

Григорьев, Аполлон Александрович

Русский критик и поэт. Род. в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил чиновником в Петербурге. В 1846 выпустил книжку стихотворений. Печатает статьи и переводы в разных малозначительных изданиях, изредка помещая свои работы в более крупных (театральные рецензии в "Отечественных записках"), пока не становится членом так наз. "молодой редакции" "Москвитянина", которой Погодин - издатель этого журнала - передал свой орган, находившийся в состоянии упадка. "Молодая редакция" группировалась вокруг двух писателей, сотрудников "Москвитянина" - Островского и Писемского. Литературно-критические статьи Г. являются в значительной степени прославлением обоих этих писателей, в особенности Островского. В своей автобиографии Г. сам красноречиво свидетельствует о том, какое огромное значение имел для него Островский. Не Пушкин, не Тургенев, о которых он был такого высокого мнения, а именно автор "Бедной невесты" и "Бедности не порок" позволил ему осознать себя. Отсюда - восторженный культ Островского, провозгласившего, по мнению критика, "новое слово" в литературе. В третьем номере "Москвитянина" за 1853 год появляется статья Григорьева, специально посвященная Островскому: "О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене". "Новое слово Островского, - заявляет он, - есть самое старое слово - народность". Но что такое собственно народность? Ответу на этот вопрос посвящена статья Г., написанная в форме письма к И. С. Тургеневу и напечатанная в 1860 году в "Русском мире". Народность в данном здесь толковании есть конечно не что иное, как национальность. Г. прекрасно отдавал себе отчет в том, что, говоря о нации, нужно иметь в виду не весь "народ", а "передовые его слои". Кого же разумел Григорьев под "передовыми слоями" русской нации? Так как речь идет о пьесах Островского, так как Островский назван именно национальным поэтом, то очевидно передовые слои русской нации - это те самые, которые изображены этим писателем, сказавшим свое большое новое слово, т. е. выросшее из крестьянства и мещанства русское купечество, близкое по своему умственному тонусу к своей исходной ячейке, к крестьянству и мещанству, еще не затронутым европейской цивилизацией. А что это именно так, что под нацией Григорьев мыслил купечество на фоне крестьянства, с совершеннейшей точностью сказано им в его письме к старшим славянофилам, с которыми "молодая редакция" "Москвитянина" находилась в несомненном, хотя и довольно далеком родстве. "Убежденные, как вы же, - говорит здесь Г., - что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую извечную Русь". С точки зрения инстинктивного, ощупью шедшего идеолога "среднего класса", "преимущественно купеческого", расценена Г. и вся литература дворянского периода. Наибольшее значение придается критиком "Москвитянина" тем двум дворянским писателям, которые в своей психике и в своем творчестве отразили и воплотили процесс эмансипации самосознания общества из-под власти идеологии "касты" во имя утверждения идеологии "народности", которые на место типа кастового, аристократического, "хищного" поставили тип национальный, народный, "смиренный". Это, с одной стороны, Пушкин, - творец фигуры Белкина, - с другой - Тургенев, - автор романа "Дворянское гнездо".

Как итог борьбы национального против кастового, родился у Пушкина образ Белкина - первое художественное оформление "критической стороны нашей души, очнувшейся после сна, в котором грезились ей различные миры". Дело Пушкина продолжил Тургенев. Белкин, - еще только "отрицательное состояние", некоторого рода схема, - превращается в живого человека - в Лаврецкого. Между тем как отец Лаврецкого - представитель касты, вольтерианец, грезил во сне о чужих мирах, герой "Дворянского гнезда", в чьей душе глубоко отзываются "воспоминания детства и семейные предания, быт родного края и даже суеверия", возвращается "на родную, его взрастившую почву", и здесь он "живет впервые полной, гармоничной жизнью". Белкин и Лаврецкий рисуются так. обр. критику "Москвитянина" как два момента в развитии и росте национального самосознания или как два этапа на пути к раскрепощению общества от власти идеологии касты (дворянства) во имя утверждения самосознания "среднего класса", купеческого, буржуазного. Процесс этот нашел свое завершение в творчестве Островского, который закрепил в своих пьесах победу "нации", "народности", над "кастой" и являет так. обр. по отношению к Пушкину и Тургеневу уже не "контурами" набросанный, а "красками" исполненный "образ народной нашей сущности".

Как идеолог "среднего класса" (хотя и недоработавшийся до четкого самосознания), Г. должен был относиться одинаково сдержанно как к славянофилам, так и к западникам. От славянофилов классического направления его отделяло убеждение, что будущее России - не в крестьянстве, а именно в "среднем классе", "преимущественно купеческом". Разногласие Г. и Хомякова - К. Аксакова было расхождением между славянофильством буржуазным и славянофильством помещичьим. Ему, идеологу купеческого класса, должен был претить и тот "социалистический" оттенок, который лежал на учении об общине старших славянофилов - славянофилов-помещиков. Расходясь со славянофилами, Г. не мог дружить, естественно, и с западниками. Если славянофильство было для Г. неприемлемым, как идеология известных слоев помещичьего класса, то западничество он отвергал главным образом за его централизаторские тенденции и за его культ идеи "человечества", следовательно как формальную идеологию прежде всего промышленной буржуазии европейского типа. Расходясь как со славянофилами, так и с западниками, Г. не мог сочувствовать, естественно, и социализму.

Отвергая и славянофильство, и западничество, и социализм, Г. вместе с тем инстинктивно находился в поисках такой теории, которая могла бы служить опорой для его собственной позиции как идеолога того класса, на который он очень отчетливо ориентировался. Но мыслитель не очень крепкий, идеолог класса, социально и политически незрелого, он не сумел изобрести ничего иного, как ту теорию, которую он назвал "органической". В одной из своих статей ("Парадоксы органической критики") Г. пытается собрать все те книги, которые могло бы назвать своими то "направление мышления", которое он окрестил "органической критикой" (критика здесь не только в смысле литературной критики), и уже один этот перечень книг - достаточно пестрый и сумбурный. Это - сочинения Шеллинга "во всех фазисах его развития", Карлейль, отчасти Эмерсон, несколько этюдов Ренана, сочинения Хомякова. Это - книги, "собственно принадлежащие органической критике". Затем имеется ряд книг, которые могут служить "пособиями", например труд Бокля, книга Льюса о Гете, сочинения Шевырева, статьи Белинского "до второй половины 40-х годов" и т. д. Основным базисом "органической теории" является философия Шеллинга. Метафизика Шеллинга, перенесенная в область общественно-историческую, учит тому, что "народам и лицам возвращается их цельное самоответственное значение". Эта формула "разбивает кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития" (Гегель). "Развиваются народные организмы. Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходной формой для другого..." ("Взгляд на современную критику искусства"). Формула Шеллинга (в противовес гегелевскому апофеозу человечества) служила оправданием права на самостоятельное существование русской народности, а "русская народность" была представлена в глазах сторонника органической теории преимущественно "средним классом", "еще не тронутым фальшью цивилизации".

Эстетические и литературно-критические взгляды Г. не только не противоречат его позиции идеолога "среднего класса", но вполне гармонически с ней сочетаются и логически из нее вытекают. Для него, как для идеолога здорового, поднимающегося, оформляющегося класса, естественно, совершенно неприемлема теория чистого искусства, и он прекрасно чувствовал и понимал, что подобная теория есть плод упадочного состояния общества и классов. "Не только в нашу эпоху", но "в какую угодно истинную эпоху искусства", так называемое "искусство для искусства" по существу немыслимо. А если истинное искусство не может быть "чистым", отрешенным от жизни, то естественно теряет всякий смысл, всякое право на существование так называемая эстетическая, "отрешенно художественная", или "чисто техническая" критика. Все эти рассуждения о плане созданий, о соразмерности частей и т. п. бесполезны "для художников", ибо последние "сами родятся с чувством красоты и меры", и для "массы", ибо "нисколько не уясняют ей смысл художественных произведений". Всякое истинное искусство всегда представляет собой выражение "жизни общественной". "Через посредство жизни творца" произведения искусства связаны "с жизнью эпохи". "Они выражают собой то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы, сами нисколько, однако, не поставляя себе такое разъяснение задачей". "Как в фокусе", искусство "отражает то, что уже есть в жизни, и то, что носится в воздухе эпохи. Оно уловляет вечно текущую, вечно несущуюся вперед жизнь, отливая моменты ее в вековечные формы. Творцом художественного произведения является даже не столько художник, а скорее народ, к которому он принадлежит, и эпоха, когда он творит. Художник вносит в свои произведения - и свою личность и свою эпоху". "Он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся". Поэтому-то "художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное". "Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат к уразумению эпох - организмов во времени - и народов - организмов в пространстве". А если искусство есть "выражение жизни", то единственной законной критикой является та, которая "присвоила себе название исторической". "Историческая критика рассматривает литературу, как органический продукт века и народа, в связи с развитием государственных, общественных и моральных понятий. Так. обр. всякое произведение литры является на суд ее живым отголоском времени, его понятий, верований, убеждений и постольку замечательным, поскольку отразило оно жизнь века и народа". "Историческая критика рассматривает (далее) литературные произведения в"их преемственной и последовательной связи, выводя их, так сказать, одно из другого, сличая их между собою, но не уничтожая одно в пользу другого". Наконец, "историческая критика рассматривает литературные произведения, как живой продукт общественной и моральной жизни, определяет, что произведение принесло, или лучше, отразило в себе живого, т. е. непременного, каких новых струн коснулось оно в душе человеческой, что, одним словом, внесло оно содержанием своим в массу познаний о человеке". Историческая критика может, однако, при известных условиях пойти по "ложному пути", а именно, стать критикой публицистической. В такую "ошибку" может впасть и "признанный критик", каким был "покойный Белинский", Белинский "второй половины 40-х годов". В конце 50-х и начале 60-х годов на арену русской общественности выступила, в лице Добролюбова и в особенности Чернышевского, революционная мелкобуржуазная интеллигенция, восторжествовала по всей линии публицистическая критика шестидесятников, и Григорьев, раздосадованный победой этих "семинаристов-социалистов", резко восстал против Чернышевского, на тот "варварский взгляд на искусство, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой поставленной теории, цели". Если раньше Григорьеву приходилось отстреливаться от дилетантов, превращавших искусство в забаву, то теперь он обрушивался с еще большей ненавистью на социалистов, для которых "вечное" искусство было лишь средством "рабски служить жизни".

В лице Г. выступает так. обр. на арену литературной критики, и отчасти публицистики, тот же самый класс, который в лице Островского нашел своего писателя-драматурга. Этот класс - "средний", "купеческий по преимуществу", - стоял в 40-е и 50-е гг. между классом помещиков и промышленников, с одной стороны, и классом мелкой разночинной буржуазии - с другой. Идеология Г. обращена поэтому с большей или меньшей враждебностью против обоих этих миров. Отсюда - его расхождение со славянофилами, его неприязнь к чистым западникам, его отрицание социализма. Этот класс стоял и между деградировавшим барством и восходившей разночинной интеллигенцией. Отсюда в области эстетической и литературно-критической - враждебное отношение Григорьева одинаково как к эстетическому взгляду на искусство и к эстетической критике, так и к утилитарному взгляду на искусство и к критике публицистической. В противовес обеим этим теориям - дворянской и мелкобуржуазной - Григорьев пытался построить из чужеземных материалов, главным образом из мыслей Шеллинга и Карлейля, свою теорию "органической критики", которая под флагом "русской народности" должна была отстоять право на существование в жизни и в литературе среднего класса, "нетронутого фальшью цивилизации", "сохранившего веру, нравы и язык отцов" - патриархальной и консервативной русской купеческой буржуазии.

Как поэтом Г. заинтересовались лишь в XX веке. В его поэзии нашли отзвук воззрения идеолога торговой буржуазии. В стихотворении "Москва", где говорится о том, что когда-нибудь вновь загудит умолкнувший вечевой колокол, он прославляет древнюю торговую республику. С этой же очерченной выше идеологией связаны и его протесты против знати и абсолютизма. В драме "Два эгоизма", в поэме "Встреча" он зло высмеивает аристократию и дворянскую интеллигенцию, как западническую, так и славянофильскую, "столбовых философов". Но в лирике Г. есть другая, особая сторона. В ней отразилось чувство великого общественного сдвига его времени, крушения старого, патриархального быта. Сам поэт - питомец Замоскворечья, оторвавшийся от своей мещанско-чиновнической среды, - интеллигентный пролетарий, не находящий себе места ни в старом, ни в новом. Вечный скиталец, он недаром любит цыганский романс с его тоской и безудержностью. Этот культ "цыганщины" и привлек к Г. внимание крупного поэта, которому эти мотивы также были близки, - А. Блока. Блок заинтересовался Г., нашел в нем и его судьбе много общего с собой и тщательно собрал стихотворения Г., снабдив их примечаниями и вступительной статьей (изд. Некрасова). Влияние Г. на поэзию Блока несомненно (ср. "Снежную маску", "Вольные мысли" и др.). В отношении формы Г. также был предшественником Блока: он уже применял дольник, впоследствии разработанный Блоком.

Деятельность Г. как переводчика Беранже, Гейне, Гете, Шиллера, Шекспира, Байрона, Софокла - должна быть также отмечена.

Библиография: I. Собр. сочин., под ред. и со вступит, ст. Н. Н. Страхова (вышел лишь I т., СПб., 1876); Собр. сочин., под род. В. Саводника, М., 1915-1916 (14 выпусков); Стихотворения, М., 1915; Мои литературные и нравственные скитальчества, под ред. и о послесловием П. Сухотина, изд. К. Ф. Некрасова, М., 1915; А. А. Григорьев. Материалы для биографии, ред. В. Княжнина, П., 1917 (произведения, письма, документы); Поли. собр. сочин., под ред. В. Спиридонова, т. I, П., 1918.

II. Языков Н. (Н. Шелгунов), Пророк славянофильского идеализма, "Дело", 1876, IX; Венгеpов С. А., "Молодая редакция" "Москвитянина", "Вестник Европы", 1886, II; Саводник В., А. А. Григорьев (Сочинения Григорьева, М., 1915, т. I); Княжнин В., Ап. Григорьев-поэт, "Русская мысль", 1916, кн. V; Леpнеp H., Ст. в "Истории русской литературы XIX в.", изд. "Мир"; Гроссман Л., Основатель новой критики, сб. "Три современника", М., 1922; Бем А., Оценка А. Григорьева в прошлом и настоящем, "Русский исторический журнал", 1918, V; Сакулин П., Органическое мировосприятие, "Вестник Европы", 1915, VI; Его же, Русская литература и социализм, ч. 1, Гиз, 1924; Благой Д. Д., А. Блок и А. Григорьев, об. "О Блоке", "Никитинские субботники", М., 1929; Фpиче В. M., Ап. Григорьев, Ст. в "Истории русской критики", ред. Вал. Полянского, М., 1929, т. I; Рубинштейн Н., Ст. о Григорьеве в журн. "Литература и марксизм", кн. II, 1929.

III. "Библиографию о Григорьеве" (328 номеров) см. в указ. выше "Материалах", под ред. В. Княжнина, стр. 352-363 и у Владиславлева, Русские писатели, изд. 4-е, Л., 1924.

В. Фриче.

{Лит. энц.}

Григорьев, Аполлон Александрович

Лит. критик, эстетик, поэт. Род. в Москве. Окончил юрид. ф-т Моск. ун-та (1842). Библиотекарь и секретарь правления Моск. ун-та (1842-1844). В 1847 преподавал законоведение в Моск. гимназии. В 1850-1856 - критик в редакции "Москвитянина", чьи позиции были близки славянофильству. В 1857 в качестве наставника уехал за границу с семейством кн. Трубецких, где пробыл около двух лет. Был в Петербурге, затем в Оренбурге, преподавал в кадетском корпусе. Активно занимался лит. работой. Будучи нек-рое время близким к петрашевцам, Г. скоро отошел от идей утопического социализма. Утверждал, что произведение искусства является органическим продуктом эпохи и выражает жизнь "через посредство жизни художника". Как отмечает его биограф У.Гу-ральник (ФЭ), миссию художеств. творч. он видел не в "рабском служении" какой-либо идее, а в выявлении "вечных начал" жизни, к-рые лежат под видимыми, переменными и случайными явлениями. Считал, что внутр. закономерности искусства познаются лишь интуитивно. Основополагающими при этом становятся принципы симпатии и наития как начала всякой серьезной художеств. критики. Стремясь философски осмыслить осн. линию рус. литературы, Г. видел в произведениях Пушкина, Гоголя, Островского отражение разл. фаз столкновения двух типов - нац. и кастового, нар. и аристократического, хищного и смиренного, причем органичным для рус. нац. развития Г. считал тип нар. и смиренный.

ГРИГОРЬЕВ, АПОЛЛОН АЛЕКСАНДРОВИЧ (1822–1864), русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист.
Родился 20 июля (1 августа) 1822 в Москве. Дед Григорьева, крестьянин, приехал в Москву из глухой провинции на заработки и за усердный труд на различных чиновничьих должностях получил дворянство. Отец вопреки родительской воле женился на дочери крепостного кучера. Скандальный брак состоялся спустя год после рождения Аполлона, поэтому ребенок считался незаконнорожденным. Только в 1850, дослужившись до чина титулярного советника, Григорьев получил личное дворянство, «восстановив» таким образом благородное звание, с таким трудом доставшееся деду.
Прекрасное домашнее образование позволило будущему поэту, минуя гимназию, поступить на юридический факультет Московского университета, в котором в то время читали лекции Т.Н.Грановский, М.П.Погодин, С.П.Шевырев и др. Вместе с сокурсниками А.А.Фетом и Я.П.Полонским Григорьев создал литературный кружок, где молодые поэты читали друг другу свои произведения. Григорьев окончил университет в 1842 со званием первого кандидата и был оставлен работать вначале в библиотеке, потом секретарем Совета
Печатался А.Григорьев с 1843. В это время (1843–1845) писал особенно много, безответно влюбившись в А.Ф.Корш. Любовной драмой объясняются и темы лирики поэта – роковая страсть, необузданность и стихийность чувств, любовь-борьба. Характерно для этого периода стихотворение Комета , в котором хаос любовных переживаний сравнивается с космическими процессами. Об этих чувствах повествует и первое прозаическое произведение Григорьева в форме дневника Листки из рукописи скитающегося софиста (1844, опубл. 1917).
С 1844 по 1845 служил в Управе благочиния и в Сенате, затем оставил и эту службу, движимый желанием заниматься исключительно литературным трудом. В это время он писал и стихи, и драмы, и прозу, и критику – литературную и театральную. В 1844–1846 сотрудничал в журнале «Репертуар и Пантеон», в котором произошло его становление как профессионального литератора. Кроме рецензий на спектакли, циклов критических статей на театральную тему, опубликовал многочисленные стихи, стихотворную драму Два эгоизма (1845), трилогию Человек будущего , Мое знакомство с Виталиным , Офелия. Одно из воспоминаний Виталина (1845–1846), много переводил (Антигона Софокла, 1846,Школа мужей Мольера, 1846 и др. произведения).
В1847 возвратился в Москву, где сотрудничал в газете «Московский городской листок». Самыми заметными работами этого периода явились четыре статьи Гоголь и его последняя книга (10–19 марта 1847), в которых Григорьев, высоко оценивая значение Выбранных мест из переписки с друзьями , размышлял об утрате современным обществом «пуритански строгого, стоического духа».
В 1848–1857 Григорьев преподавал законоведение в разных учебных заведениях, не оставляя творчества и сотрудничества с журналами. В 1850 вошел в круг журнала «Москвитянин» и вместе с А.Н.Островским организовал «молодую редакцию», являвшуюся, по сути, отделом критики журнала. С этого времени Григорьев стал ведущим российским театральным критиком, проповедующим реализм и естественность в драматургии и актерской игре.
После закрытия в 1856 «Москвитянина» Григорьева приглашали работать в другие журналы – в «Русскую беседу», «Современник», – но он ставил условием руководство отделом критики. Переговоры о сотрудничестве заканчивались только публикациями его статей, поэм и переводов.
В 1852–1857 Григорьев пережил безответную любовь – к Л.Я.Визард. В стихотворный цикл этого периода Борьба (1857) вошли самые известные стихотворения поэта О, говори хоть ты со мной... иЦыганская венгерка («Две гитары, зазвенев...»), которые А.А.Блок назвал «перлами русской лирики».

Григорьев, Аполлон Александрович[править]Материал из Википедии - свободной энциклопедииПерейти к: навигация, поиск Аполлон Григорьев

Имя при рождении: Аполлон Александрович Григорьев

Место рождения: Москва

Место смерти: Санкт-Петербург, Российская империя

Гражданство: Российская империя

Род деятельности: поэт, литературный и театральный критик, переводчик

Произведения в Викитеке.

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Григорьев.
Аполло;н Алекса;ндрович Григо;рьев (16 (28 июля) 1822, Москва, Российская империя - 25 сентября (7 октября) 1864, Санкт-Петербург, Российская империя) - русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист, автор ряда популярных песен и романсов.

[править] Ранние годыАполлон Григорьев родился 16 (28) июля 1822 года в Москве, где отец его Александр Иванович Григорьев (1788-1863) был секретарём городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил Московский университет первым кандидатом юридического факультета (1842).

[править] Начало творческого пути
Аполлон Григорьев в 1842 г. Рисунок П. БруниДебютировал в печати стихотворением «Доброй ночи!», опубликованной под псевдонимом А. Трисмегистов в журнале «Москвитянин» (1843, № 7). В 1844-1846 рецензии на драматические и оперные спектакли, статьи и очерки, стихи и стихотворную драму «Два эгоизма», повести «Человек будущего», «Моё знакомство с Виталиным», «Офелия» помещал в журнале «Репертуар и Пантеон». Одновременно переводил («Антигона» Софокла, «Школа мужей» Мольера), эпизодически участвовал в других изданиях.

[править] «Москвитянин»В конце 1850 г. Григорьев устраивается в «Москвитянине» и становится во главе замечательного кружка, известного под именем «молодой редакции Москвитянина». Без всяких усилий со стороны представителей «старой редакции» - М. П. Погодина и С. П. Шевырёва, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Григорьева, «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили А. Н. Островский, Писемские, Б. Н. Алмазов, А. А. Потехин, Печерский-Мельников, Е. Н. Эдельсон, Л. А. Мей, Николай Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их «Москвитянин» привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности.

[править] Последние годы жизниВ «Москвитянине» Григорьев писал до его прекращения в 1856 г., после чего работал в «Русской Беседе», «Библиотеке для Чтения», первоначальном «Русском Слове», где был некоторое время одним из трёх редакторов, в «Русском мире», «Светоче», «Сыне Отечечества» Старчевского, «Русск. Вестнике» М. Н. Каткова - но устроиться прочно ему нигде не удавалось. В 1861 г. возникло «Время» братьев Достоевских и Григорьев как будто опять вошёл в прочную литературную пристань.

[править] РомансО, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!..
(«О, говори...», 1857)

Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли...
С детства памятный напев,
Старый друг мой - ты ли?
.........................................
Это ты, загул лихой,
Ты, слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки -
Ты, мотив венгерки!
...............................................
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
.........................................................
Пусть больнее и больней
Завывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
(«Цыганская венгерка», 1857)

[править] Характеристика творчестваДать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Григорьева нелегко по многим причинам. Ясность никогда не входила в состав критического таланта Григорьева; крайняя запутанность и темнота изложения недаром отпугивали публику от статей его. Определенному представлению об основных чертах мировоззрения Григорьева мешает и полная недисциплинированность мысли в его статьях. С тою же безалаберностью, с которою он прожигал физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе труда составить точный план статьи и не имея силы воздержаться от соблазна поговорить тотчас же о вопросах, попутно встречающихся. Благодаря тому, что значительнейшая часть его статей помещена в «Москвитянине», «Времени» и «Эпохе», где во главе дела стояли либо он сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своей нестройностью и небрежностью. Он сам отлично сознавал лирический беспорядок своих писаний, сам их раз охарактеризовал как «статьи халатные, писанные на распашку», но это ему нравилось, как гарантия полной их «искренности». За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько неясно даже ближайшим его друзьям и почитателям, что последняя статья его - «Парадоксы органической критики» (1864) - по обыкновению, неоконченная и трактующая о тысяче вещей, кроме главного предмета, - является ответом на приглашение Достоевского изложить, наконец, критическое своё profession de foi.

Сам Григорьев всего чаще и охотнее называл свою критику «органическою», в отличие как от лагеря «теоретиков» - Чернышевского, Добролюбова, Писарева, так и от критики «эстетической», защищающей принцип «искусства для искусства», и от критики «исторической», под которой он подразумевал Белинского. Белинского Григорьев ставил необыкновенно высоко. Он его называл «бессмертным борцом идей», «с великим и могущественным духом», с «натурой по истине гениальной». Но Белинский видел в искусстве только отражение жизни и самое понятие о жизни у него было слишком непосредственно и «голо логично». По Г. «жизнь есть нечто таинственное и неисчерпаемое, бездна, поглощающая всякий конечный разум, необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем полное любви, производящее из себя миры за мирами». Сообразно с этим «органический взгляд признает за свою исходную точку творческие, непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один ум, с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями, а ум плюс жизнь и её органические проявления». Однако, «змеиное положение: что есть - то разумно» Григорьев решительно осуждал.

Мистическое преклонение славянофилов пред русским народным духом он признавал «узким» и только А. С. Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он «один из славянофилов жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою в безграничность жизни и потому не успокаивался на идеальчиках» Константина Аксакова в др. В книге Виктора Гюго о Шекспире Григорьев видел одно из самых цельных формулировок «органической» теории, последователями которой он считал также Ренана, Эмерсона и Карлейля. А «исходная, громадная руда» органической теории, по Григорьеву, - «сочинения Шеллинга во всех фазисах его развития». Григорьев с гордостью называл себя учеником этого «великого учителя».

Из преклонения перед органической силой жизни в её разнообразных проявлениях вытекает убеждение Григорьева, что абстрактная, голая истина, в чистом своем виде, недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не одним размером своего художественного таланта: он велик потому, что претворил в себе целый ряд иноземных влияний в нечто вполне самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно обозначилась «наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный очерк типа русской души». С особенною любовью останавливался, поэтому, Григорьев на личности Белкина, совсем почти не комментированной Белинским, на «Капитанской дочке» и «Дубровском». С такою же любовью останавливался он на Максиме Максимовиче из «Героя нашего времени» и с особенною ненавистью - на Печорине, как одном из «хищных» типов, которые совершенно чужды русскому духу.

Искусство, по самому существу своему, не только национально - оно даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно «голос известной почвы, местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок». Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Григорьев не любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное и мало стихийное, а вводил новый термин «веяние». Вместе с Тютчевым Григорьев восклицал, что природа «не слепок, не бездушный лик», что прямо и непосредственно «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык».

Таланты истинные охватываются этими органическими «веяниями» и созвучно вторят им в своих произведениях. Но раз истинно талантливый писатель есть стихийный отзвук органических сил, он должен непременно отразить какую-нибудь неизвестную ещё сторону национально органической жизни данного народа, он должен сказать «новое слово». Каждого писателя поэтому Григорьев рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли он «новое слово». Самое могущественное «новое слово» в новейшей русской литературе сказал Островский; он открыл новый, неизведанный мир, к которому относился отнюдь не отрицательно, а с глубокою любовью.

Истинное значение Григорьева - в красоте его собственной духовной личности, в глубоко искреннем стремлении к безграничному светлому идеалу. Сильнее всех путанных и туманных рассуждений Григорьева действует обаяние его нравственного существа, представляющего собою истинно «органическое» проникновение лучшими началами высокого и возвышенного.

[править] ЛитератураРусские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. Т. 2: Г - К. Москва: Большая Российская энциклопедия, 1992. С. 31-36.
[править] Ссылки Аполлон Григорьев в Викитеке?

Григорьев А. А. Избранные стихотворения на stroki.net
Григорьев, Аполлон Александрович в библиотеке Максима Мошкова
Григорьев Аполлон стихи на Стихии
Григорьев Аполлон стихи в Антологии русской поэзии
Григорьев Аполлон. О переводчике трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта», текст перевода (1684 г.)
При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890-1907).

Литературные портреты.
Павел Иванов-Остославский.

ДМИТРИЙ ВЫРКИН - ПЛАГИАТОР!!!

«Пошли нам, Господи, терпенья… »

Данное стихотворение не имеет однозначного авторства. Одни литературоведы полагают, что его написал Сергей Сергеевич Бехтеев – талантливый поэт-монархист, гвардейский и белый офицер. Другие уверены, что оно принадлежит перу Её Императорского Высотчества Великой Княжны Ольги Николаевны – дочери последнего русского императора Николая Второго.

Попробуем определить авторство по косвенным данным. По психологической энергетике, которая заложена в это стихотворение. Я много на своём веку прочёл различных стихов, написанных как мужчинами, так и женщинами. Я считаю, что стихи различных по половой принадлежности авторов несут на себе печать их гендерно специфического сознания и подсознания.

Сергей Бехтеев был боевым офицером прошедшим не одну войну. Мы знаем многие его стихи. Они мужественны. В них присутствует чисто мужской дух: твёрдый, воинственный, знающий красоту ратного подвига. По своему менталитету Сергей Сергеевич мужчина на все триста процентов, как говорится. Что же мы видим в настоящем стихотворении?

В нём нет ноток мужественности, силы и воинского подвига. Помните, дорогой читатель сайта «Древо Поэзии», как на подобную тему выглядит стихотворение, написанное Иваном Савиным: «Любите врагов своих! Боже… ». Это бесконечно мужественное стихотворение. По нему очень заметно, что Иван Иванович был боевым солдатом, что он участвовал во многих грозных сечах, бился с большевистской нечистью не на жизнь, а на смерть. В стихотворении же «Пошли нам, Господи, терпенья… » ничего этого нет. Разве Бехтеев не написал бы мужественное, боевое стихотворение? Написал бы! Но, может быть, он находился в смиренном расположении духа? Может замечательный поэт-беломонархист в момент написания стихотворения испытывал, куда в большей степени религиозные чувства, чем воинственные? Может быть, но я в это не верю. Стихотворение написано женщиной. И даже совсем юной девушкой, не знающей ещё всего ужаса и кошмара нашей человеческой жизни. Оно очень литературно и эмоционально абстрагировано от реальности. То есть: авторство его я отдал бы Великой Княжне Ольге Николаевне. Род Романовых дал России и русскому народу не только блистательных Самодержцев и государственных деятелей, но и поэтов: К.Р., Владимира Палия и, теперь, это ясно, Великую Княжну Ольгу Николаевну.

Чтобы окончательно убедить читателей в своей правоте, я представляю здесь стихотворения Сергея Бехтеева, которые точно принадлежит его перу.

У Креста
Шумит народ, тупой и дикий,
Бунтует чернь. Как в оны дни,
Несутся яростные крики:
"Распни Его, Пилат, распни!
Распни за то, что Он смиренный,
За то, что кроток лик Его.
За то, что в благости презренной
Он не обидел никого.
Взгляни - Ему ли править нами,
Ему ли, жалкому, карать!
Ему ли кроткими устами
Своим рабам повелевать!
Бессилен Он пред общей ложью,
Пред злобой, близкой нам всегда,
И ни за что к Его подножью
Мы не склонимся никогда!"
И зло свершилось! Им в угоду
Пилат оправдан и омыт,
И на посмешище народу
Царь оклеветан... и... убит!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нависла мгла. Клубятся тени.
Молчат державные уста.
Склонись, Россия на колени
К подножью Царского Креста!

Двуглавый Орел

Посвящается Его Императорскому Высочеству
Великому Князю Николаю Николаевичу

На бой последний, бой кровавый,
За честь и счастье всех племен,
Зовет бойцов Орел Двуглавый
Под сени Царственных знамен.

Туда, где годы рушат веки,
Где бродит смерть среди степей,
Где льются огненные реки
В кровавом скрежете цепей.

Все ближе, ближе день великий!
И, под немолчный звон церквей,
В священный гимн сольются клики
Поднявших меч богатырей.

Воспрянь, ликуй, душа героя!
Пришла пора скорбей и зол,
Тебя зовет на праздник боя
Наш старый. Царственный Орел.

Вперед! Победными стопами,
Молитву жаркую творя,
Вперед, с заветными словами -
"За Русь, за Веру, за Царя!"

Воспрянь, народная стихия!
Проснись, угасший дух веков,
Стряхни, свободная Россия,
Вериги каторжных оков!

Сердца и мысли окрыляя,
Нас поведет в последний бой,
Очами грозными сверкая,
Герой с увенчанной главой.

И не сдержать волны народной
Ее испуганным врагам:
Россия будет вновь свободной,
И мир падет к ее ногам.

Уж близок день, не за горами
Давно желанная пора;
И грозно грянет над войсками
Родное русское "ура!"

* * *
Русь горит! Пылают зданья,
Гибнут храмы и дворцы,
Книги, мебель, изваянья,
Утварь, живопись, ларцы.

Гибнет долгих лет нажиток,
Плод тяжелого труда,
Недостаток и избыток,
Накоплявшийся года.

Злобный гений торжествует
Праздник крови и огня;
Он, смеясь, на пламя дует,
Волны красные гоня.

И клубясь и извиваясь,
Пляшут пляску языки,
К небу с свистом поднимаясь,
Гневны, грозны и дики.

Русь горит!.. И безвозвратно
Гибнут перлы красоты.
Так сбываются превратно
Вольнодумные мечты.

Ну, что, дорогие читатели, убедились? Это мужественные и сильные духом стихи. Совсем не такие как «Пошли нам, Господи, терпенья… »

В этом стихотворении явственно чувствуется женский менталитет. Великая Княжна Ольга Николаевна показывает себя в нём как истинная христианка, которая стремится к подвигу и смирению во имя Бога. Стихотворение было написано автором совсем не задолго до мученической смерти в Екатеринбурге в доме Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

Её Императорское Высотчество ищет сил «сносить народное гоненье и пытки наших палачей». Она гениально предвидит все чудовищные коллизия, которые выпадут на её долю и на долю её родных и близких. Большевики уничтожили в те дни 18 членов дома Романовых. Вот, где истинный геноцид! Автор призывает себя «терпеть позор и оскорбленья», физические и нравственные страдания. И даже, когда лирическая героиня стихотворения поймёт, что могила её близка, она хочет кротко молиться за врагов. Это чисто женский взгляд на вещи. Мужчина, тем более боевой офицер, скорее предпочёл бы умереть с гранатой в руке, подорвав себя вместе с кровавыми палачами России и её народа, чем «молиться кротко за врагов... ».

Пусть данная статья послужит к увековечиванию памяти прекрасной русской поэтессы, Великой Княжны Ольги Николаевны Романовой и членов её семейства. Проживи она до старости, автор могла бы развиться в ещё более талантливую писательницу, которая, возможно, встала бы в один ряд со своими прославленными современницами: с Мариной Цветаевой, Анной Ахматовой, Зинаидой Гиппиус, Миррой Лохвицкой и другими.
Павел Иванов-Остославский.

* * *
Пошли нам, Господи, терпенья
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народные гоненья
И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И крест, тяжелый и кровавый,
С Твоею кротостью встречать.

А в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги.

Владыка мира, Бог вселенной,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.

А у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.

«Припомним, измайловцы… » К.Р.

Это замечательное стихотворение написал Его Императорское Высотчество Великий Князь Константин Константинович. Талантливый Августейший поэт когда-то считался очень известным. Недаром за его литературные заслуги он был назначен в 27 лет (!) президентом Российской Академии Наук.

В данном стихотворении автор прославляет доблесть и стойкость русского оружия. Он обращается к солдатам и офицерам лейб-гвардии Измайловского полка – одного из самых элитных и самых боеспособных полков русской Императорской Гвардии. Бойцы этого прославленного полка сражались за Веру, Царя и Отечество на самых различных театрах боевых действий в разные войны. Они воевали за Россию и об этом свидетельствуют названия населённых пунктов на их полковом знамени: Кульм, Очаков, Горный Дубняк. И везде они с оружием в руках защищали интересы Русского Государства и Русского Государя. По указу президента Путина этот полк в наши дни восстановлен. Я видел новейшие фотографии его солдат в камуфляже. Славные воинские традиции не угасают: они живут в умах и сердцах настоящих и будущих защитников Отечества. А ещё Владимир Владимирович восстанавливает лейб-гвардии Семёновский и Преображенский полки – самые первые гвардейские воинские подразделения в России. Их учредил ещё Пётр Великий. Президент Путин является продолжателем Петровских традиций. И это здорово!!!
Павел Иванов-Остославский.

* * *
Припомним, измайловцы, день роковой
Тот день когда подвиг свершился святой
За веру, Царя и Отечество!
Когда наши витязи шли на врагов
И доблести русских гвардейских полков
Дивилося всё человечество.
Когда подвязался измайловский полк,
Он с честью исполнил священный свой долг,
Хоругвью побед осеняемый.
Тогда наша кровь изобильно лилась,
И вот, собираясь седьмой уже раз,
Опять годовщину справляем мы.
Припомним, товарищи, павших в бою
Измайловцев жизнь положивших свою,
Увенчанных доброю славою
И, вспомня о них, позавидуем им
Навеки засыпанным прахом земным,
Схороненных нивой кровавую.
Не мений в один кратковременный час
Тех праведных жертв сосчитали у нас,
Чем в страшные дни Бородинские.
И все мы поляжим в грядущие дни,
Как в старые годы ложились они,
Свершая дела исполинские.
И Кульм, и Очаков, и Горный Дубняк
Должны нам напомнить, что в нас не иссяк
Ещё славный дух молодетчества,
Что гром нашей славы ещё не умолк,
Что встанет как прежде Измайловский полк
За Веру, Царя и Отечество!

«Красный цвет» и «Крылья» Мирры Лохвицкой.

Мария Александровна Лохвицкая была незаслуженно забыта потомками. Только в наше время её имя снова, как прекрасная северная звезда, взошло на литературном горизонте России. Мне хотелось бы, чтобы память об этой очень талантливой поэтессе сохранилась в умах и сердцах русских читателей. Она этого заслужила.

В стихотворении «Красный цвет» прекрасная поэтесса пророчески предсказывает страшное будущее нашего Отечества. В красном цвете – пишет она – заключены преступления, казни, кровь, пытки и мучения, которые один человек делает по отношению к другому. В сравнении с этими испытаниями, ад кажется не таким уж ужасным. В красном цвете – кровь, которая взывает к Божьей милости и справедливости. Поэтесса предсказала всё то, что начнётся в России всего лишь через 12 лет после её смерти. Здесь присутствует явная перекличка в тематике и проблематике с Иваном Ивановичем Савиным. Разница только в том, что для Марии Александровны события пыток и казней – это будущее, до которого она не доживёт. Для Ивана Савина же – это свершившиеся факты, это факты его собственной глубоко трагической биографии. Вот, что написал об этом поэт:

«Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней.
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней».

Мирра Лохвицкая умерла в 36 лет, Иван Савин в 27. Вот так люто и бесчеловечно расправился двадцатый век с талантливыми русскими поэтами.

* * *
Мне ненавистен красный цвет,
За то, что проклят он.
В нем - преступленья долгих лет,
В нем - казнь былых времен.

В нем - блеск дымящихся гвоздей
И палачей наряд.
В нем - пытка вымысел людей,
Пред коим бледен ад.

В нем - звуки труб, венцы побед,
Мечи - из рода в род,
И кровь, текущая вослед,
Что к Богу вопиет!

В стихотворении «Крылья» опять-таки видна невооружённым глазом перекличка тематики и проблематики с творчеством Ивана Савина.

* * *
И смеялось когда-то, и сладко
Было жить, ни о чем не моля,
И шептала мне сказки украдкой
Наша старая няня – земля.
И любил я, и верил, и снами
Несказанными жил наяву,
И прозрачными плакал стихами
В золотую от солнца траву…
Пьяный хам, нескончаемой тризной
Затемнивший души моей синь,
Будь ты проклят и ныне, и присно,
И во веки веков, аминь!

Эти строки напишет Иван Иванович ровно через 20 лет после смерти поэтессы.

В стихотворении «Крылья» поэтесса от имени своей лирической героини рассуждает о жизни. Она заключила себя в башню из слоновой кости, она ушла от этого подлого и завистливого человеческого мира, превратись в затворницу, почти в монахиню. Она грезит прекрасными снами наяву. Она является королевой маленького полувоображаемого мира, мира такого небольшого снаружи, и такого огромного изнутри. Она полновластная владычица собственной Вселенной, состоящей из сновидений, мечтаний и грёз. Лишь одно её тревожит: ей предстоит умереть. Всё, что родилось на этой Земле, рано или поздно обречено умереть, погибнуть. Прах к праху, земля к земле… Что же мы есть такое: люди, живые существа? Мы – это не более, чем космическая материя. Мы благодаря био-химическим и физическим реакциям переходим в разные состояния. То мы – это сперматозоид и яйцеклетка, то зигота, то зародыш, то родившийся человек… А потом мы умираем, и снова превращаемся в нечто другое: в часть неживой природы, в землю или в цветы и травы, или в микроорганизмы, в червей и в животных. Благодаря цепочкам питания мы попадаем в организм другого человека в виде жиров, белков и углеводов. Потом в клетках происходит метаболизм – и потом поновой мы меняем свою сущность. И так бесконечно. Да полноте! – воскликнет внимательный читатель сайта «Древо Поэзии»,- нет у Мирры Лохвицкой в стихах всех этих биологических подробностей! Нет, но она ведь рассуждает о жизни и смерти, значит, и мы можем по рассуждать об этом, читая её прекрасные стихи.

Лично мне безумно жаль поэтессу. Она умерла в молодости в больших муках. За что ей такое наказание? В жизни нет справедливости. Законы физики, химии, математики, биологии, экономики, в соответствии с которыми живут люди, являются совершенно аморальными, точнее, внеморальными. А это значит, что и наша жизнь во многом внеморальна. Такой жизнь создана явно не нами, а жаль… Я бы её переделал. Но я не могу: не имею полномочий…
Павел Иванов-Остославский.

Крылья
Revertitur in terram suam,
unde erat, et spiritus redit ad
Deum, qui dedit illum. *

«Земля еси - и в землю отыдеши.»

Знала я, что мир жесток и тесен,
Знала я, что жизнь скучна и зла.
И, плетя венки из майских песен,
Выше туч свой замок вознесла.

Здесь дышу без горечи и гнева,
Оградясь от зависти и лжи,
Я - одна, зато я - королева
И мечты мне служат - как пажи.

Сонмы снов моей покорны власти,
Лишь один, непокоренный мной,
О каком-то необъятном счастье
Мне лепечет каждою весной.

В этом сне - о, радость, о, забвенье! -
Юный смех невозвратимых лет,
Тайных струн сверкающее пенье,
Взмахи крылий, царственный рассвет!..

О, мой сон, мой лучший, мой единый,
С темной жизнью сжиться научи!
Чтоб не слышать шорох лебединый,
Чтоб забыть могучие лучи!

Все, что бренно, - гаснет быстротечно.
Догорит земное бытие.
Лишь в тебя я верю вечно, вечно,
Как душа в бессмертие свое!

Но в ответ я тихий шепот внемлю,
Шепот листьев, падающих ниц.
«Ты - земля и возвратишься в землю».
О, заря!.. О, крылья белых птиц!

* Возвращается в землю, откуда был <взят>,
а дух отходит к Богу, давшему его. (лат.)

Евгений Абрамович Баратынский. Стихи.

Происходил из потомственных дворян Боратынских (их фамилия писалась через «о»), ведущих родословную из Польши. Отец – генерал-лейтенант и генерал-адъютант Государя Императора Павла Петровича. Мать – фрейлина Императрицы Марии Фёдоровны. Поэт был близко знаком с Пушкиным, Дельвигом, Кюхельбекером, Лермонтовым и другими блистательными литераторами той поры. Как и каждый настоящий поэт, умер рано, едва перейдя 44-летний рубеж.

Евгений Абрамович является одной из жертв критики Белинского. Когда я слышу фамилию Белинского, мне всегда хочется пропеть строчки о нём и о таких, как он, сочинённые Игорем Тальковым: «Господа демократы, поспешите воскреснуть и явиться на суд одураченных масс: «правдолюбец» Радищев, Чернышевский и Герцен и «мечтатель» Белинский, и «мудрец» Карла Маркс!». Это те ещё были ставленники Запада, агенты влияния. Те ещё «навальные» и «ксюшасапчяковые» деятели… Вот они-то и подрывали прочный фундамент Российской Государственности. Белинский даже на творчество Александра Сергеевича Пушкина нападал. На «Евгения Онегина». Однако, умным людям всегда известно, что лучшими литературными критиками всегда являются сами поэты. Можно критиковать чужое произведения, когда ты сам что-то дельное написал. А когда человек сам ничего не пишет, а только другим указывает, как им писать, возникает очень странное ощущение… Взял бы Белинский и сам бы написал роман в стихах равный по гениальности и объёму «Онегину». Так нет же: портил кровь Пушкину, издевался над ним морально, а заодно и над Пушкинскими читателями.

В творчестве Евгения Баратынского Белинскому не понравилось то, что поэт якобы пуст, его стихи бессодержательны, выхолощены, хотя и не дурны чисто формально. Ай, да Белинский! Ай, да молодец… Я не вижу пустоты в стихах данного автора. Если Белинскому действительно хотелось почитать пустые и никчемные стихи, ему стоило прожить ещё лет всего лишь 150 и проштудировать стихи многих наших современных поэтов. Тогда бы он действительно нашёл бы, и пустоту, и бессодержательность, и никчемность!

В Стихах автора чувствуется меланхолия романтизма, любовь и нежность, патриотические нотки, мужественность и мужской взгляд на вещи. Эти качества в наше время чрезвычайно ценны. Когда стало явно мало хороших поэтов, каждый истинный литератор, тем более, традиционно ценящийся образованным сословием, становится на вес золота. Сейчас, когда под влиянием тлетворной американской пропаганды некоторые люди теряют свою истинную половую самоидентификацию, творчество Евгения Баратынского приобретает новое красивое гетеросексуальное звучание. Мужчина должен любить женщину, а женщина – мужчину. И не в коем случае по-другому! На творчестве данного блистательного поэта этому можно поучиться тем людям, кто нестоек к вредному влиянию Запада. Все же остальные, нормальные люди могут просто получить эстетическое удовольствие.
Павел Иванов-Остославский.
* * *
Вы слишком многими любимы,
Чтобы возможно было вам
Знать, помнить всех по именам;
Сии листки необходимы;
Они не нужны были встарь:
Тогда не знали дружбы модной,
Тогда, бог весть! иной дикарь
Сердечный адрес-календарь
Почел бы выдумкой негодной.
Что толковать о старине!
Стихи готовы. Может статься,
Они для справки обо мне
Вам очень скоро пригодятся.

* * *
Не растравляй моей души
Воспоминанием былого –
Уж я привык грустить в тиши,
Не знаю чувства я другого.
Во цвете самых пылких лет
Всё испытать душа успела,
И на челе печали след
Судьбы рука запечатлела.

Ираклию Абрамовичу Боратынскому (младшему брату).
Итак, беспечного досуга
Отвергнув сладостный покой,
Уж ты в мечтах покинул друга,
И новый путь перед тобой!
Настанет скоро день желанной,
И воин мой, противным страх,
Надвинув шлем, с мечем в руках
Летит на голос славы бранной.
Иди! - воинственный наряд
Приличен юности отважной.
Люблю я пушек гул протяжной,
Люблю красивый вахтпарад,
Люблю питомцев шумной славы.
Смотри, - сомкнулись в бранный строй;
Идут! - блестящей полосой
Горят их шлемы величавы, -
Идут. Вскипел кровавый бой!
Люблю их видеть в битве шумной,
Летящих в пламень роковой
Толпой отважной и безумной.
И вот, под тению шатров,
Дружина ветреных героев
Поет за чашей славу боев
И стыд низложенных врагов.
Спеши же к ним, любовник брани,
Ступай, служи богине бед!
И к ней с мольбою твой поэт
Подымет трепетныя длани.
Зовут! - лети в опасный путь.
Да идет мимо Рок-губитель!
Люби, рубись и вечно будь
В любви и в брани победитель!

* * *
Бывало, отрок, звонким кликом
Лесное эхо я будил,
И верный отклик в лесе диком
Меня смятенно веселил.
Пора другая наступила,
И рифма юношу пленила,
Лесное эхо заменя.
Игра стихов, игра златая!
Как звуки, звукам отвечая,
Бывало, нежили меня!
Но всё проходит. Остываю
Я и к гармонии стихов -
И как дубров не окликаю,
Так не ищу созвучных слов.

Князь Пётр Андреевич Вяземский. Стихи.

Князья Вяземские принадлежали к роду Рюрика. Сын действительного тайного советника, Нижегородского и Пензенского наместника, сенатора. Одно время в юности воспитывался в семье Николая Михайловича Карамзина. Участвовал в Бородинском сражении в чине поручика. Спас от смерти генерала Бахметева, за что был награждён орденом св. Владимира 4 степени с мечами и бантом. Князь знал многих прославленных литераторов своего времени, в первую очередь, конечно, Александра Сергеевича Пушкина.

Даже некоторые англичане любят Россию. А вот многие бандеровцы её ненавидят. Они зазомбированы западной пропагандой. В большинстве своём деревенские жлобы и оборванцы, они не понимают величия прекрасной империи, имя которой Россия. Немецкие фашисты во время Второй Мировой войны относились к бандеровцам с величайшим презрением. А мы – русские Украины – тем более их презираем. Ведь галицкие нацисты – это мелкие холуи Запада. Я буду даже с меньшим презрением относиться к их хозяевам, видя в представителях западной цивилизации силу и некое традиционное начало, чем к бандеровцам. Господину, даже, если он враг, всегда оказывается большое почтение, чем его рабу.

Раб всегда бездумно и глупо копирует манеры своего хозяина. Он всегда заимствует у него обычаи в гипертрофированном виде. Если господин, например, немножко, гомосексуал, то раб непременно будет на все 100 процентов гомосексуалом. И даже на все 300 процентов! Только бы угодить своему господину… И недаром, в Галиции гомосексуальность – это сейчас чрезвычайно модное явление, особенно в среде нацистско настроенной богемы… Среди галицких нацистов практически вся писательская верхушка – это гомосексуалы…

Поэзия князя Вяземского для нас ценна тем, что это стихотворство очень высокого качества. Его стихи истинно талантливы, в них высокая культура и нравственность!
Павел Иванов-Остославский.

* * *
Англичанке.
Когда, беснуясь, ваши братья
В нас шлют и ядра, и проклятья,
И варварами нас зовут, -
Назло Джон-Булю и французам,
Вы, улыбаясь русским музам,
Им дали у себя приют.

Вы любите напев их стройный,
Ум русский, светлый и спокойный,
Простосердечный и прямой.
Язык есть исповедь народа:
В нем слышится его природа,
Его душа и быт родной.

Крылова стих простой и сильный
И поговорками обильный
Вы затвердили наизусть.
Равно и Пушкина вам милы -
Мечты, стих звучный, легкокрылый
И упоительная грусть.

Умом открытым и свободным
Предубежденьям лженародным
Не поддались вы на заказ,
И, презирая вопли черни,
В наш лавр не заплетая терний,
Не колете нам ими глаз.

Вы любите свою отчизну,
Другим не ставя в укоризну,
Что и у них отчизна есть.
Вам, англичанке беспристрастной,
Вам, предрассудкам неподвластной, -
Признательность, хвала и честь.

Боясь, чтоб Пальмерстон не сведал,
И вас за руссицизм не предал
Под уголовную статью,
Украдкой варварскую руку,
Сердечных чувств моих в поруку,
Вам дружелюбно подаю.

Мирра Лохвицкая. Стихи.

Настоящее имя Мария Александровна Лохвицкая. Родилась в Санкт-Петербурге в семье крупного юриста. О её творчестве был высокого мнения Иван Алексеевич Бунин. Поэтесса была близкой подругой Константина Бальмонта. К её роду принадлежал один белый генерал. Поэтесса считается матерью-основательницей «женской» поэзии в России. Хотя она и не нашла общего языка со многими авторами того времени, особенно с Зинаидой Гиппиус, поэтесса заслуживает уважения как явно талантливая и самобытная литературная личность. После переворота 1917 года г-жа Лохвицкая была напрочь забыта. Уже в новой России интерес к её творчеству возродился. Сейчас её многие считают прямой предшественницей Анны Ахматовой и Марины Цветаевой.

Я уверен, что в середине 21 века стихи поэтессы станут русским читателем цениться выше, ибо в них присутствует чистая, страстная, неподдельная любовь женщины к мужчине. В свете последних событий, когда гомо-фашизм и фемино-фашизм поднимают свою змеиную голову, творчество Мирры Александровны придётся как нельзя кстати. Поэзия этой прекрасной русской женщины должна послужить делу укрепления русских традиций и государственности. И недаром, профессия литератора – это самая державообразующая профессия из всех существующих. Пусть поэтесса, находясь сейчас в лучшем из миров, порадуется тому, что её стихи снова будут подняты на щит: современными читателями и современным литературоведеньем.

Её стихи пышут жаждой любви. Но в реальной жизни Мирра Александровна такой не была. Она была очень замкнутым и необщительным человеком. Занималась в семейном кругу хозяйством, мужем и детьми.

Поэтесса умерла очень мучительно в тридцать шесть лет. Последние двое суток своей жизни она была без сознания и под действием сильных обезболивающих препаратов. Причина смерти: по одним данным чахотка, по другим какие-то нервно-психические расстройства.

В стихотворении, которое приведено ниже, поэтесса воспевает мужчину и любовь между мужчиной и женщиной. В её стихотворении явно чувствуется жажда любви, жажда горячих душевных и телесных отношений. Стихотворение написано вполне профессионально. В нём чувствуется высокий уровень литературной и языковой культуры. Видно, что автор была умной и образованной женщиной. А к тому же, красивой. У неё было всё, что надо для счастья. Но умерла она слишком рано… Такова судьба всех настоящих поэтов.
Павел Иванов-Остославский.

Гимн возлюбленному.
Пальмы листьями перистыми
Чуть колеблют в вышине;
Этот вечер снами чистыми
Опьяняет душу мне.

За горами темно-синими
Гаснет радужный закат;
Ветер, веющий пустынями,
Льет миндальный аромат.

Грозный там, в стране загубленной,
Он притих на склоне дня.
Мой желанный, мой возлюбленный,
Где ты? Слышишь ли меня?

Помня клятвы незабытые -
Быть твоею иль ничьей,
Я спешу к тебе, залитая
Блеском розовых лучей.

Тороплюсь сорвать запястия,
Ожерелья отстегнуть,
Неизведанного счастия
Жаждет трепетная грудь, -

Сбросить бремя жизни тягостной,
Прах тернистого пути.
О, мой светлый, о мой радостный,
Утомленную впусти!

Я войду в чертог сияющий,
Где, на ложе мирт и роз,
Ты покоишься, внимающий
Лепетанью райских грез.

Выну масти благовонные,
Умащу твою главу,
Поцелую очи сонные,
Грезы райские прерву.

Я войду в твой храм таинственный,
Ласки брачные готовь.
Мой прекрасный, мой единственный,
Утоли мою любовь!